Читать книгу Легкие следы - Светлана Сухомизская - Страница 6

Как только прошло действие обездвижившего меня слезоточивого и удушающего смеха, я поняла, что, если потороплюсь, то смогу получить от Виолетты Луначарской еще один подарок – куда получше первого.

И поторопилась. Так что зрительницы первого ряда, разрумянившиеся от выпитого в буфете кофе с коньяком, к своему большому удивлению, на месте Виолетты Луначарской обнаружили меня, в облаке до сих пор не выветрившейся «Белой розы». Мое появление так озадачило новых соседок, что они до последней минуты концерта время от времени подозрительно косились в мою сторону.

Впрочем, они могли бы просверлить во мне дырку – хоть глазами, хоть дрелью – я бы даже не почувствовала. Выйдя из кулис на сцену, золотое божество устремило на меня такой взгляд, что я позабыла обо всем на свете, включая гнусное начальство, злоязычных геев, невероятные подарки Виолетты Луначарской, нехватку шоколада в организме и, прочнее всего, о неверных и неблагодарных мужчинах вообще и о том, кто так некстати позвонил мне этим утром – в частности.

Уже отзвучали финальные аккорды, уже потускнел свет над опустевшей сценой, похоронив надежды зала на третий бис, и даже самые одержимые поклонницы, спрятав заплаканные платочки и конфетные фантики в сумочки, уже двинулись в сторону выхода.

Я огляделась по сторонам, словно очнувшись от глубокого наркоза. Голова моя слегка кружилась и плохо исполняла свои непосредственные обязанности, поэтому ее хозяйка никак не могла сообразить, что ей делать дальше.

Раздался отчетливый скрип, громкие шаги и откуда-то сбоку вынырнула хмурая девица, бритая налысо, с сережкой в правой ноздре. Девица пронеслась вдоль первого ряда, резко остановилась возле меня – я была готова поклясться, что услышала визг тормозов – и, окинув меня быстрым недружелюбным взглядом, спросила:

– Ты что ли Фрося?

Я открыла рот и, не придумав, что возразить, ответила:

– В некотором роде.

– Ну, тогда пойдем.

На черной джинсовой спине девицы красовалась аппликация в форме черепа, мастерски сооруженная из марлевых бинтов. Мчась во весь опор сквозь узкие и извилистые проходы, загроможденные массивными приспособлениями неизвестного мне назначения, я пыталась выполнить две плохо сочетаемых задачи – не выпустить череп из вида, и не расшибиться насмерть, споткнувшись обо что-нибудь кривое и острое, терпеливо поджидавшее меня в зловещей полутьме кулис.

Воображение, между тем, вопреки всякой очевидности, рисовало мне конечную цель нашей гонки в образе миленькой гримерной, сплошь в парчовых драпировках, белой с золотом мебели и китайских напольных вазах. Ума не приложу, откуда я набралась этой пошлости.

Проскрипев, открылась железная дверь с проступившими поверх потеков серой масляной краски ржавыми крапинками, и передо мной возникла крохотная каморка: колченогое кресло в потертой обивке перед огромным рябым зеркалом, ободранный барный табурет и щербатая раковина с текущим краном, замотанным бурой тряпицей, словно больное горло компрессом…

Что украшало это убогое место, так это цветы. Но стояли они не в напольных китайских вазах, а в ведрах с надписями «КАРХР-МУСОР», «СТОЛОВАЯ ОТХОДЫ», «ВОДА ТЕХНИЧ» и даже «ПЕСОК» – последнее, судя по его красному цвету, было украдено с пожарного стенда. Именно в этом ведре я увидела уже знакомые мне золоченые розы в ядовито-зеленой обертке.

Посреди жертв, принесенных к алтарю, возвышалось божество во всем великолепии своей молодости и красоты. Станиславский, голый по пояс, сосредоточенно застегивал ремень на джинсах, дымя зажатой в зубах сигаретой. Дым тонкими волокнами поднимался к потолку, на котором тревожно мигал противопожарный датчик. Солнце, пробиваясь сквозь немытое окно, золотило волосы у него на затылке.

– Тебе пожарные по башке не дадут? – поинтересовалась девица.

– Не дадут, – промычал Станиславский, чудом удерживая сигарету во рту. – Они уже здесь побывали. Взяли автограф и ушли.

– Что, пожарные так любят камерную музыку? – изумилась я.

– Нет, просто я не так давно снялся в одном сериале в роли очень, очень положительного пожарника. Теперь мне можно курить где угодно.

Девица буркнула что-то невнятное и растаяла в воздухе.

Станиславский заправил слишком длинный хвост ремня в кожаную петлю и вскинул ресницы на меня. Улыбнулся углом губ, свободным от сигареты, вынул ее изо рта, уронив на линолеум столбик пепла, и спросил:

– Ну, и где же обещанные цветы?

– Мне пришлось отдать их Виолетте Луначарской, – созналась я.

– Ты хочешь сказать, что Луначарская подарила мне цветы, которые отобрала у тебя?! – ужаснулся Станиславский. – Как ей это удалось?! Она угрожала тебе пистолетом?!

– Нет, баллончиком с нервно-паралитическим газом. Но мне удалось ее обезоружить. Тогда она пустила в ход другое оружие…

– Ты ранена? Дай-ка посмотреть…

Не успела я и глазом моргнуть, как он заглянул мне под свитер. Заглянул бы и под юбку, если бы я не отбила эту попытку. Вернее, попытки.

– Я… не… пострадала! Но… сейчас… пострадаешь ты!

Он отступил назад и самодовольно улыбнулся:

– И все-таки я не понял – неужели Луначарская действительно отняла у тебя корзинку с цветами?

– Нет, тебе она подарила свои. А мне пришлось отдать ей мои.

– С какой радости?

– Ну, – я покрутила рукой в воздухе. У меня не было ни малейшего желания вспоминать о наглеце-брюнете, – там было вымогательство иного рода… с участием третьих лиц…

– То есть Луначарская не бандитка, а наперсточница? Как страшно жить! Ты, мать, напрасно губишь свой талант на этом своем «Китеж-Тв». Тебе не тексты к анонсам надо писать, а сценарии к сериалам сочинять, поверь моему опыту. Может, славы и не добьешься, но на свой бутерброд… не с икрой, конечно, но с хорошей сырокопченой колбасой – точно заработаешь…

– Да я бы с удовольствием, – печально сказала я, – но что-то как-то… Впрочем, неважно…

Мне не слишком хотелось рассказывать Станиславскому о моих неудачных попытках вырваться из тесных телевизионных коридоров на широкие просторы кинопавильонов.

Впрочем, божество не заметило моей сердечной смуты, а я, как всякий человек, переживший на своем веку кучу разочарований, уже научилась отгонять от себя неприятные воспоминания с истекшим сроком годности.

Станиславский натянул футболку на свой безупречный античный торс и достал из кармана пиджака мобильник. Удивительно, но божеству понадобилось такси – не золотая колесница на крылатых конях, и даже не лимузин к подъезду.

– Какой у тебя адрес? – вдруг спросил Станиславский, прикрыв телефон рукой.

– Мой? Зачем?

– Улицу назови!

– Котельническая набережная один-дробь-пятнадцать, – смущенно сказала я.

– Ого! – Станиславский поднял брови и повторил мои слова в трубку.

Скрипнула дверь. Я обернулась. На пороге гримерки возникла любительница черепов:

– Ну что, едем?

– Мы еще не закончили с интервью. Сейчас еще с фотографом надо договориться. Так что езжайте без меня.

Девица посмотрела на меня с подозрением. Уложенная за ухо сигарета делала ее похожей на представительницу какого-то дикого племени.

– Ну, ладно. Вы только не забудьте прислать экземпляр газеты, когда интервью выйдет… как вас там… Фрося! Всем пока!

Дверь захлопнулась. На мой вопросительный взгляд Станиславский пожал плечами и ответил вполголоса:

– Пришлось сказать ей, что ты журналистка из газеты «Культурная жизнь». Она отличный администратор, я без нее как без рук, без ног и даже без головы, но у нее, к сожалению, есть один дурацкий пунктик. Она отчего-то решила, что в ее обязанности входит следить за моим моральным обликом, и поскольку я не могу ни разубедить ее, ни уволить, я стараюсь, чтобы она поменьше знала о моей личной жизни.

Вместо того, чтобы поинтересоваться, означает ли ложь относительно цели моего появления в его гримерке, что моя особа является частью его личной жизни, я сказала:

– Спасибо, конечно, что заказал мне такси, но я, вообще-то, собиралась ехать на метро.

– Со всем этим добром? – и Станиславский широким жестом обвел комнату.

– С каким еще добром?

– С цветами, конечно? Или тебе кресло тоже понравилось? Можешь забрать, если хочешь. Такая вещь, разумеется, украсит любой интерьер.

– Почему это я должна тащить твои цветы к себе домой? – можно было сочинить вопрос и поглупее, но у меня не было времени на размышления.

Божество снисходительно усмехнулось:

– Ну, как бы тебе сказать… Потому что я тебе их дарю.

Я напряглась и выдала еще один идиотский вопрос:

– За какие это заслуги?

Станиславский сделал шаг, другой – и оказался так близко, что я испытала настоятельную потребность отступить назад. Но сделать этого не почему-то не смогла. Взгляд янтарных глаз парализовал меня.

– Цветы, – он наклонился к самому моему уху, так что я почувствовала его дыхание, – не вручают за заслуги. Это не ордена…

– Но я…

– Не волнуйся, я помогу тебе их отвезти…

Мы почти соприкоснулись кончиками носов…

– Спасибо, но…

– Только «спасибо»? И все?

– Но…

– Ох уж эти женщины. Все приходится делать самому…

Он наклонился еще чуть-чуть и…

Его мобильник зазвонил.

Станиславский выпрямился – и его губы, едва успев прикоснуться к моим, ушли в недосягаемую высоту и произнесли в трубку:

– Форд-Фокус… 515… Ага, понял… Мы выходим.

Он нажал на экран, отключая звонок диспетчера.

И, стремительно нагнувшись, поцеловал меня.

Мне пришлось вцепиться в его плечи, чтобы не рухнуть на пол.

Когда мы, тяжело дыша, отодвинулись друг от друга, он сказал:

– Кажется, мы про что-то забыли…

– Да? – еле слышно отозвалась я, поднимая с пола выпавшую у меня из рук сумку. – Я что-то не…

– Такси!

Мы выскочили за дверь, с грохотом скатились по лестнице, вылетели на улицу из служебного входа, пометались вокруг крыльца, помчались к главному входу, увидели желтый «Форд», радостно подбежали к нему, запрыгнули на заднее сиденье и принялись целоваться, едва назвав адрес…

Когда мы, наконец, оторвались друг от друга, чтобы набрать немного воздуха, Станиславский вдруг зажмурил глаза и сказал:

– Мы забыли еще кое-что.

– Разве? – удивилась я. – По-моему, мы не…

– Цветы! – трагическим утробным голосом произнес Станиславский.

И мы дружно захохотали, уткнувшись друг в друга лбами.

Вы, наверно, удивитесь, если я скажу, что возвращаться за цветами мы не стали.