Читать книгу Милостью Божьей - Светлана Гершанова - Страница 23

Я думала, все давно забыли историю со стихами про Гиббона, в школе каждый день что-то случается. Подумаешь, стихи! Но он помнил. Вызывал на каждом уроке, ставил пятёрки, был вежлив и сух. Его не любили почему-то, все беспорядки приходились на его урок.

Не знаю, кто первый загудел тихонько, но вскоре тихое и ровное гудение охватило весь класс. Он поднял голову от журнала:

– Гершанова, выйди из класса.

Выхожу обречённо. Конечно, я гудела со всеми, лозунг «один за всех и все за одного», да он у меня в крови с первых книжек!

Назавтра входит в класс и говорит с порога:

– Гершанова, выйди.

Я стою у стенки. Высидеть в классе сорок пять минут до переменки трудно, но стоять в коридоре в тысячу раз хуже. И так день за днём, урок за уроком!

Однажды, правда, выглянул за дверь и сказал:

– Может, расскажешь нам, что было задано на сегодня?

Отчего не рассказать! Поставил пятёрку и опять выслал из класса.

А ещё через несколько дней я и крышку парты подняла, но он вдруг спросил:

– Гершанова, ты не любишь историю?

– Почему же, люблю. Как её можно не любить?

– Может, тебе не нравится, как её преподают?

– Не нравится, – сказала я раньше, чем подумала.

Он был озадачен, явно ждал более миролюбивого ответа. Наверно, его уже спрашивали в учительской или у директора, сколько я ещё буду торчать у двери на его уроках.

– Что же тебе не нравится, интересно? Расскажи нам, сделай одолжение!

– Знаете, не получается единой картины мира. Проходим Англию – отдельно, Францию – отдельно, Германию… О России я уже не говорю. Мне бы хотелось знать, если уж изучаем шестнадцатый или семнадцатый век, что происходило в мире вообще, во всех странах…

– Садись, – сказал он озадаченно.

Вернулась тётя Маня, мамина двоюродная сестра. Не из эвакуации, оттуда давно приехали все, кто хотел и смог. Тётя Маня вернулась из лагеря.

Тогда я впервые прикоснулась к этой открытой ране страны. Мы ведь жили в провинции, и круг знакомых – самый, что ни на есть, средний класс, учителя, врачи, служащие. Я так и писала в анкетах во взрослой своей жизни, происхождение – из семьи служащих, писала, и стеснялась этой своей неполноценности.

Тётя Маня на свою беду задолго до войны вышла замуж за немца. В моей прекрасной стране это не имело никакого значения!

Взяли перед войной обоих, вернулась одна тётя Маня. Хорошо, что сына её сестра разыскала в детдоме. Они жили на Тургеневской, в двух кварталах от нас.

Когда я, взрослая, приезжала в Ростов хотя бы на пару дней, уж к ней-то заходила непременно. Она поила меня чаем с «коричневым» тортом, который я приносила с собой, и говорила:

– Давай, я расскажу тебе про твоих родных.

Это от неё я узнала, что прадед мой, отец бабушки Ани, приехал из Малороссии. Был прекрасным портным, обшивал со своими дочками, бабушкиными сёстрами, весь город…

Безродные космополиты…

Эти слова звучат на уроках, но какое это имеет отношение ко мне?

У мамы несчастные глаза. На всём их заводе только две еврейки, она и молодая девушка, технолог. Мама спрашивает:

– Тебя это коснулось, тебе говорят, что ты космополитка?

– Нет, конечно. Я же родилась в России, люблю свою страну.

– Но ты же еврейка!

– Ну и что?

– Какая ты наивная… Мне тоже никто ничего не говорит, но я кожей чувствую. Знаешь, подходит ко мне эта девушка, технолог, и спрашивает, что делать? Я говорю – ничего, работайте, как работали. И ты живи, как жила, но помни…

И я живу, читаю, радуюсь, пишу стихи.

Но ещё продолжалось моё детство…

У Киномеханического завода был свой пионерский лагерь в Белогорке. Мама почти до десятого класса отправляла нас туда каждое лето на все три смены.

В первое Белогорское лето я не поняла, не почувствовала всей её уникальности, неброской тихой красоты. Душа моя была не готова.

Ну, лес, речка… А лес огромный, в нашей-то степи! Потом узнала, не было здесь никакого леса, посадил помещик, бывший хозяин этих мест. Ровные ряды крепких, не старых ещё сосен, квадраты просек, и снова лес.