Читать книгу Легкие следы - Светлана Сухомизская - Страница 3

Надо сказать, я не имею ни малейшего понятия, о чем мог бы думать Мыслитель – о чем вообще думают мужчины? Впрочем, не хочу знать. Раньше меня волновало, что думает обо мне один вполне конкретный мужчина – а теперь, когда выяснилось, что он обо мне вообще не думал ни одной минуты, мужчины вообще и их мысли в частности перестали быть объектом моего любопытства.

С моими собственными мыслями все было куда проще – я думала, как мне дальше жить. Интересовала меня не вся оставшаяся в моем распоряжении жизнь – не важно, длинная или не очень – а один относительно короткий ее отрезок: с настоящего момента и до завтрашнего утра. Мне предстояло не свихнуться и не наложить на себя руки, и я не знала, как справиться с этой не самой простой задачей.

Ужас моего положения усугубляло одно печальное обстоятельство – вчера я в припадке отчаянья встала на путь самосовершенствования. То есть – села на диету. Почему-то мне показалось, что принесенные в жертву калории обеспечат мне столько желанную победу над Диминой рукой и сердцем. И теперь мне предстояло сделать нелегкий выбор – то ли биться с бедой в одиночку, не имея возможности прибегнуть к спасительной помощи плитки шоколада, жареной картошки с луком или свежих булок, то ли бросить диету – и окончательно поставить крест на собственном самоуважении. В конце концов, я рассудила, что диета придаст моему страданию оттенок благородной стойкости, если не сказать мученичества, и решила продолжить борьбу с лишними килограммами. Ободренная собственным мужеством, я даже посвятила несколько минут размышлениям о том, не стоит ли мне, вдобавок ко всему, еще и начать бегать по утрам, но в конце концов рассудила, что это ни к чему – не стоит взваливать на себя совсем непосильную ношу.

Ах, и все-таки – как бы мне сейчас помогла плитка шоколада! Ну, не плитка, так хоть маленький кусочек!

Вообще-то, куда разумней было бы подумать о чем-нибудь другом, например, о том, что работа не делается сама, и о том, что после нынешней моей выходки едва ли Дракула захочет держать меня в штате телеканала за красивые глаза – хотя бы из-за того, что не успел их как следует рассмотреть (а ведь был, был у меня шанс продемонстрировать ему красивые, очень преданные глаза, а я этот шанс бездарно упустила, и все ради кого?!).

Не сумевшим очаровать начальство глазам оставалось только без всякой пользы для владелицы и без особого смысла смотреть то в одну, то в другую сторону, пока их печальный взгляд не упал на подоконник и не зацепился за лежащую там пачку сигарет, забытых Нютой.

Я перестала мурлыкать про облетевший клен и ликующе захихикала. Вот курица!

– Нет, эта потеря тебе не зачтется! – торжествующе воскликнула я.

Дело в том, что лучше всего на свете я умею терять вещи – лучше даже, чем сочинять истории. Нюта, в свою очередь, имела дерзость заявить, что моя забывчивость по сравнению с ее собственной – младенческий лепет. С этой дерзости и началось между нами состязание на звание Самой Большой Раззявы в Мире. В качестве призовых баллов засчитывались только невосполнимые утраты. Вещи, силами сердобольных граждан или волею судьбы вернувшиеся к безутешной законной хозяйке, в расчет не принимались…

Совсем недавно Нюта чуть было не вырвалась далеко вперед, посеяв кошелек с тысячью рублей, но торжество ее длилось недолго – кошелек, вместе с расческой и солнцезащитными очками (пропажа последних даже не была замечена, видимо из-за дождливой погоды) обнаружился в овощном ящике – Нюта вытряхнула его туда из пакета вместе с пятью килограммами картофеля. Когда картофель стал подходить к концу, на дне показались провороненные пожитки.

Схватив сигаретную пачку, я спрыгнула с подоконника, собираясь мчаться в монтажную, чтобы в торжественной обстановке вернуть сигареты Нюте, и сделала даже шаг в сторону двери, ведущей с лестницы в коридор. Но тут дверь открылась – и я сделала шаг назад.

Он был весь словно отлит из золота – волосы, брови, ресницы вспыхнули в полосе солнечного света – порыв ветра отогнул ветку дерева за окном. Золото просвечивало сквозь тронутую загаром кожу – и она сияла так, что от его лица и шеи нельзя было оторвать глаз. Он словно сбежал откуда-то из запасников Эрмитажа – божество с древнего языческого алтаря, дух реки или рощи – закругленные плечи и бицепсы, тонкие запястья, изящный рисунок вен. А форма рук… ладони и пальцы… Я уставилась на его них, как завороженная, не отдавая себе отчета в том, что делаю.

Чего я никак не могла ожидать, так это того, что божество разомкнет прекрасно очерченные губы и хорошо поставленным голосом – новым голосом нашего канала! – произнесет:

– Простите, у вас, случайно, лишней сигаретки не найдется?

Наваждение рассеялось – хотя в голове у меня продолжало шуметь. Я почувствовала под ногами твердую землю (вернее, щербатую от времени плитку лестничной площадки) – и растерянность в душе. Во-первых, сигареты не мои, во-вторых, откуда мне знать, может, у Нюты это последняя пачка, а до зарплаты, между прочим, еще два дня. Не говоря уж о том, что чувство солидарности с народным артистом не позволяла мне делиться сигаретами, пусть и чужими, с новичком, узурпировавшим его место!

Но ни одну из причин для отказа произнести вслух я не могла – увы, непоправимо испорчена хорошим воспитанием – поэтому только молча протянула божеству Нютину пачку. А поскольку молчать все-таки было выше моих сил, дала волю ехидству:

– Не боитесь испортить голос?

– Нет, не боюсь. А вы не боитесь рака легких? – парировало божество, вынимая изо рта незажженную сигарету.

– Нет, не боюсь.

– Почему же?

– Потому что я не курю.

– Ага, а сигареты с собой носите, чтобы угощать всех желающих! Да вы страшный человек!

– Это вообще не мои сигареты!

– Так я вам и поверил!

– Ой, я не прогноз погоды, чтобы мне все верили!

– Вы даже не червонец, чтобы всем нравиться!

– А вам, очевидно, нравятся только денежные знаки!

– Нет, почему же, вы мне тоже понравились, но не становиться же мне из-за этого бессеребренником!

Я набрала в рот воздуха… И вдруг расхохоталась:

– Хорош бессеребреник! Стреляет сигареты, а у самого целая пачка! Вы бы хоть в нагрудный карман ее не клали!

Божество схватилось за грудь с такой поспешностью, словно в нее попала пуля.

– Вот, черт! Оплошал! Но у меня есть оправдание. Я вообще-то шел сюда, чтобы позвать вас на кофе с коньяком, но у вас был такой строгий вид, что я испугался, и решил начать разговор с сигарет. Я не знал, что вы не курите.

Он достал из кармана свою пачку и сокрушенно сказал:

– Не уследил за реквизитом! А из вас бы вышел прекрасный ассистент режиссера. Если бы вы знали, сколько дряни из-за этих раздолбаев попадает в кадр!

– Уверяю вас, если бы я была ассистентом режиссера, в кадр бы попадали одни только актеры. Все остальное исчезло бы в неизвестном направлении, – сказала я, а про себя добавила, что Нюту бы я в этом случае победила бы с огромным преимуществом в счете.

– Ну-ка, ну-ка! То есть вы тащите все, что плохо лежит? Послушайте, да вы просто незаменимы в хозяйстве!

– Да, а если мне кто-то хамит, тому я немедленно трескаю по голове чем-нибудь тяжелым… – я демонстративно посмотрела по сторонам, изображая поиски этого самого тяжелого.

– Кажется, тут нет ничего подходящего, но если вы пойдете со мной в озвучку, мы с вами поищем что-нибудь подходящее. В крайнем случае, вы можете залить меня кофе – он как раз уже остыл, а пятна вы ведь отстираете? Я знаю, девушки могут отстирывать даже самые стойкие пятна.

– Вы, очевидно, слишком много снимаетесь в рекламе. И пятна отстирывают не девушки, а пятновыводители.

– Должен ли я понимать эту фразу как согласие?

– Можете понимать ее, как хотите, – чтобы посмотреть ему в глаза, мне пришлось высоко задрать подбородок.

Лучше бы мне было не смотреть ему в глаза. Они были не голубые и не серые – каким следовало бы быть глазам у красивого блондина. Они были светло-зеленые, почти желтые, с золотыми крапинками-искорками в глубине. И смотрели так, что я… что у меня… О чем я, собственно, говорила?

Лучше бы мне было с ним вообще не разговаривать. Конечно, он может понимать мою фразу как согласие. Он может… Все что угодно он может… Господи, как сделать так, чтобы он хотя бы не сразу об этом догадался?!

– Кстати, позвольте представиться, – он протянул мне руку: – Константин Станиславский.

Словно пригоршня холодной воды в лицо! Вот спасибо! Очень кстати.

– А я – Фрося Бурлакова! – я с вызовом сложила руки на груди.

Он захохотал:

– Слушайте, я ваш текст на фильм «Приходите завтра» начитывал на прошлой неделе, смеялся как сумасшедший, но никак не ожидал, что в скором времени буду его разыгрывать с вами! Пойдемте в озвучку, я покажу вам паспорт!

Для божества у него слишком плоские шутки и слишком топорные уловки.

– Не верю! – рявкнула я.

– Погодите-погодите! Это моя фраза!

– Могу вам только посочувствовать!

– Потрясающая упрямица! Но вы знаете, на каждый узел находится свой меч.

И я вскрикнула, стремительно взмывая в воздух – мой собеседник, исчерпав словесные доводы, просто подхватил меня на руки – с такой, черт побери, легкостью, что меня невольно охватила детская радость полета.

– Почему вы не вырываетесь?

Желтые глаза оказались так близко, что у меня перехватило дыхание. Уж не знаю, как мне удалось набрать в легкие воздуха, чтобы ответить:

– Жду, что вам надоест, и вы меня отпустите.

– Мне не надоест. Я уже почти привык. Хотите, я вас буду носить на руках постоянно?

– А если я соглашусь?

– Буду носить!

– Боюсь вас скомпрометировать. Что подсает о вас желтая пресса? Кстати, о вас пишет желтая пресса?

– Пока нет, но я собираюсь дать ей массу поводов. Например, всюду ходить с вами на руках…

– Какой ужас! Боюсь, я не могу допустить появления моего светлого имени на страницах желтой прессы.

– Светлое будет незаметно на желтом.

– Нет-нет! Желтая пресса – ладно, но что подумают обо мне сотрудники! Я – на руках у постороннего мужчины!

– Должен ли я воспринимать ваши намеки, как косвенное предложение руки и сердца? Если да, то я согласен, – с этими словами он пнул ногой дверь озвучки и вошел внутрь.

Илюшин рот открылся так широко, что туда мог без труда влететь порядочный пчелиный рой или некрупная летучая мышь. Глаза звукооператора Борисыча увеличились до размеров навигационного джойстика. Нюта поперхнулась кофе с коньяком и громко закашлялась.

Божество поставило меня на пол – мне пришлось опереться о стену из-за невыносимого головокружения – и сказало:

– Знаете, у нас в Театре поставили «Ревизора», играют все ведущие артисты. Так вот, немая сцена в их исполнении – школьная самодеятельность по сравнению с тем, что вы сейчас продемонстрировали.

Он протянул руку к карману висящего на стуле джинсового пиджака, достал оттуда паспорт, открыл его на нужной странице и хорошо отрепетированным движением протянул мне.

«Константин Сергеевич Станиславский» – прочитала я в легком оторопении.

– Как видите, Фрося, я вас не обманул.

– Почему Фрося? – подала голос прокашлявшаяся Нюта. – Ее же Маша зовут.

– А я теперь буду называть ее Фросей, – сказал Станиславский и нежно улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. – А она будет на это имя откликаться. Правда, Фрося?

– П-правда, – ответила я.

– Ну, вот и чудесно. Надеюсь, пока я всеми доступными мне способами уговаривал Фросю отведать кофе с коньяком, кофе не остыл, а коньяк не выдохся?

– Обижаете, отец-благодетель, – Илюша вытащил из-за монитора круглобокую плоскую бутыль с фигурной стеклянной пробкой, а Нюта в ту же секунду придвинула ко мне чашку, щедро сыпанула туда кофе прямо из банки, плеснула воды из чайника и, положив передо мной несколько пакетиков сахара с логотипом кофейни, в которую мы, когда бывали при деньгах, ходили отдохнуть от трудов праведных и малооплачиваемых, сказала:

– Ложка одна на всех. Не облизывай.

Печально посмотрев на сахар, я твердой рукой отодвинула пакетики в сторону. Диету еще никто не отменял. Еще грустней мне стало при виде нескольких обломков шоколадки, лежавших на мятой фольге – словно только меня и дожидавшихся.

– Позвольте за вами поухаживать? – галантно осведомился Станиславский, картинным жестом выдергивая пробку и не забывая при этом смотреть мне прямо в глаза.

Но я поспешно отобрала у него бутылку:

– Не позволю.

– Чем я заслужил такое недоверие?! После всего, что нас связывает?

На этих словах все присутствующие, кроме нас со Станиславским, многозначительно переглянулись. Я почла за лучшее сделать вид, что не заметила этого.

– Вашими прекрасными личными качествами. На лице у вас написана доброта и щедрость. Вот я и боюсь, что вы мне набузуете коньяка больше, чем кофе. А мне еще работать сегодня.

– Все мысли о работе! Вот они, плоды эмансипации! – хихикнул Борисыч.

– Какая уж тут эмансипация! – фыркнула я. – Это все социальное положение подкачало. Была бы я родственницей небогатого нефтепромышленника, пила бы себе не армянский коньяк в озвучке, а французский – в Ницце.

– Ну, тебе-то грех жаловаться! – сказал Илюша поднося к губам чашку, из которой отчего-то почти не пахло кофе. – Сдала бы свою шикарную квартирку, сама бы сняла хижинку где-нибудь на Гоа, и на остаток средств жила бы себе как королева!

– Нет уж, спасибо! Эти комбинации – не про меня! Вокруг столько квартирных мошенников. Не успею я и глазом моргнуть, как вместо хижинки на Гоа окажусь в картонной коробке на Площади Трех Вокзалов.

– С чего такие мрачные предчувствия? – Станиславский позвенел ложечкой, отпил немного кофе и сощурил от удовольствия глаза. – Мы возьмем вас под свое покровительство. Я готов лично защищать вас от мошенников и даже, в случае необходимости, предложить вам продавленный диван в своей холостяцкой квартиры – в любом случае это лучше, чем Площадь Трех Вокзалов. И, кстати, мне, конечно, не жалко, и я рад, что вы так долго на меня смотрите, но, может, вы все-таки нальете себе коньяка и передадите уже бутылку своим товарищам? Кофе стынет!

Мне хотелось бы немного остудить его самого, но ничего сколько-нибудь остроумного не приходило на ум, так что я только дернула бровью и, отвернувшись, осторожно наклонила бутылку над своей чашкой.

Внезапно сквозь открытую дверь до нас донеслись звуки приближающихся шагов и чьи-то неприятные голоса.

– Черт! – прошептал Илюша. – Мы же хотели запереться!

– Да, Людвиг Всеволодович, оборудование, конечно, очень устарело! – прозвучало совсем близко.

Мы помертвели.

Имя и отчество звучали ужасно – но не из-за своего экзотического неблагозвучия, а оттого, что принадлежали они нашему новому начальнику.

Я торопливо оглянулась по сторонам. Прятать бутылку было некуда. Ни ящичка, ни шкафчика, ни закутка. Стеллажи с кассетами были слишком далеко. Илюшин рюкзак валялся у самой двери. Лежащая поблизости борсетка Борисыча ни на что не годилась.

– Плохим танцорам сами знаете что мешает! – ответил глухой невыразительный голос Синезубова.

В отчаянии я сделала глубокий вдох, словно перед погружением в воду, быстрым движением подняла край своего свитера и сунула бутылку за пояс джинсов.

Только успела я опустить свитер обратно, как в дверях озвучки появился Синезубов.

Не переступая порога, он обвел нас колючим взглядом. Цвет его глаз приятно напоминал лезвие кухонного ножа, а цвет лица – болотную трясину. Роста наш новый начальник был весьма незавидного, и, очевидно, чтобы скрыть этот промах природы, он попеременно вставал то на носки, то на пятки. Если прибавить к этому заметную сутулость, то сходство с коброй, готовящейся к броску, становилось просто пугающим.

Из-за плеча Синезубова появилось нечто, напоминающее крупную свёклу – это была голова его заместителя. Заместитель, в отличие от своего шефа, глядел приветливо и нежно, и даже, пожалуй, сочувственно, как смотрит участковый врач на смертельно больного пациента.

– Почему вас тут так много? – прошипел Синезубов.

С трудом сглотнув образовавшийся в горле комок и справившись с параличом шейных мышц, я осторожно оглядела присутствующих. Все как один почти слились с сероватыми стенами озвучки – только редкие помаргивания выдавали присутствие жизни в этих телах. Один только Станиславский лучился безмятежным спокойствием, словно золотая статуя Будды.

– Дружно участвуем в творческом процессе, Людвиг Всеволодович, – с улыбкой ответил он.

– Если вам хочется творчества, то это, пожалуйста – но только на сцене или… – небольшая пауза, лезвия глаз уперлись в меня, – на дому. А у нас здесь телевидение. То есть – производство. Конвейер, если хотите. Поэтому каждый должен быть на своем месте и заниматься своим делом, вместо того, чтобы… участвовать в чем-то, что его не касается. Хотя, не сомневаюсь, Константин, – тут на губах у Дракулы появилось слабое подобие улыбки, от чего смотреть на него стало совсем невыносимо, – что каждый в этой комнате мог бы у вас чему-нибудь научиться.

Слюна во рту у меня давно уже закончилась, а теперь, кажется, к концу приходил и кислород в озвучке.

– Мне кажется, Людвиг Всеволодович, что начиночку в аппаратной озвучания надо бы обновить, – ласково сказал зам. – И микрофончик тут дерьмовенький, да и сама комнатка маловата.

– Боюсь, что тут, как говорится в старом анекдоте, не койки переставлять надо, а девок менять…

Ввалившиеся щеки Нюты и ее остекленевшие глаза дали мне полное представление о том, как выгляжу я сама.

– Вы ведь, как я понимаю, уже начитали все тексты? – обратился Синезубов к Станиславскому.

– Разумеется, Людвиг Всеволодович. Да и вообще…

– В таком случае, я не могу вас больше задерживать, у вас ведь очень напряженный график, мы не можем допустить, чтобы вы потеряли из-за нас хоть одну лишнюю минуту…

– Ну, что вы! Ни одна минута в стенах вашего прекрасного канала не может считаться потерянной зря. – Станиславский встал, непринужденным жестом забросив в рот кусок шоколада, сдернул со спинки стула пиджак, повернулся лицом ко мне и подмигнул, незаметно для Дракулы. – До свидания!

– Всего хорошего… – благосклонно прошипел Дракула и, не глядя на нас с Нютой, бросил: – А у вас, девушки, если я правильно понимаю, все еще продолжается рабочий день.

Девушки, с трудом перебирая ватными ногами, поспешно выползли в коридор.

Станиславский поджидал нас на безопасном расстоянии от озвучки. Мы отправились на лестницу и погрузились в целебные клубы сигаретного дыма.

– На самом деле он умеет быть очаровательным, – сообщил нам Станиславский, когда у Нюты перестали трястись руки, а мне надоело хлопать глазами и мотать головой.

– Верю, – простонала я. – Когда до отвала наестся свежей человечинки!

– Вы меня простите, но я вас покину, – прошелестела Нюта, промахиваясь окурком мимо урны. – Мне хочется побыть наедине с собой в уютном, тихом месте, куда никогда не ступала нога людоеда…

– Какие теплые, прочувствованные слова можно найти для дамского туалета! – восхитился Станиславский, провожая Нюту взглядом. – Кстати, это тебе.

И торжественно, словно медаль за боевые заслуги, вручил мне пробку от коньяка, которую, как оказалось, все это время сжимал в кулаке. Я кивнула и сунула пробку под свитер – туда, где до сих пор скрывалась бутылка.

– Припрячь коньяк подальше, – отчетливым театральным шепотом произнес Станиславский мне на ухо. – Наш Людвиг Всеволодович терпеть не может спиртное. Пьет только свежевыжатые соки из какой-то дряни и всем настоятельно рекомендует. Я один раз попробовал…

– И как оно на вкус?

– Чистый яд!

– Чувствуется, скоро мы все тут начнем пить свежевыжатый сок белены, – мрачно предсказала я.

– Кстати, о здоровом образе жизни. Не задерживайся сегодня на работе.

– А что такое? – испугалась я, не сразу заметив даже легкий и непринужденный переход на «ты».

– Ну, во-первых, много работать вредно для здоровья. А во-вторых, я хотел пригласить тебя на свой концерт. В девять часов на «Овощебазе», знаешь, что это такое?

– Центр какого-то там искусства?

– Концептуального, балда! А еще интеллигентная, в телевизоре служит.

– И что же ты будешь делать? На голове стоять? – я решила тоже перейти на «ты», раз у нас пошел такой откровенный обмен мнениями друг о друге.

– Рад, что угадала мои скрытые таланты. Но на голове я при большом стечении народа не стою. Делаю это только для избранных. Так что если ты меня очень сильно и очень убедительно попросишь… – тут он заглянул мне в глаза, а дыхание мое в который раз сбилось с ритма. – Но сегодня я собираюсь петь под гитару. Контрамарок у меня нет, к сожалению, но билет почти бесплатный. Рублей двести. Цветы… – он дернул бровями, и по прекрасным губам быстро скользнула улыбка, – можешь не приносить. Но сама приходи – обязательно.

Он прощально помахал рукой и пошел прочь от меня по коридору – и вдруг в два прыжка вернулся:

– Да, телефончик-то продиктуй!

Я продиктовала, запинаясь на каждой цифре.

Совершенно дезориентированная и обескураженная – не каждый день знакомишься с античным божеством, а уж такого, чтобы произведение искусства звало тебя на свой концерт и спрашивало телефонный номер, со мной и подавно не бывало, – влетела я в комнату и, поспешно схоронившись среди нагромождения шкафов, засунула коньяк на свою полку, в самую глубину, за стопки книг – сборник статей Бердяева, воспоминания Софьи Андреевны Толстой в двух томах, Толковый Словарь названий женщин и три детективных романа Элизабет Джордж.

Засунула – и призадумалась, тихонько напевая себе под нос: «Чашку кофею я тебе бодрящего налью». Конечно, на Софью Андреевну и Бердяева со словарем никто из сотрудников не посягнет. А вот детективы… Вдруг кому-нибудь захочется скоротать вечерок за леденящим душу чтением, и наткнется на коньяк, к тому же в початой бутылке. Многие чистые, нежные души могут не устоять перед соблазном. Нет, мне не жалко коньяка, тем более купленного на чужие деньги, но ведь чистые души могут быть, как и мы сегодня, застигнуты врасплох злобным Дракулой…

Осторожно выглянув из-за дверцы шкафа, я произвела рекогносцировку. Референт Федя, невидимый за огромным монитором, пощелкивал компьютерной мышью – то ли составлял учетный табель, то ли раскладывал пасьянс. Режиссер Жора, сидевший ко мне спиной, напряженно вчитывался в расписание матчей какого-то заморского футбольного клуба, уплетая неизвестно где добытую корзиночку с кремом. Проглотив слюну, я поспешно отвела от него взгляд. Больше в комнате никого не было. Все прочие коллеги, очевидно, либо приходили в себя после собрания, забившись в какие-то укромные уголки здания – либо с великим энтузиазмом трудились на благо любимого канала.

Мобильник, спрятанный в кармане джинсов, издал пронзительный писк.

«А здорово ты прятала бутылку под кофту. J Жаль, что я не коньяк! КС»

Перечитав эсэмэску несколько раз, я достала бутылку из-за книжек и сделала из нее большой глоток.