Читать книгу Эмпатия - Светлана Лучинская - Страница 6

10 ноября

– Добрый вечер! Можешь меня поздравить: моя печка, наконец, хорошо заработала три часа назад. Теперь можно жить. А как твои дела?

– Добрый вечер! Рад… у меня всё нормально.

– В печке был обнаружен серьёзный изъян, его исправили, надеюсь навсегда. Всё это проза жизни, которая побеждается божественным мотивом. Пусть он звучит в твоей душе. Доброй ночи, Адам.

13 ноября

– За окнами дождь и ветер. Не дают уснуть. Не знаю когда, но наступит хорошая погода, и можно будет уехать на весь день туда, где сосны, нарвать немного веточек, они прогоняют грипп. Я возьму с собой еды. Как ты на это смотришь?

– Пока тепло нужно по дому заниматься.

– Не обязательно, чтобы было тепло. Бывают такие чудесные холодные и солнечные дни, когда зима на подходе. Я о самой идее. Природа лечит и душу, и тело, ты сам это хорошо знаешь. Ветки сосны ставят в изголовье кровати, и никакие вирусы не страшны. А твой дом никуда от тебя не убежит. Он и так съел всю твою жизнь, просто ты к этому привык и не замечаешь. Это очень грустно.

17 ноября

– Адам, ты не представляешь, какое чудо эта твоя картина, что теперь висит у меня на стене! Когда я на нее смотрю, время останавливается. Как исчерпать свою благодарность тебе, кажется, ей нет конца. А музыка меняет пространство. Пока мы в состоянии, надо смотреть и слушать все прекрасное. Особенно, когда плохо.

По почте, поздно вечером:

Это говорит с тобой Маргарита, у нее сегодня вечер откровений:

«Я знаю, ты считаешь меня плохой. И хоть я ни о чем не жалею, мне тяжело. Хочется сказать тебе, что я все-таки не такая или не хочу быть такой. Ты сказал тогда, что я мало рассказала о себе. Но что значат человеческие слова? Я верю в душу, которую увидела в тебе, и этого было достаточно. И приняла твою личность, и мне было безразлично, какой у тебя живот. Все остальное делается самой жизнью, поступками. Если бы ты спросил меня, что для меня означает любовь, я бы ответила – верность. Это единственное, чем я могу похвастаться: никогда никому не изменяла. Прости за столь пространные рассуждения, и я не жду от тебя ответа, может быть, я его не заслужила. По традиции посылаю тебе мотив, который соответствует моему письму».

Адам в ночь на 18 ноября:

«Похоронная…»

Ева: «Не похоронная, а покаянная. Но Маргарита пока еще не умерла и успела написать завещание (в эту ночь родилась ещё одна сказка „Сокровище Мастера“, которую она с огромным волнением отправила ему)».

19 ноября, четверг, по телефону:

– Кто-то, кажется, обещал баню?

Он как будто усмехнулся и быстро ответил, поскольку был в этот момент занят с какими-то клиентами на дому:

– В субботу.

Теперь у неё было слово Адама. Весь следующий день она, переполненная будущей встречей, собиралась. Тщательно помылась, хотя и собиралась в баню, приготовила одежду и продумала меню их субботнего ужина.

21 ноября, суббота.

Она предусмотрительно не звонила ему, чтобы случайно не нашлось каких-нибудь поводов для отказа. Позвонит, когда уже будет в пути. В пять часов вечера она вышла из дома и наткнулась на соседа, который возился у себя во дворе.

– Привет! Куда на ночь глядя?

– Еду в Минск, – соврала она, чувствуя себя почти Штирлицем.

На выходе из деревни ей попалась односельчанка на велосипеде.

– Здравствуйте! Куда это вы так поздно?

– Брата встречать с поезда.

Вечером пролетающая в город машина была редкостью. Но это не пугало Еву, она готова была подобно Герде идти к своему Каю пешком. Постепенно темнело. Она несколько раз звонила Адаму, но телефон молчал. Это немного беспокоило. Но у неё было его слово, и она смело шла вперёд. Она доберётся до его крыльца и будет ждать, хотя бы даже ей пришлось уснуть там до утра. Ева не прошла и километра, как её подобрал автомобиль. Водитель возвращался с рыбалки. А как же могло быть иначе, мысленно поблагодарила она небеса.

Город встретил её огнями фонарей и разноцветных освещённых окон, а вкупе с феерической ситуацией казался необыкновенно сказочным. За шесть лет, прожитых в деревне, она ни разу не была здесь в это время суток. Как же ей повезло, что судьба забросила её в этот удивительный уголок. И главным здесь была даже не просто красота, а дух и настрой, созвучные её романтическому складу ума. Сердце Евы учащённо билось, она зашла в универсам.

– Мне, пожалуйста, хорошего мяса. Чтобы я могла приготовить бигос – национальное польское блюдо. – Она не узнавала свой тон, которым были произнесены эти слова. Неизвестно откуда продавщица вынесла ей великолепный мясной кусок, причём таких не было на прилавке, как будто она только и занималась тем, что хранила особые кусочки для волшебных случаев. Да, каждая мелочь этого вечера говорила с ней особым языком и вела в нужном направлении. В груди щемило от страха, счастья, безудержной решимости и всепоглощающей страсти. Ей казалось, что окружающие видят её насквозь. Она докупила ещё маринованные грибы, томатную пасту, молоко и чёрный хлеб. А в её сумке было небольшое пластмассовое ведёрко свежих свойских яиц, купленных у соседки.

До предела возбужденная всем происходящим она двинулась по одной из главных улиц, несколько раз сворачивая на другие, названия которых не видела, так как они были слабо освещены. К его дому она пробиралась почти ощупью, пугаясь и одновременно радуясь темноте. По ошибке она зашла в чужой двор и позвонила, трепеща, но вдруг спохватилась и вовремя выскочила на дорогу. К счастью, никто не вышел, и она продолжала поиски. Наконец, увидела знакомое крыльцо. На звонок никто не вышел, и Ева устало опустилась на ступеньку у самой двери. Как она устала от своих переживаний. Трясущимися руками она стала набирать его номер, но Адам уже шёл к ней. Она сидела к нему спиной. Удивится ли он?

– Я работал весь день в мастерской, – сказал он, пропуская её в прихожую. – На нём была рабочая одежда и чёрная вязаная шапка, плотно облегающая его крупное лицо. Шапка не шла к нему. У него была немного странная форма головы: плоский крепкий затылок, а большую часть занимало лицо.

Он прямо и пристально взглянул на неё, будто видел впервые и готовился сфотографировать. Наверное, это был его привычный профессиональный взгляд фотографа, изучающий. Она же смотрела на него во все глаза, словно стояла у дверей рая, в ожидании, пропустят её или нет, готовая его поцеловать. Он почувствовал это и предупредил:

– Я грязный.

– Мы будем сейчас кушать, я буду готовить бигос, – сказала она.

Началось естественное движение, разряжающее атмосферу. По её просьбе он принёс из своих кладовых свежую и квашеную капусту, лук и морковь, забывая на ходу то, о чём она просила. Видимо тоже волновался. Они о чём-то говорили.

– Когда живёшь один, то не очень хочется заниматься едой, готовишь что попроще.

– Да, – согласился он и, подойдя сзади, положил ей руку на плечо, вполне по-дружески. Она не ответила на эту скромную ласку, словно и не заметила, хотя её всю трясло от любого его прикосновения. От этого мужчины исходил страшный магнетизм, как, впрочем, и от неё, и надо же было им таким встретиться.

Она резала замороженное мясо на мелкие кусочки. Он поглядывал и делал замечания, как будто был шеф-поваром. Это её удивляло. В нем сидели крепкий хозяин, от которого не ускользала ни одна мелочь, и мужчина, давно привыкший жить один и научившийся делать всю женскую работу, казавшийся поэтому немного занудой. Ева тоже замечала каждую мелочь. А то, что она хозяйничала на его кухне, здорово помогало ей скрывать волнение. – Очистки в мусорный пакет складывай, – говорил он, когда она чистила овощи. Ей, чистюле от природы, это было забавно.

– Не снимай слишком много капусты сверху, – предупреждал он, когда она хотела убрать верхний потемневший слой в банке.

– Попробуй, – она насадила на вилку шляпку гриба.

– Не надо. – Но попробовал и оценил, он всё-таки был гурман, любивший много и вкусно поесть. Впервые он видел, как на его кухне готовилось незнакомое ему блюдо.

– А вдруг будет невкусно, – волновался он.

– По-русски это называется солянка, – объяснила она, наконец.

– Я люблю солянку, – оживился он и, успокоившись, как будто завершил свой необходимый контроль, ушёл топить баню.

Крохотная банька располагалась прямо в доме, за дверью в проходной комнате, примыкавшей к кухне. Там ещё были ванна, унитаз и в углу стиральная машина-автомат. Комнаты в доме переходили одна в другую, наподобие анфилад, за исключением его кабинета и спальни, где на стене чернели уже знакомые ей незавершённые фигуры молодожёнов из прошлого. Эта комната была нежилой, от неё пахло музеем, и дверной проём был завешен тюлем. Неуютно, видимо, было созерцать эту фишку посетительницам его постели. Она давала намёк на их временный, проходной статус. Это было его прошлое, больное и тяжёлое, застывшее в своей неизменности.

Бигос, тушившийся в огромной сковороде, был готов. Размер сковороды вызывал в памяти гоголевский образ Собакевича. Адам разлил по знакомой ей посуде остатки бальзама, а она разложила по тарелкам еду и подняла свой фужер со словами:

– За что? – Он замер в ожидании, словно она должна была произнести что-то очень важное. Это важное чуть-чуть не слетело с её губ, но она ограничилась будничным:

– За субботний ужин.

Адам взял ложку, а Ева почти испуганно смотрела на него.

– Вкусно, вкусно, – успокоил он её.

Ева почти ничего не ела, поклевала чуть-чуть из блюдца, сказывалось утомление дня. Зато бальзам пила с удовольствием, не спеша, маленькими глотками. Потом убрала со стола и стала мыть посуду.

– Давай я помою, – не утерпел он.

– Раз уж я начала, то я и домою, – ответила она, смеясь с него в душе.

Баня была истоплена и ждала их.

– Теперь буду руководить я, – сказал он, капая куда-то ароматическое масло. И всё-то у него предусмотрено. Ну, какое может быть с её стороны возражение. Она тихонько разделась и послушно села на стул у стены. Потом по его знаку залезла на полок и легла на живот. Он распушил в кипятке берёзовый веник и стал легонько прохаживаться по нижней части её тела. Она лежала, ни жива, ни мертва. Пар становился всё горячее и горячее.

– Я и не думала, что выдержу, оказывается, крепкая у меня голова.

– Хорошая голова, лет на 35, – говорил он, похлопывая её по спине.

Потом она перевернулась и легла к нему лицом. Он вдруг стремительно поцеловал её и поддал жару. Это было уж слишком. Она привстала.

– Я сегодня или умру или окончательно вылечусь, – засмеялась она, задыхаясь. – Моей почке это будет очень полезно.

– Ополосни лицо водой. – Она обнаружила в углу лежанки ведро, наполненное прохладной водой. Как приятно, и здесь у него всё под контролем, всё предусмотрено. Она восхищалась им.

Завершающим моментом была ванна, в которую она погрузилась, выйдя из парилки. Давно она не испытывала такого телесного комфорта. И почему всё это должно непременно кончиться? А пока она блаженствовала. Он подошёл и стал делать ей что-то вроде массажа прямо в воде, проводя крепкой рукой снизу вверх по всему телу. Ей казалось, что она на приёме у массажиста в какой-то диковинной стране, настолько уверенны были его движения, движения опытного знатока таких вещей.

– Ты что, специально это делаешь? – говорила она, у неё перехватило горло.

– Я же не чувствую.

Потом была его очередь париться.

– Тебе помочь? – спросила она, хотя вряд ли смогла бы даже поднять веник.

– Не надо. Я редко топлю для себя баню.

Набросив на себя халат, она перешла в комнату, там был включен телевизор. Для поддержания остатка сил она допила свой бальзам и уселась на диван, с наслаждением вытянув ноги. Показывали какие-то новости. Её томило, и она заглянула в ванную. Он уже лежал после парилки, погруженный в воду, и на его лице была довольная расслабленная улыбка.

– У меня уже никаких женских сил нет, – полушутя сказала она, а он всё улыбался.

Она вернулась на диван. Через несколько минут он вошёл и тяжело опустился рядом.

– Ох, как я устал.

– У тебя есть хоть какой-то режим?

– Не-а.

– А какой режим будет сегодня у нас?

Ответом был его поцелуй.

– Ну вот что ты сделал?

– ?

– Почему я схожу с ума, когда ты ко мне прикасаешься? – прошептала она ему на ухо, как будто кто-то мог услышать. Меня пошатывает.

– Так ты же ничего не кушаешь.

На экране телевизора беженцы из Ближнего Востока покидали свои насиженные места и непрерывным потоком устремлялись в Европу.

– Люди бросают нажитое и бегут, – сказал он. – Смотрели мы тут со знакомым, как казнили одного пленного в Игиле1, так я три ночи не спал – как он хрипел, когда ему отрезали голову!

– А я была в шоке от того, как в железной клетке сожгли лётчика огнемётом, ужас! – От возбуждения она встала. Он тоже задвигался по комнате, а потом потянулся к ней, они обнялись и прильнули друг к другу, как будто искали спасения в поцелуе от этого безумного страшного мира, который постепенно надвигался на весь род людской. Ева ловила себя на давно знакомом ей ощущении ускользающего мгновения, которое хочется остановить или просто умереть, когда тебе слишком хорошо.

Потом была ночь любви, и эта сладость останется с ней навсегда. О, если бы так же слиянны могли быть человеческие души…

– Ты не обидишься, если я отвернусь от тебя. Я не могу спать на левом боку?

– Не.

Ночью он храпел. Ева долго не могла уснуть, в доме было жарко и душно, её мучила жажда. Она вспомнила про отвар из облепихи, который они готовили вместе, и потихоньку стала пробираться на кухню.

Просыпаясь, он искал её грудь, и его рука успокаивалась на ней. Это было так трогательно, словно этот большой и грузный человек недобрал материнской ласки. Да так оно и было на самом деле. Она удивительным образом чувствовала его.

Утром, проснувшись, они некоторое время лежали молча.

– Знаешь, мой отец ведь был учителем русского языка и литературы. Тебе это ни о чём не говорит?

– Потому ты её любишь и умеешь…

– Ну как люблю, просто это во мне сидит. Росла я с отчимом, которого ненавидела, хотела настоящего отца.

– Так хотела, чтобы родной отец был?!

– Да. Мне казалось, что мама меня не любит, раз ушла от него.

– Да, тут надо быть осторожным, – сказал он, будто примеряя что-то в будущем.

Они немного помолчали.

– Непривычно как-то, – заговорил он снова.

– Который час?

– Десять.

– Ого, а я думала ещё восемь. Пора вставать. Ты полежи, пока я оденусь и приведу себя в порядок, я быстро.

Уже одетая и причесанная, Ева хотела позаботиться о завтраке, спросить Адама, чего бы он хотел, может быть, хороший омлет. Он будто прочитал её мысли.

– До 12-ти я обычно ничего не ем.

– А я иногда люблю что-нибудь молочное по утрам.

– Может, возьмёшь половину солянки домой?

– Это исключено. То, что я принесла сюда, священно.

Пока он ходил по своему лабиринту комнат, она выпила стакан холодного молока и пошла в прихожую. На глаза ей снова попалась та самая бирюзовая, грязная расческа. У неё была в точности такая, и она ею только что расчёсывалась. Это казалось ей до странности символичным. Когда она надевала верхнюю одежду, повязывала перед зеркалом шарф, он стоял напротив и наблюдал за ней, снова тем же фотографическим взглядом. Она не очень любила, когда её откровенно разглядывали, и, чтобы отвлечь его от этого молчаливого занятия, спросила:

– Ты на кладбище поедешь?

– Вот, ты уже знаешь, куда я поеду. – Потом как бы невзначай тронул ногой пол у порога.

– Надо класть, проваливается. – Да, хозяйский глаз у него никогда не дремал.

Адам не скрывал её от соседей, открыто возил на машине, и ей это нравилось. Значит она не совсем проходящий вариант для него.

Когда они проезжали мимо «Кута», она попросила остановиться, чтобы купить домой хлеба и молока.

– Там небольшой выбор.

– Я не привередлива.

Он протянул ей сотенную бумажку.

– Возьми, Ева, ты покупала мясо, потратилась.

– Даже не думай.

– О, яка! – Он всё же настоял, и она подчинилась просто потому, что он мужчина, и поступал по-мужски.

Когда они были уже за городом, она сказала:

– Здесь ведь сразу приятней, правда?

– Городок то маленький. Эх, помню, сколько раз я тут на велосипеде гонял.

У её дома они немного посидели в машине, потом коснулись друг друга губами, и он поехал на кладбище. А Ева вошла в дом, машинально села за стол и долго сидела, ощущая своё сладкое наркоманическое послевкусие от встречи.