Читать книгу Испекли мы каравай… Роман - Стефания Вишняк - Страница 3

До возвращения с работы Катерины Гавриил успел погрузить в свой грузовик всю нехитрую домашнюю утварь и даже заколотить досками единственное окошко их глиняной мазанки. Едва завидев появившуюся на горизонте жену, он неторопливо направился к ней навстречу:

– Поехали, Катя, в Атбасар! – Решительно выпалил он, дружелюбнее, чем она ожидала.

– Явился – не запылился… – остановив на муже холодный презрительный взгляд, процедила сквозь зубы она.

– Та не придуривайся… Хватить о то бычиться, шо мышь на крупу. Поехали! Мы с Иваном вон усё вже погрузили… – Переминаясь с ноги на ногу, кивнул он на кузов со скарбом. – Та я жеш и ключ вже ему отдал… от этой чертовой халупы, будь она неладна…

Переведя взгляд с восторженно повизгивающей ребятни в кабине грузовика на избушку с невесть откуда взявшимся проржавевшим амбарным замком на входной двери, Катерина оторопела, почти физически ощутив, как ее душа медленно уходит в пятки: «Быстро же ты, гад ползучий, управился… А откажуся ехать, он жеш опять завьётца годика на два… Да еще и детей прихватит вместе с барахлом… И остануся тада одна-одинёшенька перед пустою хатою да посреди этой чертовой степи… Получаитца, и нету у меня другова выхода?.. И бесенят теперь этих, рази, вытащишь с кабины? И сам… Сам, скорей, паразит, здохнет, но ни детей теперь не отдаст, ни барахло не разгрузит. Это ж ему, наверна, там бабка разгону дала, шо заявился… Припо-олз… как тот уж…

Та, была ни была: поди, хуже, чем здесь, в Атбасаре не будет. Да и дети – такие же его, как и мои: шо со мною, но без него они полусиротами были, шо с ним – без меня будут… И начёрта тада, вапще, жить на этом свете?.. Сам наплодил, сам пускай и помогает их подымать… чем за другими юбками-то ухлестывать… Как завез в эту степяку, так пускай и увозит отсюдава! Это со своей родины я бы теперь – ни шагу, а его… Да гори она синим пламенем, эта его родина! Пропади она пропадом! Може, хоть в Атбасаре не буду, как похороненная заживо…»

– …Та и корову жеш мы с Иваном вже продали, пока ты на работе о то была… – похлопав по нагрудному карману гимнастерки, продолжал меж тем Гавриил, – там о то поросят на них купим или сначала за хату ращитаемся. А, када Иван продаст эту халупу – привезет нам туда за нее денежки: я ж договорился с ним еще утром, как тока приехал. Там жеш, Катя, мы с матерью присмотрели вже хатку о то для нас. Во-от… Щас прямо туда и поедем… И речка ж там – эта ж сама Жабайка тикёть, и школа – прямо через дорогу, и горсад жеш там о то рядом. А главно – свет у хате есть! Я жеш сам там лампочку вже укрутил!.. Так шо, там не то, шо тут… Та поехали вже, не выкаблучуйся!

Катерина не сомневалась, что мужем и сейчас руководит его закоренелая расчетливая бессердечность, но выбор для нее, похоже, не предвиделся…

– Лампочку он… А-а керогаз… керогаз-то мой не забыл?..– Спросила, наконец, она, постепенно обретая дар речи.– И керосинку ж, там – снял со столба?..

– Та снял! И усё узял! Та керосин жеш, шо у канистре там о то был – усё погрузил. Давай, давай, Катя, не выкаблучуйся, садись у кабину, та поехали. Тольку я себе на коленки возьму, нихай о то «порулит», – почуяв, что жена сдается, распорядился он. – Малую – ты бери, а Анька нихай посерёдке сядить. Поместимся усе! Надо ехать, пока о то не стемнело… Мине жеш теперь, видишь, бортовую дали… – суетился муж, уже в который раз проверяя наглухо закрытый задний борт.– Та такой жеш «ГАЗик» о то, тока кузов вместо о той бочки с бензином, будь она… Так шо, у кузове теперь усё, шо хочешь возить можно. Та садись жеш о то, та поехали вже!

– Ма!.. Поехали!! Мама, поехали! Ну, ма-а!.. – Кричали из кабины наперебой дети.

– А-а… А моя трудовая… книжка?!. – Вдруг растерянно спросила Катерина, уже садясь в кабину. – Меня ж никуда без её там…

Но Гавриил поспешно захлопнул за ней дверцу, обежал машину, сел за руль и включил передачу:

– Не боись, Катька! Заберу я… и твою трудовую заберу: еще не раз погонят о то и у твою вонючу контору… Но жить сюда, язви, мы не вернемся больше о то никада-а… Усё, хватить! Нажилися вже тут под саму о то завязку! На гада оно здалося – жопу морозить у этой степи? Я жеш, язви… Я жеш, Катя, ни на одной о то карте так и не нашел о тот чертов Муйнак, будь он неладен… Та мы шо, – хуже о то усех, шобы о так о то мытарствовать, та сопли тут на кулак о то наматувать? Не-е, незнаю, как ты, а с меня о то хватить…

– А хто ж меня сюда завез?! – мгновенно отреагировала Катерина.– Или тада думал, если нету на карте Муйначка, то и скроисся тут от всех своих элиментов?..– холодно добавила она. – Понаплодил, а потом и скрываитца по энтим степям, шо ниде и на карте не сыщешь. Тока душеньку мою еще больше тут заморозил…

– Не боись, Катька, живы будем – не помрем! – почесав под фуражкой затылок, Гавриил попытался тут же завершить нежелательный разговор.

– Н-ну, видно, хорошую прочуханку получил от матери? То-то! Тока… – всё больше приободрялась Катерина.

– А шо «тока»? Шо «тока» -то? – начинал злиться он.

– Та тока надолго ли коту блин?..

Он отлично понимал, что имеет в виду жена, но проигнорировал упрек, и черты его смуглого вечно хмурого лица вдруг смягчились в усмешке:

– Во-от… Зато, када мы ехали сюда, нас тока трое о то було, а теперь, вон – цела кабина, язви… – констатировал он и, лукаво улыбнувшись, нарочито задорно прибавил, – та хоть белага света со мною о то повидала!..

Катерине было явно не до шуток. Она лишь промолчала, уставив невидящий взгляд за лобовое стекло.

– Теперь жеш мы у самом городе о то жить будем… А там жисть – не то, шо тут… – С нескрываемой радостью предвкушал он вслух грядущие перемены.– Так шо, щитай, мы теперь – городские, язви… – искренне рассмеялся муж и, вмиг посерьезнев, добавил.– Хватить, пора точку ставить на о той проклятой степной жизни! В самого вже нема никакого терпення о так о то мучитца…

– Па, а там… ну, в городе… э-э, Ангелы там есть, а? Ну, тоже прилетают? – спросила вдруг старшая дочка.

– Шо-шо, Анька? Шо еще о то за Ангелы?..– Недоуменно поинтересовался отец, и его непривычная вспышка веселости мгновенно угасла, сменившись обычной угрюмостью.

Катерина, сообразив, что прозорливой Анькой последний разговор с недавно навестившей ее свекровью был не только прослушан, но и неплохо усвоен, быстро нашлась:

– А-а, это ж баба Ариша, када приезжала на Паску, сказку им про какого-то там Ангела рассказывала…

И тут же спохватилась: «Тю, дернул же черт за язык… Он же знает, шо его мать сроду сказки не рассказывает… Еще, чего доброго, как подымет прямо в дороге бучу…»

– Ну, так прилетают или нет, а, па?..– меж тем не унималась Анька.

– Тебе вже у школу, вон, щитай, через месяц, а в тебя одне сказки о то на уме. Ох, Анька ты, Анька… О така вже здорова, а ума нема… – проворчал отец, не отрывая взгляд от дороги. – Ну вот, вже, язви, и тёмно, – включив дальний свет, бормотал он, – я жеш думал, шо мы засветло у в Атбасар успеем, шоб не по потёмкам о то разгружать…

Под монотонный гул грузовика дети начали клевать носом и вскоре дружно засопели. Отец семейства крутил баранку и тихо напевал:

– Ветер за кабиною носитца с пыллю,

Залило дожжём смотровое стекло…

На-на-на-на-на… Забыл, язви… Не слыхала, Катя, о таку песню, га?

– Это у твоём Муйначке я бы тебе её слыхала?

– Жалко… Хороша песня. Душевна о така… У ней усё, как о то про меня узяли та сочинили! Я вже два раза её слыхал: и оба ж раза у Мартыненковых… По радиву пели у них. О-от… К ноябрьским, дасть о то Бог, сами себе своё радиво купим. Усе вже давно понакупляли себе по радиву, а мы, чем о то хуже других?.. Ветер за кабиною носитца с пыллю…

– Ну-ну, и будем сидеть у твоём городе голожопые на нетопленой печке лапу сосать и слушать твое радиво… – вставила Катерина.

– А к радиву потом понакупляю пластинок… – мечтательно продолжал Гавриил, пропустив замечание мимо ушей.– И заживем, как о то белые люди… А потом, дасть Бог, еще и на гармошку накоплю…

– «Даст» Он тебе накопить, как раз… С твоими элиментами…

– Та скока тебе раз о то говорить, не с «элиментами», а с «алиментами»! Грамотейка, язви… Метрики я еще учера о то выписал ей, о-от … – кивнул он в сторону младшей дочки. – Так шо, теперь они усе утроём о то при документах…

– Как хоть у метриках там её записали?

– Та как мать сказала, так и записали.

– Как она сказала?

– Так Ольгою жеш, а шо такое?..

– Та говорила она, када приезжала, шоб – Ольгою… Мы то попривыкли уже ее Манькою та Кланькою. Вот и получаитца, шо ей еще тока два года, а у ней уже аж три имени, – усмехнулась Катерина, взглянув на младшую. – А, када родилася – какова числа записал?

– А, как та стара сказала, так и записал: тринадцатого ж мая пиесят восьмого. Та я ж ей шо – не батько, и сам о то не помню, када она родилася?

– Вапще-то, двенадцатого ночью, а не тринадцатого. Хотя, во второй раз… как раз, наверна, и тринадцатого…

– Та я ни гада не слышу, шо ты там о то бормочешь себе под нос… – буркнул Гавриил и продолжил напевать, – Ветер за кабиною…

– Канешна, услышишь ты… Или, може, думаешь, шо в тот проклятущий день совсем мою память повышиб?.. – с горечью промолвила жена.

Но Гавриил смолк, и оставшийся путь до самого Атбасара они больше не проронили ни единого слова.

Катерина освободила онемевшую руку из-под уснувшей у нее на коленях младшей и расправила подол платья. Устроив ребенка поудобнее, она некоторое время разглядывала в полумраке кабины ее черты, и незаметно для себя погрузилась в воспоминания уже более чем двухлетней давности…

– Доброе утро, дочка! Я видела как ты с вечера, еще вроде как «тяжелая» была, когда на речку-то с коромыслом бежала… А сейчас, чуть свет, с ведрами-то полными, но сама – «пустая»… И с кем же тебя поздравить-то?

Катерина едва удержалась, чтобы не сказать невесть откуда появившейся в их крохотном степном поселке с не более, чем двумя десятками домов, чужой, совершенно незнакомой женщине: да, избил муж-зверюга за то, что она собралась ехать к родной матери на похороны! Да, порвал телеграмму и не дал денег на дорогу! Да, попало от него за то, что она опять с пузом – дескать, пока его не было, гуляла тут напрополую… Сам-то после этого умотал, а у нее преждевременные роды начались, что и пуповину некому было перерезать. Вот и родила синего полуживого недоноска…

Но ничего такого она не сказала, потому что, говоря откровенно, голос таинственной незнакомки, внезапно оказавшейся в трех шагах от ее дома, отдаленно напоминал голос ее, теперь уже покойной матери, и потому, наверное, внушал ей доверие:

– Да, бабушка, ночью… Та и не доносила ж я ее целых два месяца. Так шо, похоже, поздравлять-то меня и незачем.

– А что так? Да опусти ты коромысло-то, тяжело ведь!

Катерина послушно поставила ведра:

– Та-а… када выходила за водой, она, вроде как, дышала еще. Та и куда мне третьего? Тех поднять хватило б силушки. Я уже ей и гробик тока шо заказала у Карпыча, и новая наволочка у меня есть ей туда… Не зароешь же, как собачонку…

– Тебя как зовут то?

– Та Катей.

– Меня – Амалией. – Представилась незнакомка. – Так вот, Катенька, сейчас поставь эту водичку на плиту, а я, как только она закипит, и загляну к тебе.

Катерина совсем ослабела, ее мутило и, едва поставив ведра на плиту еще под утро растопленной печи, она вдруг почувствовала, что ноги подкашиваются, в глазах все расплывается, и лишь в голове промелькнуло: «…тока не проснулися бы эти бесенята… та не переполохалися, если совсем свалюся…», как она погрузилась в кромешную тьму.

Очнувшись, она увидела лицо склонившейся над ней новой знакомой, и зареванных старших, которые сидели у ее изголовья здесь же, на глиняном полу, и вдруг бурно чему-то возрадовались. «Поди, радехоньки, шо я очи-то разула. А че это я… разлеглася? Обморок, наверно, был…» – первое, что подумала она, придя в себя.

Поднимаясь с пола, Катерина несколько оживилась и робко обратилась к новой знакомой:

– Я долго тут… ну, лежала? Вы давно пришли?

– Давай-ка, Катенька, заварим эту травку с корешочками, – пропела Амалия мягким, так напоминающим маменькин, голоском.– Только мы их по отдельности… – продолжала она, развязывая тесемки на приятно пахнущих льняных мешочках, и, вынув содержимое, опустила его в кипящую воду.

– Так. Теперь ставь на стол корыто. Подготовила чистенькое ребенку?

– Та-а… вот… нашла тут кое-чиво… То, шо от старших пооставалося, – комкая застиранную пеленку, стыдливо промолвила Катерина. – Я ж не думала, шо… шо еще придётца… да еще так скоро…

– Ничего, давай, что есть. Воду чем набирать? Еще понадобится пузырек, Катенька, или просто бутылка. И столовую ложку подай.

Дальше Катерина, словно опытная операционная медицинская сестра, безупречно исполнявшая поручения хирурга, мгновенно реагировала на все, что ни велела ей делать Амалия.

– Окошко-то на восток смотрит? – спросила Амалия, и, не дожидаясь ответа, развернула принесенный с собой белоснежный ситцевый платок, вынула крошечную иконку со свечным огарком и установила на подоконнике:

– Господи, а имя-то?.. Как назвать то ее решила?

– Та не думала я еще… Она ж, наверна, все равно… э-э.. В общим, если выживет, тада и назову как-нибудь.

– Молитва до Боженьки, дочка, не дойдет без имени. Может, Машенькой назовешь? – пыталась помочь Амалия.

– Та, хоть Манькой, хоть Кланькой поминайте в своей молитве… – Иронично произнесла Катерина, устало отвернувшись, – а то вода вон скоро поостынет…

Амалия в молчании подошла к окошку, зажгла свечку и начала молиться. Затем, не прерывая молитвы, периодически крестясь, она ловко распеленала новорожденную, погрузила ее трижды в отвар травы, затем – кореньев, закапала несколько капель какого-то снадобья в уже начинавший розоветь ротик ребенка и бережно запеленала.

Лишь направляясь к выходу, Амалия вновь заговорила:

– Дышит или нет, проверяй с помощью перышка: из подушки вытяни и – к носику его. Если будет спать трое суток подряд – будет жить. Сама не буди ее, не корми, а просто присматривай.

– Аж трое суток не кормить? Та она же тада – того… – недоуменно протянула Катерина.

– Да, Катенька, приложишь ее к груди, когда только сама проснется. Есть молочко-то?

– Вроде есть… – Катерина рассеянно провела ладонью по груди.

– Вот и хорошо. Ты пока его сцеживай, чтобы, не приведи, Господь, не пропало. В той бутылке, – кивнула Амалия на стол, – девять ложек отвара. Только если проснется раньше трех суток – дашь ей еще девять капелек. А уж потом, после каждого кормления, не забывай закапывать этот отвар так же по девять капелек, до самых тех пор, пока у нее щечки не порозовеют. – И, немного помолчав, она тихо добавила, – так что, скажи своему Карпычу, чтобы ничего там не мастерил… И самой тебе, Катенька, надо бы хорошенько выспаться.

У Катерины, так давно в последний раз слышавшей в свой адрес подобное утешительное напутствие от любимой маменьки, мгновенно увлажнились глаза, а к горлу подкатил комок:

– Меня… Меня моя маменька тоже так называла. Завтра ее похоронят, но без меня… – хриплым дрожащим голосом, едва сдерживая рыдание, сказала она, и вдруг, словно опомнившись, спросила, – А вы сами откуда? К кому приехали-то?..

– Да издалёка я. Приехала, вот… родню навестить… – промолвила Амалия, едва слышно кивнув в сторону речки.

– А-а. Ну и ладно, шо зашли, та помогли мне тут… Одна бы я не додумалася и не управилася бы так… – пробормотала Катерина, пытаясь улыбнуться сквозь навернувшиеся слезы.

– Спаси тебя, Господи, дочка. И ребятишек твоих… – Амалия перекрестила стоявшую на пороге Катерину и легкими быстрыми шажками пошла в сторону речки.

«Надо же, как на маменьку похожа…» – промелькнуло в голове у Катерины, провожающей взглядом удаляющуюся тонкую фигурку Амалии, – «Тока вряд ли эти ее вершки та корешки помогут – шо мёртвому припарка. Та теперь-то, будь, что будет. Девять ложек, девять капель… Трижды три… Ну да, „Бог же любит Троицу“…» – пришло, словно озарение. И вновь перед мысленным взором встал теплый образ неожиданной помощницы: «Какая то она… не такая, как те бабки-повитухи, шо старших у меня принимали… И имя такое я раньше не слыхала никада… Наверно, к Аникеевым приехала, ихний дом ближе всех к речке, раз в ту сторону помчалася…» – заключила она, затворяя дверь.

Тогда Катерина, конечно, и мысли не допускала о том, что видела она свою новую знакомую с редким именем Амалия первый и последний раз…

Ближе к полудню, с появлением на пороге мужа, все происходило словно в очередном кошмарном сне…

– Я у Ивана переночевал! – объявил с порога Гавриил, как, ни в чем ни бывало. И, медленно опуская взгляд округлившихся глаз, он сначала уставился на вдруг ставший в его отсутствие плоским живот жены, затем на лежавший на подушке сверток с ребенком. – Э-э-э! Так ты… Та ты, шо, о то… ночью о то.. родила его, язви тебя… чи шо?..

– Нет, на дороге подобрала! – вдруг, неожиданно для самой себя, отважилась на слишком смелую шутку Катерина.

Трехлетняя Анька и полуторагодовалый Толик сначала сидели тихо, но, почуяв неладное, подбежали к матери, и, ухватившись за ее подол, «грозно» уставились на отца, будто желая таким образом защитить ее, если он, как вчера, вновь начнет ее бить.

Отец семейства, метнув в сторону жены взбешенный взгляд, приблизился к аккуратно запеленатому ребенку и, наклоняясь все ниже и ниже, отвернул краешек пеленки со лба новорожденной… Вдруг, подскочив к Катерине и размахивая кулачищами, он взревел:

– Та это же не моё!! Ты кого о то хочешь объегорить, га?! Это ты меня собираисся объегорить?!! Та меня жеш почти год о то дома не було! Нагуляла, курва, пока я по командировкам?! С чеченами тут таскалася, сучка?!

– А ты забыл, шо на ноябрьские, паразит, приезжал?! – не желая давать начинающему терять над собой контроль мужу повод снова позабавиться на ее счет, вскрикнула Катерина.

Гавриил заметался по избе, загибая пальцы и бурча что-то невнятное, потом снова кинулся к жене:

– Да говорю же – не сходитца!!!

– Та че ты бесисся, га? Я же не доносила ее целых два месяца! Пощитай – с ноябрьских, а щас – май, ну?..Грамотей… – Чем убедительнее старалась говорить Катерина, тем, словно предчувствуя неладное, ей труднее было совладать с предательски дрожащим голосом.

Меж тем, Гавриил снова метнулся к новорожденному:

– Та оно… Та оно жеш и не живое о то… А если и живое, то это ж не дитё, а какое-то… какое-то кошенятко о то… И, шо оно такое о то синее, га? Анька-то с Толькою – кра-асные были! Та у него еще и волосы… о то… черные!? Та разъе…

– Орет, словно у самого белые… – вновь удивившись про себя внезапно появившейся уверенности, промолвила Катерина, и сделала очередную попытку усмирить разбушевавшегося мужа. – Може, хватит уже, га, Гаврил? Та на мне вже и так живова места нету, после вчерашней бучи…

– Хва-атить?!! Я т-тебе покажу, как «хватить»…У Аньки с Толькой белые были, а это – чеченёнок! Та вылитый Жамлай!! С Жамлаем путаисся, сука, пока я о то по командировкам, га?!!

– Та на дороге я подобрала ее, паразит ты такой!! Татары вон… чи эти же твои чеченцы бросили, а я подобрала!..– осознав, что остановить надвигающуюся бурю не удастся, зло крикнула Катерина.

Этого было достаточно. Невидимая рука, доселе держащая поводья, ослабила хватку, и Гавриил закусил удила.

– Она мине еще и перечить о то будеть?! Ах, ты ж, курва!! Та я ж тебя, суку о таку, убью!!! – Яростно заорал он, набросившись на жену с таким дьявольским оскалом, что насмерть перепуганные Анька с Толькой с ревом разбежались по углам.

– Да Гаври-и-ил!.. Та детей же переполохаешь… Ма-амонька!…Помоги-и-и… – умоляюще вскричала Катерина, защищая руками то голову, то живот, то спину от ударов.

Но Гавриил, выкрикивая бессвязные угрозы и проклиная все на свете, пустил в ход кулаки, а когда Катерина упала, принялся избивать ее ногами, как и вчера, не подумав снять свои кирзовые сапоги. Словно изобличая природную злобу, бил он обычно жену, пока не уставал сам. И в этот раз его уже не останавливал ни крик детей, ни корчившаяся на полу их мать.

…Лишь когда звук бензовоза, на котором рассекал по целинным степям Гавриил, полностью растворился в гнетущей тишине, Катерина выдохнула:

– Господи! Если ты есть, помоги, шобы этот гад больше никада не появлялся…

Всхлипывая и размазывая по щекам слезы, Анька подошла к лежащей на полу матери и присела на корточки рядышком:

– Ма-а… а, ма? А зачем вы ее подо… подобра-али, а? Давайте мы обра… обратно отнесем ее… и отдадим обратно татарам, м-м, ма? А то, когда папа приедет, он… он обратно будет драться, а, ма? Ма-а… Ма-ма… Мама!! Откройте глаза… Мама!!! Откройте гла…

– Та он… доченька… больше не приедет… даст Бог… – прошептала мать, с трудом приоткрывая веки…

На следующее утро Катерина, как могла, прикрыла платком побои на лице и, убедившись, что дети еще крепко спят, впервые за последние три с лишним года, положившись на собственное разумение, отправилась в контору совхоза устраиваться на работу.

Приняли ее на неполный рабочий день разнорабочей. И уже с завтрашнего дня она должна была высаживать саженцы деревьев на обочинах степной железной дороги. «Будет хоть на муку. И корова не даст подохнуть с голода. Проживем, как-нибудь… Сама подыму детей! Не пущу больше никада этого изверга! Господи, дай мне силушку…. Простите меня, маменька, шо не приехала и не проводила вас по-людски в последнюю дороженьку… Если бы вы только знали, маменька…»

Спустя два года неожиданный визит Катерине нанесла свекровь. Сначала Катерина терялась в догадках: «И че это ее черти приволочили: в такую даль, та по такому бездорожью? Може, этот, ее родимый Гаврыло там взорвался на своем бензовозе, она и прикатила попричитать та пожалеть сиротинушек? Если так, то туда ему и дорога…»

Но через мгновенье она уже дивилась себе, обнаружив, что при виде свекрови впервые испытывает удивительное спокойствие, словно обид и в помине не было: «Права была маменька: „…не таи ни на кого зла, Катенька, а времечко, оно с Божьей помощью само всё устроит и ранки подлечит..“ … Не боюся я теперь ни эту поганую бабку, ни ее Гаврыло! Сама виноватая, сама и буду выживать со своими детями… Сама поехала за этим паразитом в глухомань, нихто меня не тянул! Сама подпустила в свою жизнь этого проклятущего многоженца. И его мать тут ни при чем. А то, шо она ненавидит меня, то, наверна, есть за шо. Ей там, в Атбасаре и самой не сладко, поди, с таким сыночком; наверно, все печенки там ей уже повыворачивал за эти два то года, шо, вон, аж о внучатах своих вспомнила…»

– Хрыстос воскресе! – с характерным украинским акцентом поприветствовала ее Арина Александровна.

– Здрасьте… – вполголоса ответила Катерина.

– Так трэба жеш казати: «Войыстыну воскресе». Э-э-эх, безбожныки… О-о, чи ты ни одного яичка о то нэ покрасыла? – окинув зорким глазом жилище снохи, не дожидаясь ни ответа, ни приглашения, свекровь направилась к столу. – Та ничёго, Катя, ничёго.. А де жеш оци обыдва голодранця? Я жо тут им гостынчикив ось прывэзла, – развязывая узел белого, в мелкую крапинку платка, надтреснутым голосом проскрипела она, – оце ж усё у Храми, Катя, освящённэ. Та сама жеш о то исповэдалася, та причастылася… Та зви жеш дитэй о то!..

Придвинув к столу старый, грубо сколоченный табурет, свекровь устало на него опустилась и протяжно вздохнула. В ее вздохе, казалось, была сосредоточена вся горечь и бесконечная скорбь этого мира.

– Анька! Толька! Быстро идите все у хату! Баба ваша приехала! Та Кланьку ж не забудьте там… – окликнула мать с порога ребятню.

Бабушка, не подавая вида, что на самом деле не помнит, когда видела в последний раз своих внучат, начала раздавать гостинцы:

– Анька, та пидойды ж до бабы, онучечька. Скильки ж, вжэ тоби зараз рокив сполнылося, га? Чи ты нэ зразумиишь, шо баба каже?

– Скоро будет пять! – отрапортовала доброй бабушке, раздающей вкуснятину, Анька.

– Вже пьять? Тоди дэржи, це – тоби! – угостила она внучку конфетами, пряником и ярко-желтым яичком. – Ну, а ты жеш, чей о то хлопчик будэшь, га?

– Мамин. И мне три с половинкой года. – Толик, приблизившись к бабушке, доверчиво подставил обе ручонки в ожидании гостинцев.

– Та якый жеш, Толька, ты мамин, бо вылитый батько?! На ось – це тоби, – улыбнувшись беззубым ртом, бабушка щедро одарила и внука.– Бо твий батько такый жеш самий був, колы був малэнький, як ты!

По правде говоря, Аньку с Толькой в этот момент мало волновало, кто на кого похож и, вразнобой поблагодарив бабу Аришу, они уселись на топчан и зашуршали фантиками от конфет.

– А хто ж за вас будэ казати: «Спасибо мами, спасибо Боженьке…», га? Чи забулы, як бабушка вас вчила? – Арина Александровна шутливо погрозила внукам костлявым пальцем, и, повернувшись лицом к невестке, продолжила – оце ж у вивторок поминальный дэнь будэ, пиду на кладбыще, у сэбэ- в Атбасари… У мэнэ, жэш, Катя, сэстра помэрла… ще у Сретенье, – снова тяжело вздохнув, она выложила на стол несколько пасхальных яиц и горсть конфет, и стала завязывать узел платка.

До этой минуты неподвижно стоявшее на пороге хаты большеглазое существо с копной буйных каштановых кудрей на голове, вдруг ожило и тоже, довольно робко подошло к бабушке.

– О, а оце ще чиё – соседско, чи шо?..– задорно спросила она, кивнув на ребенка.

– И это, мама, тоже наше!.. – нарочито задорно ответила Катерина, – и в следующем месяце ей сполнитца уже два…

Свекровь, часто моргая, в крайнем волнении смотрела на девочку. Обычно плутовато прищуренные глаза ее вдруг стали размером с пятак.

– Постой, постой… Так… цэ ж воно и е о то кошенятко, про якого мэни Гаврыло тоди казав, чи як?..– вновь обрела она дар речи после затянувшейся, было, паузы.

– Оно… – тяжело выдохнула Катерина.

– Так воно нэ помэрло?! – искренне удивилась Арина Александровна. – Вин жеш, кобелюка такый… вин мэни казав, що воно, той… Свят, Свят, Свят… Ще ж приихав тоди до мэнэ, злой, як собака – гу-у, аж искры из зубэй!.. – Понемногу справляясь с волнением, она продолжила уже тише: – Вин жеш, Катя, нэ по бабам, а у мэнэ усё цэ врэмья був… Мы ж, з ним тоди, грэшным дилом, та и подумалы, що похороныла ты бо о то кошенятко… Свят, Свят… Як назвалы-то ее?

– Да ни як.

– Як цэ так – «нэ як»?..

– А не до имен мне, мама, было. Отзываитца, и ладно… – смутилась Катерина, втянув голову в плечи.

– И на що ж такэ воно о то отзываиться?..

– Та-а, то на Маньку, то на Кланьку… – прикрыв рукой невольную улыбку, ответила сноха.

– Яка ще Кланька? Хиба – Манька?! Та побойся ж Бога, Катя, бо в тэбэ ж тёлка о то Манькою була!

– А када мне ехать за метриками ей, если зимой – сугробы выше крыши, а весной, вон, сами видите, как Жабайка разлилася, шо ни дороги не видать, ни проехать, ни… Та и… А хто за меня работать и эти три рота кормить будет? Подрастет, там ближе к школе и поеду у ваш тот Атбасар за метриками этими, будь они не ладны. Начёрта они ей щас-то?

– Так воно ще и бэз мэтрикив?.. – укоризненно покачала головой шокированная свекровь, не отрывая, по-прежнему, глаз от дитя. – Катя, Катя… бо войны, Слава Богу, нэмае, а дэтына бэз имэни та ще и бэз мэтрикив… Як жеш це воно так, га?…

Постепенно обретая самообладание, бабушка взяла безымянную внучку к себе на колени и снова развязала платок.

– Давай, я тоби рукава закачаю, онученька, та ось яичко… – очищая, видимо, от волнения, все попадающие под руку привезенные яички подряд, она продолжила, – Ось, тэпэрь нэ мацкай, а бэри та зъишь! Та як жеш цэ ж воно так, що дитя вже бигае, а ще нэ названо?..

«Начинается… Щас будет укорять „засранку о таку“ за грязь у хате, за чумазых „дитэй“…» – начиная заводиться, подумала Катерина.

Но подозрительно притихшая свекровь достала из кармана носовой платок… и Катерина вдруг впервые в жизни увидела на ее глазах настоящие слезы…

– Як жеш, Катя… як цэ воно о то выжило, га? – Арина Александровна, машинально вытирая выцветшие глаза уголком повязанного платка, забыв о носовом, первая нарушила молчание.

– Та-а, так и выжило… – тихо промолвила Катерина. – Тада в Муйнак к кому то бабушка приезжала… Я так и не поняла, к кому она. Думала к Аникеевым, но те потом сказали, шо к ним нихто сто лет в обед и носа не казал… Опщим, она, как внезапно появилася, так и ищезла.

– Ну, потим, що? Що потим о то було?

– Ну, накупала она ее в травах каких-то та корнях, шо с собой принесла… та помолилася там – у окошка. А утром пошла я на работу, этим же наказала, шоб тихо сидели, – сноха кивнула в сторону старших, – прихожу домой, а они передрались тут, как черти, орут, как скаженючие… Порастрепали, засранцы, всю подушку, на которой же она там на топчане лежала. Сами, шо лисята в курятнике – в перьях та пуху оба, и эта – Кланька-Манька на полу. И вся хата в перьях! Ой, было тут… Подняла ее, смотрю – живёхонька. Та живучая она… Эти, вон, тока за прошлую зиму аж по три раза переболели, а она – хоть бы хны. Ну и тада, правда, после того бабкиного купання, она ни разу не проснулася, спала, как убитая, аж пошти четверо суток! Эти же двое и потом, чё тока тут не вытворяли, пока я на работе-то. А как тока она разинула очи, я ей сразу дала цыцку, как та бабка и велела. Взяла-а! Пососала, почамкала, та и снова спать. Да, Манька?

– Дя-а… – протянула, улыбаясь набитым ртом, Манька-Кланька, словно понимая, о чем идет речь.

– Мы тут потом ее еще и свешали безменом: кило четыреста она тада всего весила! Не то, шо щас…

– Так це ж, мабудь, Катя, був… Це ж, Катя, був Ангел… – вполголоса задумчиво произнесла свекровь.

– Хто-о?

– Цэ Ангел був… Як-як, кажешь, еи звалы? – перекрестившись, Арина Александровна остановила взгляд на притихшей внучке.

– Та-а, и имя в неё… В опщим, сказала, шо Амалией зовут.– Моргнув, отозвалась Катерина.

– Амалля? Кажу же, Катя, що Ангел це був, – внезапно оживилась гостья, – ты ж у той дэнь на похороны матэри бо нэ поихала? Нэ поихала! Ось Господь и послав його до тэбэ, щоб… щоб о це дитятко нэ помэрло… – снова набожно перекрестившись, она добавила, – мэни ж тоди Гаврыло, якщо заявывсь, казав, що твоя матэ помэрла. Царствие еи небеснэ…

– Та какой тут, мама, Ангел – в этом Муйначке засратом? – ухмыльнулась Катерина.

– …Та хочь звэсылы тэбэ о ци бэзбожныки, Манька… чи ты Кланька? – не обращая внимания на реакцию снохи, вдруг приободрившись, сказала свекровь и крепко прижала к себе ребенка.

Пристально вглядевшись в личико новоиспеченной внучки, Арина Александровна вдруг всплеснула руками:

– Та як жеш це тэбэ твий ридный батько тай нэ прызнав, га?! Катя, дывысь, та воно ж – вылита я! Дывысь, як воно на мэнэ походэ!.. – взяв девочку за плечи, она легонько ее встряхнула, – побачь, Катя, побачь, як мы з нэю… Як о то дви капли! Тильки в нэй глазки о то нэ мои. А так усё, як у мэнэ и е!

– Ну-ну, а то ж я первый раз ее вижу, – улыбнулась Катерина. Глядя на то, как общаются бабушка и внучка, она почувствовала, как на душе у нее стало спокойнее.

Минуту-другую свекровь сидела и смотрела прямо перед собой невидящим взглядом, а потом задумчиво произнесла:

– О це будэ Ольга.

– О-Ольга? – настала очередь искренне удивляться невестке. – Это ж с какова переполоху она у нас вдруг будет теперь Ольгою, а, мама?

– Ма будь, ты нэ зразумиишь, що е бо о така свята – Ольга. Тай и сэстру жеш мою, шо помэрла, так о то звылы. Ныхай, Катя, воно будэ Ольгою, – лицо Арины Александровны стало жетским, и теперь уже назидательным тоном, она продолжила:– Так, мэтрику Гаврыло прывэзэ. Бо вин щас у мэнэ, як шелковый став. Та и вы ж тут уси тэперь зовыть еи тильки Ольгою, зразумилы?!

– Вы как будто с того света говорите… Та мине-то какая разница? Ольгой, так Ольгой… – вдруг легко согласилась Катерина, будто что-то замышляя.

Посидев в безмолвии еще какое-то время, бабушка поднялась с места, усадила на табурет младшую внучку, перекрестила ее и спросила невестку:

– Значить, кажешь, пъятдэсят осьмого року воно народылося, у травень? А якого травня? Як у мэтрике записаты?

– Той жеш ночью и родилася – с двенадцатого на тринадцатое. Та, рази мне до часов тада было?.. Помню тока, шо понедельник был… вроде… Или вторник – не помню.

Сухо, но явно не без чувства исполненного долга, попрощавшись с Катериной, свекровь вышла из избушки и, не оглядываясь, пошагала в сторону дома своего старшего сына Ивана.

К кружке с чаем она так и не притронулась. И узелок, с которым она, было, собиралась в Радоницу на кладбище, остался лежать на столе…

…Увидев впереди огни приближающегося Атбасара, Катерина повернула голову и стала смотреть через боковое стекло на звездное небо: «А, може, диствительна, то и был Ангел от моей маменьки? Она ж и сама мне скока раз говорила, шо в семье лишнего рота не бывает, када я пужалася, шо снова беременная. И всё молилася, молилася… Хоть и тайком, но всегда и за всех. А если бы не прислала она мне тада ту Амалию?.. Наверна, шо-то да есть там, на небушке этом…»