Читать книгу Эволюция любви - Светлана Львовна Бутина-Шабаль - Страница 5

На следующем этапе европейской истории космос культуры определила христианская религия. Что же есть магнетическое, животворное ядро этой религии, ее поистине Благая Весть? Благая весть состояла в том, что ЛЮБОВЬ СПАСИТЕЛЬНА.

Ветхий Завет провозвестил: сильна как смерть любовь. Новый Завет прибавил: любовь сильнее смерти.

Все три синоптических Евангелия передают эпизод с искушением Иисуса книжником, который спросил его о наибольшей заповеди закона (Закона, данного Богом Моисею и записанного в Пятикнижии) и услышал в ответ: «”Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим”: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: “возлюби ближнего твоего как самого себя”. На этих заповедях основываются закон и пророки» (Мф.22, 37-40). Иисус повторил заповеди из Пятикнижия Моисея, однако там они не выделены среди многих других наставлений и «уставов» и более того, не связаны между собой очевидно — вообще находятся в разных местах, в разных книгах.

А далее апостол Павел со свойственной ему огненной страстью убеждает римлян: «любящий другого исполнил закон», «ибо все христовы заповеди заключаются в сем слове: “люби ближнего твоего как самого себя”», «итак, любовь есть исполнение закона» (Рим.13, 8-10).

Но как любить другого, как любить себя?

На прощальной тайной вечере Иисус трижды повторяет: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Ин.13,34). Значит, любить другого (и себя) надо так, как Он возлюбил нас.

Так как же Он возлюбил нас? Разве мы можем проникнуть в божественную любовь, изведать ее как состояние? Представить ее на свой, человеческий манер? Или божественную любовь мы уже переживаем как изначально данное нам блаженство жизни? Нет, все это очень далеко от нас…

Однако Иисус выразил свою любовь через событие своей смерти: Он возлюбил нас ДО СМЕРТИ. Движимый этой любовью, он предал Себя на позорную мучительную смерть ради утверждения любви. Только так Любовь переступила неодолимый порог смерти, сделалась больше последней. Только так Любовь стала единством, ибо здесь ей пожертвован один. Павел призывает каждого почитать «один другого высшим себя» (Фил.2,3-4). («Я хочу быть с тобой! И я буду с тобой!..» — мы помним эту «острую бритву»).

Поэтому через Иисуса любовь стала Абсолютом. Безграничностью. Альфой и омегой бытия. Иисус же — сияние этих альфы и омеги в человеке. Поэтому верить в Христа — это уметь любить сущее. И если есть любовь в человеке, то он не останется «без успеха и плода в познании Господа нашего Иисуса Христа» (2 Петр.1,5-8). Вера как некоторое насильственное трансцендирование (выход за пределы наличного мира) снимается в переживании реальной любви к реальному.

Религия, уже отмечалось, — проецирование содержания человеческой жизни в плоскость трансцендентного — абсолютного, вечного, надмирного, сверхчувственного; и в трансцендентной плоскости христианства содержание человеческой жизни отобразилось как ее смысл, заключающийся в любви к человеку. Нельзя сказать, чтобы этот смысл сформировался именно и только в христианстве. Этот смысл уже был предугадан античной философией. В своих сентенциях о человеколюбии отцы церкви всецело опирались на этические идеи стоиков, иногда повторяя их дословно, но плагиат сознательно замалчивался, поскольку в отношении язычества идеологи христианства установили границу отвержения. Однако эта граница заключается не в разглагольствовании отцов церкви или языческих философов на предмет человечности, а в том факте, что Христос сделал Любовь своей жизнью, самим Собой, сделал Любовь реальным Событием. Явил, «показал» Любовь Собой. Я не знаю, могут ли искренне верить в Христа те, кто никогда не стремился «положить душу свою за друзей своих» (Ин. 15,13), не проявлял, не хотел сердцем, не был готов к самой настоящей жертвенности.

Две тысячи лет назад была открыта эта простая и грандиозная формула: смысл человеческой жизни равен любви. Но на уровне социального бытия нет перемен — здесь человечность так и остается подавленной бесчеловечностью, обретающей все новые и все более изощренные формы, опредмеченные в оружии массового уничтожения как военно-технического, так и культурно-манипулятивного (идеологического) толка. Печальный исторический опыт европейских народов свидетельствует о том, что «формула Любви» не присутствует и не может присутствовать на уровне социальной жизни, заданной логикой множественности и власти, логикой ненасытного обогащения.

«Формула Любви» есть формула личной жизни. Именно здесь проявляется магнетическое влияние этой формулы, без ее воплощения личная жизнь может быть какой угодно «содержательной» и одновременно бессмысленной, пустой и тщетной. И люди ищут: кто — слепо, кто — прозревает маяк, свет которого брезжит в тумане. Некоторые чудаки, сумевшие выразить свое основное стремление, называют предмет поиска — «абсолютный брак» (в замечательном романе А. Мердок «Море, море» главный герой (которому за 60, он познал мир, творчество, славу) понимает, что ничто и никто, кроме поистине любимой единственной женщины, не может наделить смыслом его жизнь, сделать целостной его личность: «ошеломить ее смирение силой моей любви, но самому стать смиренным и предоставить ей, в конечном счете, утешить меня и вернуть мне мое “лучшее Я”».) И все же «абсолютный брак» следует объяснить скорее не из литературы, а — из жизни. Валерия Дмитриевна Лиорко (жена Пришвина): «В мою загубленную жизнь пришел художник, понявший смысл этой жизни и страстно, убежденно пожелавший ее оправдать»5.

То есть, «Формула любви» — это формула личных, интимных, не усеченных отношений, где собирается, восполняется, созидается личность каждого. Где двое любящих, там и Бог, который есть Любовь. «И всякий любящий рожден от Бога и знает Бога» (1 Ин.,7-8).

Однако плоскость трансцендентности (надмирности, сверхчувственности, абсолютности и бесконечности бытия) не может отражать любовь как смысл человеческого бытия, не удаляя (не очищая) любовь от самой жизни, не делая ее самодовлеющей абстракцией. И вот уже Августин Блаженный, крупнейший представитель и завершитель латинской патристики, подобно платоникам, подразделяет любовь на земную, нечистую, плотскую, увлекающую человека ко всему преходящему, а в результате — в глубины ада, то есть любовь-вожделение, и на любовь святую, которая поднимает человека к высотам, воспламеняя жажду вечного, непреходящего, неумирающего. Святая любовь возносит на небо. Объясняя новозаветные идеи любви к личному Богу и к ближнему человеку, Августин постоянно утверждает, что любовь к людям не самодостаточна, она лишь путь к Богу. «Любовью я называю, — пишет он, – стремление души наслаждаться Богом ради него самого, а собою и ближними – ради Бога, вожделением же – стремление души любить себя и ближнего, и всякий иной предмет не ради Бога». И поскольку сердце – инструмент любви, постольку оно должно отвечать возможности святой, духовной любви, и поэтому должно быть чистым. Истинную чистоту сердца усматривает Августин не в ритуальной культовой чистоте (как у древних евреев), а в духовном смирении, уничижении и в послушании. Чистое сердце любит всепрощающей любовью.

Это, конечно, потрясающе красивая абстракция, ибо что это значит для человека: наслаждаться Богом ради него самого? Кто (не рассуждал, а) жил в святой любви и прошел этот путь до конца? Может ли всякий идти этим путем? Ведь Христос явился не ради избранных, но ради всех. На избранничество же мы определяем себя сами.

Если верно, что в святой любви надо ЖИТЬ, то святая любовь, имеющая своим результатом единение с Богом, не может оставаться совершенной абстракцией, всякая любовь, согласно своей природе, заключает удовлетворение, усладу чувств. Поэтому абстракция святой любви требовала своего чувственного выражения и была раскрыта как «духовная эротика», притязающая полностью подменить собой эротику телесную.

Книги Ветхого Завета включают множество мотивов вожделения и плотской любви, в отношении которых в период византийских отцов наступило время «одухотворения». Особой виртуозностью в деле «одухотворения» ветхозаветной эротики отличался Григорий Нисский, посвятивший большое сочинение разъяснению «Песни песней Соломона». Под невестой, вожделеющей в Песне песней своего жениха («Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина»; «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя») Григорий увидел человеческую душу, стремящуюся к слиянию с Богом (женихом). Поэтому якобы дева без стыда объявляет о своей страсти к жениху, о вожделении его красоты, о желании насладиться его лобзанием, мечтает пустить его в свой «виноградник» и напоить сладким вином. Все страстные, эротические элементы сцен в Писании («уста», «сосцы», «лобзание», «ложе» и пр.) лишь рисуют образ духовного брака души с Богом.

Именно они, воссоздающие «божественное брачное ложе», в высшей степени полно выражают таинства Божественного Эроса. И «любомудрие Песни песней высотой учения превосходит Притчи и Екклесиаст», которые являются лишь ступенями к Песне.

Таким образом, Григорий Нисский научил человечество в понятных страстных образах читать о том, что совершенно противоположно этим образам и совершенно непонятно, и как будто уже убедил в необходимости отвратиться понятного и заменить его непонятным и запредельным.

И поскольку альтернативы не нашлось, и отношения души с богом оказались описуемы лишь в терминах плотской любви, супружеского брака, то начатая Григорием практика закрепления духовного смысла за плотской эротикой настолько успешно развивалась в Византии, что, обратилась в традицию и, в конечном счете, захватила даже обычный любовный роман. Так, в XII веке Филиппом Философом было составлено символико-аллегорическое толкование позднеантичного романа Гелиодора «Эфиопика», до этого истолкования считавшегося безнравственным. «Книга эта, – писал Филипп, – непосвященных превращает по непотребству в свиней, а рассуждающих мудро по примеру Одиссея посвящает в высшие таинства». Эротика романа истолковывалась Филиппом как «любовь к высшему познанию»; его героиня Хариклея – как «символ души и украшающего ее разума»; ведущий ее к жениху старец Каласирид – как «подвигающий душу к таинствам богопознания» и т.п. То есть, необходимо всего лишь мудро (религиозно) рассуждать, чтобы в непотребстве увидеть божественные, духовные таинства. Так и привыкли читать поздние византийцы свои любовные романы и любовную лирику, перенося форму тела на движения души.

И согласимся: для эротической любви не так уж плоха эта традиция, позволившая ей быть связанной с предельно удаленными смыслами бесконечного и абсолютного. То есть в ее почву были брошены иноземные семена, что не могло не подвергнуть эротическую любовь, ранее запертую в глухом подвале мифологического сознания, благодатной метаморфозе.

Но для духовной любви, которая изначально постулировалась в качестве категорической противоположности плотской любви, условием чего была совершенная чистота от эротики и чувственности, — это было полным крахом!.. потому что духовная любовь обнаружила себя как не имеющая своей собственной – надчувственной, сверхтелесной — процессуальной формы!..

Не удивительно, что и здесь главным возбудителем вожделения является красота (совершенная форма, совершенство плоти). Макарий Египетский (один из первых теоретиков византийского монашества): «Очи души, достойной и верной, просвещенной божественным светом, духовно видят и распознают истинного Друга, сладчайшего и многовожделенного Жениха – Господа… И таким образом, душа, духовно созерцая вожделенную и единую неизглаголанную красоту, уязвляется божественной любовью, настраивается на все духовные добродетели и в результате приобретает беспредельную и неистощимую любовь к вожделенному для нее Господу».

Так, в «вожделеющем» взгляде верующих за пределы мира Непостижимый Бог предстает как Божественный Эрос. Кстати, у греков эротическая любовь была значимой, но все же располагалась в ряду множества других по содержанию любовей6. Христианская же религия сделала однозначный выбор.

Учение о Божественном Эросе было разработано и стало глубинным основанием всей христианско-византийской духовности. Бог, сотворивший универсум и поддерживающий свое творение, есть Божественный Эрос, который по природе своей экстатичен (от греч. «εχσασιζ» — выступление из себя, исступление, любовное возбуждение), то есть активно направлен на предмет вожделения, не допускает его самостоятельного существования, стремится к овладению им. Так описывается Бог, или Первопричина всего, в трактате «О божественных именах» Псевдо-Дионисия (автором сначала считали Дионисия — легендарного ученика апостола Павла). Действие Божественного Эроса выражается в промыслительном нисхождении в системе небесной иерархии высших духовных существ к низшим, любовное общение равных и духовное устремление низших к высшим. Именно поэтому, считает Псевдо-Дионисий, апостол Павел, объятый экстатической силой Божественного Эроса, в порыве вдохновения воскликнул: «уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал.2,20). Отдавшись Богу как пылкий влюбленный, он живет уже жизнью возлюбленного, а не своей собственной. Да и сам Вседержитель, утверждает Псевдо-Дионисий, в переизбытке своей благости и любви к творению пребывает в себе и вне себя одновременно. В своем промысле обо всем сущем он силой неудержимого эроса нисходит в недра сущего, не нарушая своей запредельности для тварного мира.

Видеть Бога, знать Его можно только в состоянии «блаженной страсти святой любви», которая полностью отрешает человека от вещественного мира. Максим Исповедник: «страсть любви прилепляет» человека к Богу, его дух воспаряет к Богу «на крыльях любви» и созерцает его свойства: «Когда по влечению любви ум возносится к Богу, тогда он не чувствует ни себя самого, ни что-либо из сущего. Озаряясь божественным безмерным светом, он не чувствует ничего из сотворенного, подобно тому, как и физическое око не видит звезд при сияющем солнце».

Итак, действительно соединяет с Богом не вера, а любовь.

Г.К. Честертон, написавший замечательную книгу о средневековом религиозном энтузиасте Франциске Ассизском, объясняет его любовь к Богу: «… Только самая личная из страстей поможет в какой-то мере хоть что-нибудь понять. Человек не кинется в снег из-за идеи или тенденции, он не будет голодать во имя отвлеченных, пусть самых правильных понятий. Но он перенесет и голод, и холод по совсем другой причине. Он перенесет их, если он влюблен… Расскажите жизнь Франциска как жизнь трубадура, безумствующего во имя дамы, и все станет на свое место. Никого не удивит, что поэт собирает цветы на солнцепеке и простаивает ночи в снегу; превозносит телесную, земную красоту – и не ест; славит золото и багрец – и ходит в лохмотьях; стремится к счастью – и к мученической смерти. Все эти загадки легко разрешаются в простой истории любой благородной любви; а его любовь была так благородна, что девять человек из десяти даже не подозревают, что бывает такая»7.

Бог, явленный в христианстве как Любовь и Эрос, вкладывает в человека «удивительное предрасположение» к высокой любви, которое находит выражение в литературе и искусстве XIII – XV вв. и развивается до культа духовной, платонической любви у Данте и Петрарки (воспевая Беатриче, Данте не только не состоял с ней в отношениях, но даже не обмолвился с ней ни единым словом; сонеты Петрарки в той же степени отвлечены от реальности и не содержат каких бы то ни было чувственно-эротических компонентов). Однако высокую любовь следует мудро прозреть во всякой сущей любви (византийцы ведь научили нас этому).

…Эрос, Эрот. У греков он — сын Афродиты (по некоторым версиям, Артемиды, изменившей своей девственности); златокудрый, пухлый малыш с крылышками, луком и стрелами, шаловливый, капризный и безжалостный, не щадящий ни богов, ни людей, – плод позднего эллинистического искусства, претворившего мифологические феномены в эстетические. В начале же Эрота представляла не более чем необработанная каменная глыба, что совершенно соотносится с образом безличной силы, влекущей друг к другу и богов, и людей, например, у Гомера (который не упоминает об однополой, «платонической» любви). А в христианстве он открывается как бесконечный по силе и власти Абсолют — Божественный Эрос, не допускающий для объекта своей любви — человека — самостоятельного существования.

Поэтому мы живем только затем, чтобы любить Его (как говорил Николай Кавасила) и ради Него любить сущее. И когда мы любим другого — мы действуем божественной силой, в наши отношения с другим мы допускаем самого Господа. Может быть, отсюда и вся исключительная требовательность любви, ее глубинные претензии на абсолютность? Но, с другой стороны, и дает любовь неизмеримо: чувство личностной осуществленности, открытую, дружественную связь с миром, безопасность, энергию, ценность жизни, наслаждение, творчество — все грани того, что называется одним словом «быть».