Читать книгу Милостью Божьей - Светлана Гершанова - Страница 29

Трест закончил, наконец, жилой дом, который строил несколько лет для своих сотрудников, и его Главный бухгалтер получил квартиру!

Они уехали от нас. Как хорошо одним в своём доме…

– Это теперь твоя комната, – говорит мама, и я не могу поверить своему счастью.

Кровать мы перетащили от печки и поставили у стены. Больше никакой мебели не было.

Я наводила уют целый день. Видел бы кто-нибудь эту мою светёлку… Письменный стол сооружён из старых ящиков и застелен газетой, туалетный столик тоже из ящиков, и застелен газетой, на нём крошечное зеркальце, расчёска и мамины пробные духи для красоты. О косметике мы и не слышали, помада, пудра, появились после института, и то не сразу.

Я села за свой письменный стол и открыла интересную книгу…

У меня была своя комната один вечер и один день. Назавтра к нам переехала ещё одна мамина тётя, Маня, с внучкой на год старше меня.

Я расту, тянусь, непонятно куда, стою уже вторая в строю на физкультуре. Наверно, я в мамину родню, у них все высокие.

Всё бы ничего, но я выросла из единственного своего платьица в клеточку из синих и зелёных линеек. Мама купила мне его, когда я окончательно выросла из формы. Какие там запасы на блузке и рукавах!

Но тогда оно было слишком длинное, мы подшили.

Его пришлось стирать не один раз, и когда мы отпустили подшивку, выясняется, – она ярче остального платья. Тщательно отглаживаю её и иду в школу, другого платья у меня просто нет.

Не могу сказать, чтобы я не обращала внимания на свою внешность, ещё как хотелось красиво одеваться. Очень хотелось юбку в складочку, например. Но я никогда ничего не просила у мамы. Вовка мог устроить настоящую трагедию, когда в школе велели приходить на физкультуру в спортивном костюме.

– Я куплю тебе в зарплату.

– Мне не нужно в зарплату, мне нужно завтра!

Нам тоже велели приходить в спортивных костюмах, а главное, в тапочках! Но я молча переживала несколько неприятных минут в начале урока, и всё.

А уж про платье… Не представляла, сколько стоит новое платье. Наверно, не одну зарплату!

– Что у тебя с платьем? – спросила Римма.

– Пришлось отпустить. Не обращай внимания.

На первом же уроке Гиббон остановился у края нашей парты и посмотрел на мою подшивку. Я убрала подол, но было поздно.

– В школу надо приходить опрятной, Гершанова. Твоя мама совсем не смотрит за тобой, она слишком интересуется мужчинами.

Я потрясённо опустила голову. Словно меня ударили, словно земля разверзлась подо мной.

Кто-то из девчонок сказал на переменке:

– Не переживай, ему просто нравится твоя мама, а она ему от ворот поворот!

Но вот мама собирается уходить после работы. Сидит у мутного зеркала своего трельяжа, подкрашивает брови, они у неё короткие, как сейчас у меня, удлиняет их чёрным карандашом. Проводит по губам яркой помадой. Ногти у неё тоже ярко-алого цвета.

А я стою, прислонившись к дверному косяку, и думаю, – когда же это кончится, когда она постареет, ей ведь уже больше сорока! Как сейчас мне стыдно…

Мне шестнадцать лет, нужно получить паспорт.

И вдруг мама сказала:

– Я договорилась с Марией Соломоновной, у неё домовая книга. Она напишет, что ты русская.

– Зачем?

– Чтобы тебе легче жилось. Ты не похожа на еврейку, пусть никто тебе не колет глаза…

– Я не хочу. Пусть будет правда.

– Когда ты станешь взрослой! Я не знаю, что делать с твоими книжными представлениями о жизни…

Мария Соломоновна сказала только:

– Дай тебе Бог счастья, детка.

Мы взрослеем неправильно, зигзагами, как деревца на скупой почве. Школа не помогает этому, и дома тоже некому помочь.

Собираемся у Лильки во дворе на скамеечке, и поём тихонько Я так люблю петь, и не стесняюсь уже петь на людях! Я и в походы позже ходила, по-моему, только из-за песен у костра.

Темнеет. Идём на Энгельса, это наш ростовский Бродвей. Вечером его заполняет нарядная шумная толпа. Гуляют все, и молодые, и взрослые, и пожилые люди.

Ещё прошлой весной мама не разрешала мне гулять здесь, значит, даже она признаёт, что мы выросли!

Лавируем между степенными парами, кричим, слишком громко смеёмся, на нас обращают внимание. Сказал бы кто-нибудь, что нельзя так себя вести, это некрасиво и невоспитанно…

Вечером рассказываю маме:

– Знаешь, сегодня на Энгельса я встретила ребят из Белогорки. Я так обрадовалась, подбежала к ним…

– Ты не должна была показывать им, что обрадовалась. Как ты будешь жить? Говоришь только правду, никакой хитрости! Женщина должна уметь притворяться…

– Мама! Чему ты меня учишь!

– Жизни, Света, жизни.

Она долгие годы учила меня жизни, – безуспешно, по её мнению. Когда в очередной раз ругала меня за что-то, звучала фраза:

– Ты не меняешься, у тебя всё на лице написано. Какой была в пятнадцать лет…

И была новая весна. Впрочем, она каждый год была новая, зачем только нам её всегда, всегда портили экзаменами!

Жарко, дома хожу босиком, а перед выходом чищу пёрышки. Наглаживается серая шёлковая блузка из американских подарков, белая штапельная юбка-шестиклинка, я моюсь под холодным краном с головы до ног, ни горячей воды, ни душа в доме не было.

Бегу вниз по лестнице.

– Светочка, на тебя так приятно смотреть, чистенькая, пяточки розовые, – говорит из своего окна Мария Соломоновна, и я улыбаюсь ей благодарно.

А ещё мама решила учить меня хозяйничать. И это в десятом классе, когда теоретически нужно было заниматься с утра до ночи, готовиться к экзаменам на аттестат зрелости!

– Я устала, – сказала она, – буду тебе давать деньги, а ты рассчитывай, чтобы хватило до зарплаты, покупай продукты, готовь обед.

Я и в правду поверила, что мне пора самой вести дом! Несколько дней кормила маму и Вовку жареными сардельками с вермишелью или варёной картошкой, и мама сдалась. Оказывается, она хотела просто подготовить меня к самостоятельной жизни. Но в десятом классе я пекла пироги и торты, и булочки с корицей, только тогда и пекла.

Трудно сказать, кем я ощущала себя, принцессой или Золушкой, грань была тонка. Домашние обязательства не тяготили меня, я все делала быстро – Золушка. Мылась под холодным нашим краном и шла гулять. И лестница наша гулко звенела под моими босоножками. Уже принцесса.

У меня в душе постоянно жила радость. Я улыбалась миру, как у Монтеня, и мир в ответ улыбался мне.

Той весной это было, или память перенесла этот осколок из другого времени? Мы с мамой бежим к троллейбусной остановке, опаздываем в театр. Выбегаем на Энгельса, и тут какой-то молодой человек протягивает мне букет цветов.

Мы останавливаемся, какие-то секунды я медлю – может, это розыгрыш, он сейчас попросит деньги, или скажет грубость? Мама стоит рядом и молчит.

Беру букет, говорю спасибо, разрешаю поцеловать руку, и мы бежим дальше. Цветы отдаю актрисе, которая долгие годы играла все главные роли в нашем театре.

Назавтра мама рассказывает тете Иде:

– Стою и думаю, что же она сделает? Поступила, как принцесса, взяла цветы, была исполнена достоинства…

Они смеются, и я вместе с ними:

– А что, по-вашему, я должна была делать?

– Всё правильно!