Читать книгу Мерцание зеркал старинных. Глаза судьбы - Светлана Гребенникова - Страница 2

Как ни странно это звучит, но даже душевная трагедия не испортила мой аппетит. Есть мне хотелось всегда, в каком бы состоянии я ни пребывала. Даже когда я была расстроена, еда меня успокаивала.

Я поднялась в свою светелку, отужинала и легла. От горя и усталости уснула быстро. Проснувшись, села, обводя комнату пустым взглядом. «А что я тут вообще делаю? Это всё словно не мое. Ничего более меня не радует, и даже комната, которую я так любила, кажется чужой!»

Первым делом я вскочила и сдернула новый балдахин, шторы с окон сорвала тоже. Смела все пузырьки с туалетного столика, разорвала свои записи, стихи, которые сочиняла, и даже последнее письмо Антуанетты, на которое так и не ответила. Раньше бы я себе такого ни за что не позволила. «К чёрту всех, и французскую королеву тоже!»

Покрутив в руках подсвечник, я запустила им в свое любимое зеркало, из которого на меня смотрела совсем чужая, несчастная и некрасивая девушка. Скинув с кровати подушки, долго носилась с ними по комнате, не в силах разорвать неподдающуюся ткань. Но тут мой взгляд упал на ножницы… О! С каким наслаждением я выпускала пух, зло хлопая по надрезанным подушкам ладонями, словно это они были во всём виноваты! Наконец, выбившись из сил, я рухнула посреди комнаты и залилась громким истерическим смехом, от которого у всех, кто слышал его за дверью, наверное, волосы встали дыбом. Всюду летали пух и перья, от разбитых духов комната наполнилась удушающе сладким запахом. Я уже подумывала, что хорошо бы подобраться еще и к гардеробу и изничтожить такие ненавистные мне теперь платья…

Но тут в комнату постучали. Дверь сразу распахнулась, вошла Анна. Обведя всё вокруг недоуменным взглядом, она всплеснула руками:

– Ох, мамочки мои! Что же это такое тут делается?! Али вы мне работы решили прибавить, барышня? Что с вами приключилося? Какая вас муха заразная покусала?

От ее взволнованного голоса и встревоженного лица исходили неподдельная доброта и забота. И она показалась мне такой родной и близкой, что я тут же вскочила и, несказанно обрадовавшись, бросилась ей на шею.

– Анюта! Как давно я тебя не видела! Как давно мы с тобой не говорили! Я так соскучилась! Какая же ты родная! Не знаю даже, как выразить то, что творится у меня на душе. Может, я потихоньку схожу с ума?

Аня посмотрела на меня очень серьезно и со вздохом произнесла:

– Да, барышня, и у меня такое подозрение. А не прилечь ли вам в кроватку?

Я тихо рассмеялась и показала ей на свою кровать.

– А нету, Анюта, больше кроватки. Менять надо. Всё это мне больше не подходит.

Аня всплеснула руками:

– А где же вы сегодня почивать станете, барышня?

Я хитро посмотрела на нее и опять усмехнулась:

– А в твоем доме и с твоей семьей! Позволишь?

Она отошла назад.

– Ну, если того желает моя барышня, то отчего ж не позволить? Сейчас изволите отправиться, али попозже пойдем? Может, девок кликнуть, чтобы порядок навели, а вы им растолкуете, чего вам надобно? А то мы старалися, да всё, видать, без толку.

Я торопливо ответила:

– Сейчас пойти изволю! Не желаю ни минуты здесь оставаться! Но! Хочу дать несколько распоряжений. Пусть девушки, кто в опочивальне прибираться будет, ко мне явятся!

Аня кивнула, и в ее взгляде я увидела неподдельную тревогу о моём душевном здравии. Аня кликнула девушек, и они, зайдя, только развели руками:

– Батюшки, да что же это, барышня?

Я их передразнила и гнусаво сказала, коверкая слова:

– Да что же это? Что же это?! А ничегошеньки мне здеся больше не нравится. Чего непонятно-то?!

Опустив глаза, они сразу умолкли. Я быстро начала раздавать указания, как должна выглядеть моя обновленная комната, обращая особое внимание на цвет и ткань балдахина.

– И Прошке скажите, она знает, в какой французской лавке купить. Пусть новые духи мне доставят, то-о-очно такие же, как я разбила! Других не желаю!

Поспешно проводив служанок, Аня оторопело посмотрела на меня.

– А чего ж вы, барышня, тогда их поколотили-то? Где… э-э-э… осознан-ная… ваша… мысля? – она говорила, подбирая и смешно растягивая несвойственные ей слова.

Я притопнула ногой и, раскинув как крылья руки, пританцовывая, закружилась по комнате.

– А нет ее, Аня, осознанной мысли! Вот захотелось мне – и нате вам!

Аня обеспокоенно смотрела на меня: моя веселость пугала ее еще больше.

– Барышня, пойдемте ужо скорее на воздух. Тут у вас, кажись, дурманом пахнет, не им ли вы надышалися? Что-то с вами происходит такое чудное, я и в толк не возьму. Что случилось-то?

Продолжая кружиться по комнате и поднимая юбками пух, я захохотала:

– Что у меня случилось?! Да всё замечательно, Аня! У меня жизнь разбилась вдребезги – вот что случилось! А ты мне тут про какие-то пузырьки! Сейчас их привезут, а я их снова разобью и опять попрошу такие же доставить! Вот хочется мне! Я теперь с благосклонностью должна роскошь принимать – по праву моего рождения. Я же такая высокоро-о-о-о-дная! Такая благоро-о-о-дная ба-а-арышня, – я со всего размаху села на пол и, закрыв лицо руками, зарыдала, – что мне от своей графской персоны тошно!

Аня оторопело смотрела на меня, и впрямь испугавшись. Из того, что я сказала, она не поняла не единого слова. И не найдя ничего лучшего, дабы прервать мою истерику, сгребла меня в охапку огромными руками и волоком вытащила из комнаты. По дороге я что-то еще кричала про то, какая я высокородная маленькая свинья и как я вообще смогу дальше жить на белом свете. Аня зажимала мне рот и говорила:

– Тихо-тихо, барышня. Сейчас вас кто-нибудь услышит и точно в богадельню определит. Хорошо, что Дмитрий Валерьянович на конюшню отправился.

Но я не слышала ее увещеваний, не хотела ничего понимать, я просто орала всё, что взбредало мне в голову. Потом начала громко распевать какую-то песню, при этом я то плакала, то на меня накатывал дикий смех… И всё время перед глазами стояла спина Федора, которая удалялась от меня. И мне казалось, что я бегу за ним, а он всё дальше и дальше, и я никак не могу его догнать. Я вспоминала эту спину и закрывала глаза, чтобы прогнать видение, но избавиться от него было выше моих сил.

Усевшись перед входной дверью на банкетку, я снова начала громко петь, а потом орать что-то бессвязное. Из комнат выскочили слуги, они с ужасом, кто-то даже закрыв ладонью рот, смотрели на меня. Завидев ничего не понимающую челядь, я схватила первое, что попалось мне в руки, кажется, это был башмак, и запустила в прислугу с воплем: «Во-о-о-о-н! Все вышли во-о-о-н!» Наконец, набросив на меня шаль и накидку, Аня чуть ли не силком вытащила меня из дома. Оказавшись на улице, я жадно вдыхала воздух, словно перед этим меня душили.

– Ну, дышите-дышите, барышня, экая напасть-то с вами приключилася! Успокойтеся да толком скажите, что стряслося. Он вас обидел, может, ударил?

Но я не могла ничего ответить, только мотала головой из стороны в сторону и что-то мычала как глупая коровушка. Аня, крепко поддерживая, вела меня к своей избе. Наконец, отдышавшись, я остановилась.

– Нет, Аня, он не бил меня и даже не обидел. Он просто ушел. Понимаешь, я стояла и глядела… как он уходит!

Аня всплеснула руками:

– Да кудаж это он, пес шелудивый, уходит?! Как же ж он посмел-то, стервец?! От вас – уйтить?

Я вздохнула:

– А вот так, Аня… посмел. Я сама заставила его так поступить, я его предала. Я опять оставила его одного. – Обхватив голову руками и горько усмехнувшись, я добавила: – Как же по-дурацки я сделана, как глупо устроена моя голова… По собственной воле разрушаю себе жизнь, никто меня не заставляет. И, что самое прискорбное, хочу этого… но только первые пять минут. А потом не знаю, что делать. Аня! – взмолилась я, простирая руки к своей подруге, будто от нее зависела моя судьба. – Помоги, подскажи, как мне теперь жить?

Я взирала на нее с надеждой, словно она непременно должна была найти ответ на мой вопрос. Аня, тревожно наблюдая за мной, молча слушала бессвязные речи. Сглотнув слюну, словно в горле ее пересохло, она уверенно и твердо сказала:

– В перву очередь, барышня, вам бы успокоиться не помешало. Пойдемте ко мне, посмотрите-ка, вы вся дрожите. А там тепло, печка, ваш любимый хлеб с молоком. И Кузенька маленький заждался, давно он вас не видывал, вот обрадуется мальчонка… пойдемте.

И она увлекала меня за собой, что-то еще говоря своим спокойным низким голосом. Я послушно шла за ней. Мне было всё равно, куда идти, главное – не оставаться в доме. Не желала я видеть свою комнату, которую еще недавно варварски разгромила. Не могла пока встречаться с отцом, со слугами. Под их сочувственными взглядами я бы чувствовала себя скверно. Я ненавидела жалость и не выносила, когда меня жалели: я считала, что это презренное чувство унижает мое достоинство.

Аня крепко держала меня за руку, и мы быстрыми шагами двигались по деревенской улице. От прохладного воздуха мне стало немного спокойнее. «Может, за границу уехать или сбежать куда-нибудь от горячо любящих меня родственников? От разрывающей душу любви, которую я ни получить никак не могу, ни забыть… Нет! Нет! Не могу я пока ничего решить». Что делать, я не знала, и покорно шла за Аней, гнала мысли прочь. Не хотелось мне ни о чём думать. Я просто наблюдала за тем, как они пляшут в голове, унося меня то к Федору, то прочь от него.

До Аниного дома оставалось уже совсем немного. Проходя мимо скотного двора, я споткнулась, Анюта быстро подхватила меня и поставила на ноги. Подняв глаза, я увидела Егора. Он стоял в нерешительности, не зная, то ли уходить, то ли поздороваться. Поборов робость, кучер всё же двинулся нам навстречу.

– Здравствуйте, барышня! Какой же я радый снова увидеть вас в добром здравии да в хорошем самочувствии.

Отчего-то его слова больно кольнули меня: захотелось ответить.

– Разуй глаза, Егор, разве ж я «в хорошем самочувствии»? На всём белом свете ты вряд ли сыщешь более страдающего человека, чем я. Да я чувствую себя так, что умереть сейчас мне кажется высшим из наслаждений!

Егор оторопело смотрел то на меня, то на Аню, теребя пуговицу на кафтане, и без слов спрашивал: «Что это с ней такое?» Заметив его взгляд, я ответила:

– Ничего, Егорушка, иди. Не преграждай мне дорогу, а то наша встреча может быть опасной для тебя, ты ведь знаешь.

Пожав плечами, он в недоумении пошел вдоль скотного двора. И я опять увидела спину уходящего мужчины. И даже засмеялась этому совпадению.

Аня с тревогой смотрела на меня как на болезную и тянула за собой:

– Ну хватит, барышня, а то мы всю деревню переполошим, дворовые сбегутся смотреть, как вы тут спектаклю разыгрываете… На что вам это нужно? Пойдемте в дом.

На улице было грязно, я то и дело наступала в лужи, но это рождало внутри лишь полное безразличие к происходящему. Стоя у крыльца, Аня подбадривала меня, заставляя подняться. Я отчего-то робела, страшась внести смуту в этот теплый гостеприимный дом. Всплыли отчетливые воспоминания о первом моем появлении в этой семье и о том переполохе, который я тут устроила. Аня подталкивала меня сзади, чтобы я шла быстрее.

– Ну ей Богу, барышня, чего ж вы как коза упрямая? – восклицала она, – подымайтесь же…

Я посмотрела на Анну с удивлением и крикнула ей в самое ухо:

– Аня, а что ты орешь-то? Чего распаляешься? Не видишь разве, мне плохо! У меня ноги не идут.

От неожиданности Аня вздрогнула, поправила платок и, приложив ладонь к звенящему от резкого окрика уху, ухмыльнулась:

– Как орать на меня, так силы у моей барышни завсегда найдутся, а как ноги пошибче переставлять, сразу и сил нетути. Гляньте, прям щас дух испустит. Ну куда это годится?

Я не торопилась входить, стояла и смотрела на тихий деревенский пейзаж. Снег почти растаял, и я вдыхала сырой воздух, суливший скорый приход тепла. Над крышами из печных труб поднимался дымок, источая приятный запах сгоревших дров. Около колодца гремела ведрами крестьянка. Ловко прицепив их на коромысло, она мерным шагом двинулась к избе. Навстречу ей выбежали два подростка, легко подхватили полные ведра и, смеясь, вбежали в дом. Происходящее вокруг было приятно взору, но уже не отзывалось той радостью, как раньше, не пела душа при взгляде на аккуратные домики, словно из сказки. Увиденное лишь слегка отогрело мою оледеневшую душу.

Почувствовав на себе чей-то взгляд, я обернулась и вновь увидела Егора. Он незаметно смотрел на меня с крыльца стоящего поодаль домика его жены. По возвращении из Тютюревки Егор всё же женился на своей Катерине, и я была рада за него. Катюша – статная деревенская девушка с добрым сердцем и такой же роскошной косой, как у моей Аньки. Они с детства дружили с Егором и давно были просватаны.

Я подмигнула ему и улыбнулась, что не укрылось от внимательного Анькиного взгляда. Она шумно засопела, резко толкнула меня вперед, и я ввалилась в открытые двери. Аня вошла следом и обратилась к матери, которая вышла нас встречать:

– К нам барышня изволили зайтить.

Мать всплеснула руками и низко поклонилась, бормоча себе под нос о великой радости, посетившей ее дом. Отчего-то слова ее показались мне неискренними, и я уже было хотела открыть дверь, чтобы удалиться… Но тут Аня, видя мое замешательство, недовольно зыркнула на мать и, взяв меня за руку, провела в комнату и усадила поближе к печке.

– Мам, ну я в толк не возьму, что с этой хворой делать. Ты только глянь на нее: точно кукла тряпичная. Может, ты присоветуешь, что сделать-то, чтобы она в себя пришла? Полюбуйся-ка на нее: взгляд, точно у коровушки, котора белены объелась. Улыбка дурацкая и глазюки пустыя.

Мать, возившаяся возле печки, обтерла руки о передник и, оглядев меня с ног до головы, промолвила:

– Ну что, деточка, тошно тебе? Али хворь какая приключилась? Ты не робей, сказывай.

Внимательно посмотрев на женщину, я заметила в ее глазах неподдельный интерес и участие. Мягкий голос тронул мое сердце и, грустно улыбнувшись, я, точно оправдываясь, ответила:

– Да, матушка, плохо. Так плохо, что смерть избавлением покажется. Не знаю, куда деться от боли, душу гложущей. Что сделать, чтобы легче стало, ума не приложу.

Присев напротив на скамеечку, она со вздохом взяла мою руку и погладила. Я не отдернулась. И даже сухость и немного неприятная шершавость ее ладони не вызвали во мне отторжения. От женщины исходили тепло и материнская ласка, и это подкупало меня.

– Рано тебе, деточка, убиваться-то, – наконец заговорила она. Голос ее был тих и вкрадчив, – совсем ведь молоденькая еще, не пожила еще на этом свете, так что ж ты раньше времени на тот свет-то заспешила? Погодь пока помирать-то, еще поживешь, голуба!

Я смотрела на нее, и тихая грусть, тоска по родной матери охватили мое сердце.

– Нет сил, матушка, жить на этом свете… Не хочу-у-у… И смысла больше нет, весь вышел.

Анька выронила пустой горшок, и он с грохотом покатился по полу. От негодования ноздри ее раздувались, как у норовистой лошадки. Она хотела что-то сказать, но мать жестом остановила ее и опять обратилась ко мне:

– Как нету смысла? Ты такие слова, деточка, никогда более не говори. Жизнь тебе Богом дадена, что ж ты ею раскидываешься?! Али смысла не видишь в Божьем промысле?!

Я посмотрела на нее пустыми глазами и спокойно спросила:

– А есть он, Бог-то, матушка? На земле я его точно не наблюдаю. Может, на небе он и видит нас оттуда? А меня он видит, или я сокрыта от его взора? Почему позволяет так страдать? Или так им задумано?

Женщина покачала головой, погладила меня по щеке и ласково сказала:

– Ну что ты, Наташа?! Бог милостив, поди разберись в его промысле. Один Господь ведает, за что и кому испытания посылать. Не Бог, деточка, наказывает: человек путь свой выбирает… Поди милого сама выбрала, никто не неволил? Не гневи Господа, девочка, страданья твои светлые, от любви.

Я посмотрела на нее с опаской и подумала, что вряд ли она сама верит в то, что говорит. Но ее голос был тихим и настолько успокаивающим, что мне не хотелось ей перечить.

– От любви, матушка… будь она проклята!

Всплеснув руками, будто отмахиваясь от моих слов, она запротестовала:

– Будет тебе, Наташа-а-а! Негоже так говорить! Не надобно, не оскверняй свою душу, не черни ее. Чистые-то страдания – они душу очищают. Какое ты большое чувство познала… так и неси его в себе без проклятий. Осчастливил тебя Господь…

Посмотрев на нее удивленно, я отметила про себя: «Что деревенская тетка может знать о любви?.. о возвышенных чувствах?..»

– Кого, матушка? Кого осчастливил?! Простите, но мне кажется, что вы еще больше сумасшедшая, чем я. – Махнув на нее рукой, я грустно добавила: – Да уж, счастливее меня никого на всем белом свете не сыскать.

Мне хотелось спать, спорить больше не было сил. Я покрутила головой. Аня, поняв это, засуетилась, уложила меня на лавку, накрыла и попросила матушку присесть со мной рядом. Я прошептала, кутаясь в чистое лоскутное одеяло.

– Продолжайте, матушка, говорите… о Боге, о любви, о том, как он подарил мне жизнь… и обо всём таком…

Зажмурив глаза, я укрылась темнотой как одеялом и погрузилась в свои мысли. Мать что-то еще говорила, тихо и вкрадчиво, но я почти не разбирала слов. Аня заботливо гладила меня по голове. Рука слегка подрагивала, выдавая ее обеспокоенность и тревогу за меня. В доме больше никого не было: маленький Кузенька помогал отцу на конюшне.

…Я засыпала, проваливаясь в вязкое забытье всё глубже и глубже. Но дневной кошмар вновь выхватывал меня из объятий Морфея, и перед глазами возникало надменное лицо Федора, ухмыляющегося над моей слабостью. Качаясь на гигантских качелях, я то глубоко проваливалась в сон, то вновь возвращалась к реальности. Федор всё удалялся, боль притупилась. Словно великий лекарь своей рукой наложил на мое израненное сердце исцеляющие повязки…

Спина Федора стала исчезать, и я наконец обрела покой и забвение.

Очнулась я, не понимая, где нахожусь и что происходит. Аня трясла меня за плечо и призывала проснуться. Приподнявшись на лавке, я огляделась. Слабая надежда на то, что вчерашний кошмар – всего лишь сон, померкла. Тело ныло и не хотело подчиняться. Я недоуменно посмотрела на Аню и недовольно спросила:

– Анют, ты чего меня трясешь, зачем будишь?!

Аня тревожно вглядывалась в мои глаза, пыталась понять, как я себя чувствую.

– Мне надо, чтобы вы поели, барышня. Долгонько спали, силы ваши на исходе. Поесть надобно!

Я запротестовала:

– Оставь меня в покое! Не хочу я есть, спать буду. Мне там, в темноте, хорошо было и снов никаких не снилось. Ни переживаний, ни страданий – лучше, чем здесь.

Оттолкнув Аню, я попыталась лечь. Вместо покорности в ее глазах читались тревога и решимость.

– Я больше не дам вам сомкнуть глаз! Ни на секунду!

И она снова начала трясти меня, усаживая на лавке. Мои глаза безвольно закрывались, я обмякла на ее руках, сопротивляться не было сил. Реальность пугала меня, я снова хотела погрузиться в сон. Анна усаживала меня, но я снова и снова падала.

Наконец ее старания увенчались успехом.

– Ну, слава Богу, кажись, добудилася. Барышня, вторые сутки пошли, как вы спите. За вами сколько раз из дома приходили, беспокоилися. А вчерась к вечеру сам Дмитрий Валерьянович пожаловал, с лекарем. Лекарь долго сидел подле вас, а опосля барина успокоил: «Пущай спит, сон – это лекарство». Барин, выходя, приказывал послать за ним, как вы проснетесь. Шибко он переживает, папенька ваш. А я так думаю, лекарь чтой-то недокумекал. Какое же это лекарство, коли вы в том сне своем еле дышали? У нас на деревне был такой случай: мужик спал-спал, вот как вы, никто его добудиться не мог, а опосля и вовсе помер. Так я, барышня, ужо хотела вас водицей ледяной окатить, коли вы сами не очухаетесь.

– О, Господи, как же ты мне надоела, – недовольно бурчала я, – пойдем уже, куда ты меня там тащишь. Мужик у нее помер… Да лучше бы мне умереть, зачем мне такая жизнь, коли в ней одни страдания?

– Я вот вам щас помру! Как тресну чем-нибудь по голове, вмиг оживете. Бестолочь бестолковая, помирать собралася. Ишь, чиво удумала! Да было бы из-за кого помирать?! От паразит, он и есть паразит, до чего барышню нашу довел, что жизнь ей не мила. Эт вы зря, Наталья Дмитриевна, мы еще на вашей свадьбе плясать будем! Помирать она собралась…

Анькины причитания заставили меня слабо улыбнуться. Кое-как пробудив к жизни, она помогла мне встать. Я подчинилась и неуверенными шагами, поддерживаемая Аней, прошла к столу…

Аня захлопотала у печки, загремела заслонкой, и на столе появился румяный каравай, источающий вкуснейший аромат. Шустро подхватив ухват, она достала горшок с картошкой. Налила из крынки парного молока. Аня суетилась и нервничала, это было понятно по звенящей в ее руках посуде. Ела я без аппетита, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, краски жизни померкли для меня, всё вокруг казалось серым и безликим. Но Аня не унималась:

– Молочка испейте, барышня, матушка только подоила. Кузеньку я к Дмитрию Валерьяновичу с докладом отправила, что у вас всё хорошо, неча лишний раз барина расстраивать. А нам хорошо бы опосля обеда пройтись, чтобы вы воздухом подышали, авось обдуеть маленько. Кузеньку встренем, очень он любит вас и всегда хорошо на вас влияеть.

Я нахмурила брови:

– Не хочу на улицу.

Но Анюта, словно не слыша, помогла мне одеться… я вяло сопротивлялась. Облачив в свою самую нарядную боярку, она начала подталкивать меня к выходу. Оказавшись на улице, я зажмурилась от яркого солнечного света. Весна была ранняя, снега уже почти не осталось, земля подсохла, и деревенские жители стремились выйти на улицу. В воскресный день крестьяне были освобождены от работы: и тут, и там виднелись копошащиеся у своих домов деревенские жители. Проходя по улице, я отстраненно наблюдала за происходящим. Вот женщина, повязанная цветастым платком и одетая в душегрейку, развешивает на кольях глиняные горшки. Старичок в фуфайке и валенках присел на завалинке и курит махорку, греясь на раннем солнышке. Ребятишки пытаются поймать испуганную кошку, чтобы привязать к ее хвосту самодельные погремушки. Завидя барышню, каждый норовил поклониться и поздороваться, оказав почтение.

Мы вышли за околицу, и Аня стала тормошить меня, пытаясь развеселить. Без умолку рассказывала про жителей деревни:

– Ну, вы уже знаете, барышня, Егорка, как только возвратился из Тютюревки, на Катьке женился. Ох и развеселая свадьба была: вся деревня плясала. Сказывают, Катька брюхатая уже. Девкам разболтала, а мне ни-ни. А бабка Стеша, что повитухой на деревне была, померла намедни. Кто теперича ребятишек принимать будет? – со вздохом молвила Анна.

Я улыбнулась:

– Начала за здравие, кончила за упокой… помолчала бы ты лучше.

Аня прикрыла рот рукой и ойкнула.

– Правда ваша, барышня. Та всё ж вас разговорить охота, а то вы как неживая, смотреть больно.

– Пойдем, Аня, назад, что-то мне холодно.