Читать книгу Рыжая Кошка. Роман - Тамара Злобина - Страница 4

В субботу утром, после окончания трудовой недели, я ехал на своей машине в Ташкент. Спешил поскорее выбраться из Ферганы, ставшей моим домом на энное количество лет. Спешил так, словно за мной гналась стая шакалов, убегая от неприятностей, забот, чужих людей, от себя самого.

Не знаю почему, но мне казалось, что стоит только выехать на широкий тракт и все печали, огорчения, все неприятности останутся позади, и я смогу, наконец, вздохнуть спокойно.

Было начало осени – раннее утро. В окно салона врывалась тугая струя воздуха, пропитанная едва уловимыми запахами выгоревшей травы, ещё не омытой осенними дождями листвы, обдувая разгорячённое лицо.

По обоим сторонам дороги мелькали, сливаясь в сплошную зелёно-жёлто-белую полосу, кудряво-резные кусты хлопчатника – главного богатства моей Родины. Однако, красоты благодатной Ферганской долины не радовали: я был зол.

И, кажется, зол был на весь мир: и на жену, с утра закатившую скандал с требованием очередного наряда (– «Чем я хуже соседки Замиры?! – в гневе надувала она свои и без того пухлые губки. – А ведь она всего вторая жена – не первая!»), и на министерство с его очередной внеочередной проверкой (на самом же деле посещением торговых баз, ресторанов и саун), и на подчинённых, вечно чем-то недовольных (то зарплата мала, то условия труда не устраивают, то премия недостаточна).

Зовут меня Сабиром Усмановым. Мне тридцать два года. Шесть лет тому назад после окончания Ташкентского политехнического института я был по распределению направлен на трёхлетнюю отработку в Ферганскую ПМК треста «Узколхозстрой».

За эти годы прошёл путь от мастера строительного участка до начальника управления. Нелегко далось мне это продвижение без поддержки, влиятельных друзей, без протекции: всё только на личном энтузиазме, обаянии, умении не только думать, но и действовать.

Сейчас у меня есть и друзья, и «волосатая рука» в местных органах власти, и жена из хорошей семьи (избалованная и капризная, как, наверное, все дочери вторых секретарей Обкомов), и благоустроенная квартира, и машина, «фазенда» и, естественно полагающиеся при этом, привилегии. Но почему-то ничто это не радует. Смертельно устал. Замотался. Перегорел.

Единственная отдушина от всех этих привилегий – поездки в Ташкент. Бываю там нечасто, хотя всегда можно найти причину: то вызов в министерство, то необходимость проведать родителей, то наведаться в родной институт.

Рахиля, жёнушка дорогая (даже очень порой дорогая) к моей радости сейчас не может участвовать в этих поездках, так как ожидает четвёртого ребёнка, поэтому, видимо, каждый раз закатывает грандиозный скандал, чтобы «отдушина» мёдом не казалась.

Можно понять с каким настроением вырываюсь из дома, и как благодарю Аллаха за то, что он дал возможность, хоть на время, уйти из-под жёсткой круговой опеки ферганских родственников. И хотя, как мне порой кажется, я несколько привык к частым скандалам, нотациям и поучениям, но отдых вдали от дома ценю больше ежедневного общения с женой и её родственниками.

Иногда, когда Рахиля начинает переходить всяческие границы, я просто говорю: – «Ну, всё, хватит, дорогая!», – и уезжаю подальше. Друзья не раз советовали поучить строптивую жену, но учить дочь самого Камалова (?!) – себе дороже: такая учёба, наверняка, стоила бы мне головы.

В минуты гнева и бессилия я иногда думаю, что это Аллах наказал меня за предательство, наградив такой женой. В студенческие годы у меня была большая и светлая любовь – Катя Воронова. Сколько изобретательности пришлось проявить, сколько неприятностей и даже побоев вынести, чтобы добиться её благосклонности, и, наконец, любви.

Я боготворил её, не без основания считая самой красивой и самой умной девушкой на свете. Катюша действительно была необычайно хороша собой какой-то гордой русской красотой: синие, как бездонные озёра, глаза, лёгкие, светлые, необычного оттенка волосы, стройная, словно выточенная из слоновой кости, фигурка.

На последнем курсе нас иначе, как «иголка с ниткой» не называли, считая мужем и женой. Катя сказала мне однажды:

– Мы муж и жена не перед законом, а перед Богом.

Тогда это высказывание показалось мне странным, ведь в нашей семье, воспитанной на идеях марксизма-ленинизма, разговоры о Боге, вере, не были приняты. Мой отец, выросший в детском доме, много лет преподавал в школе историю, а в последние годы перед пенсией, когда стало сдавать сердце – секретарём партийной организации Ташкентского завода ЖБИ №1. Да и мама, преподавательница русского языка и литературы, как принято в узбекских семьях, целиком разделяла атеистические мировоззрения отца.

Заканчивались студенческие годы. Перед самым распределением из-за какого-то пустяка у нас с Катей произошла размолвка, и мы попросили распределения в разные города, хотя до этого решили ехать вместе. И вот я уехал в Фергану, а Катя в Джизак.

Как я потом ругал себя за то, что не мог уступить Катюше даже в мелочи. Сколько раз хотел поехать в Джизак, упасть ей в ноги и просить прощения, но так и не осмелился, считая, что этот шаг унизит меня. Так, в борьбе с самим собой, со своей гордыней, прошло полгода, когда до меня дошла весть, что Катюша вышла замуж. Известие стало для меня страшным ударом. В этот день я напился от собственной глупости и бессилия хоть что-нибудь исправить.

Утром ужасно болела голова, было муторно на душе, и я сказал себе тогда:

– Всё, Сабир, розовая юность закончилась. Будь мужчиной!

И с головой ушёл в работу: дневал и ночевал в управлении, пропадал на стройплощадках, непосредственно, не из кабинета, руководил работой строителей. Боль притупилась, отошла на второй план, покрываясь дымкой сожаления и вины, но вскоре друзья меня познакомили с Рахилёй Камаловой, давая ценный совет не упустить шанс «приподняться в этой жизни на достойную высоту».

Красавицей Рахилю назвать было нельзя, но была она мила, тонка, как тростинка, в отличие от местных девушек, раскована, богато одета. И косы! Что мне в ней понравилось более всего, так это длинные, заплетённые во множество тугих, змееподобных косичек, волосы, пахнущих не кефиром, как у многиха местных кизча (девочек), а ванилином, как аппетитные сдобные булочки.

До сих пор удивляюсь, как Рашид Камалович не выдал свою горячо любимую дочь в юном возрасте, позволив ей девичествовать до двадцати лет и, как она смогла уговорить его выдать замуж за меня – чужого человека, без средств к существования, без рода и племени, (как было сказано мне однажды), не имеющего возможности создать дочери высокопоставленного чиновника те же условия, что она имела в родительском доме.

Конечно, не видать бы мне Рахили, как собственных ушей, не будь я по натуре весёлым, общительным и, как меня в шутку называли друзья – сердцеедом, и не будь Рахиля такой самовольной и упрямой. В общем, влюбилась она в меня и заявила родителям, что замуж за другого не пойдёт. А когда мать начала отговаривать её от этой глупой затеи, Рахиля пообещала сжечь себя. Угроза возымела действие и родители сдались.

Камалов, балуя свою единственную, любимую доченьку, сказал тогда:

– Мать, оставь Рахилю в покое. Она у нас неглупая: сама поймёт рано или поздно, что была неправа.

Уж и жених был подготовлен для любимой дочери Камалова: ни какой-то там инженеришка, а сын руководителя «Управления торговли». И совсем не важно, что жених с горем пополам закончил местный пединститут, о котором ходит поговорка, что в него принимают дубов, а гонят – липу. Важно, что родители и той и другой семьи дружны, и всё решили за своих детей сами. Зачастую в наших краях дела делаются именно так: по обоюдному согласию родителей, а не по воле их детей. И это считается правильным, ни у кого не вызывая ни удивления, ни протеста.

* * *

Постепенно мои мысли вернулись к утреннему скандалу, причиной которого в очередной раз послужила соседка, любящая дорогие и блестящие наряды. Эта соседка является для моей жены красной тряпкой тореро в игре с разъярённым быком соперничества и зависти.

Каждая очередная блестящая тряпка, золотая безделушка, купленная или подаренная соседке, вызывает в Рахиле жгучее желание немедленно иметь такую же, и она начинает военные действия, не задумываясь над тем, где взять на всё это средства.

Два дня назад, не выдержав давления, я как бы в шутку сказал жене:

– Для того, чтобы носить такие платья, нужно надевать длинные штаны и платок.

Жена не приняла шутку и оскорбилась, а вчера вечером состоялся крупный разговор с тестем. Впервые за столько лет он кричал на меня, как на мальчишку:

– Ахмак (дурак)! Что ты возомнил о себе?! Я вытащил тебя из грязи, а ты имеешь наглость упрекать мою дочь, оскорбляешь её?! Скажи спасибо, что у тебя уже трое детей, иначе бы я выгнал тебя взашей!… Смотри какой умный тут выискался?!… Неблагодарный! Для него столько сделали: и должность, и зарплата, и трёхкомнатная квартира, и машина,… Да ты Рахилю должен на руках носить, пылинки с неё сдувать! Золотом с головы до ног осыпать! Она тебе, дураку, троих детей родила, а ты…

Крик тестя постепенно перешёл в нудную, привычную нотацию, а я, пересилив себя, думал:

– В горле у меня уже ваши благодеяния, как кость: и не проглотить, и не выплюнуть…

Видя, что я молчу, тесть продолжал уже более миролюбиво:

– Ну неужели же нельзя ублажить дорогую жёнушку? Что тебе стоит купить ей то, что она просит? И она будет рада, и ты – доволен.

Рашид Камалович достал из внутреннего кармана пиджака пачку денег, отсчитал часть и протянул её мне. Я сделал невольное движение рукой, отстраняя деньги.

– Бери, бери, раз дают! Нечего губы кривить. И сегодня же купи ей это платье. Вот тебе записка к Эркин Вахидовичу: он оставил такое же для Рахили.

И царственной походкой тесть удалился восвояси, отказавшись даже пиалу чая выпить, оставляя меня наедине с собственным унижением, и угрызениями, что принимаю подачки тестя, Прекрасно понимаю что ждёт меня, если не смогу приобрести то, что требует жена. Поэтому и беру эти проклятие подачки: беру, скрепя сердца, всё более попадая в зависимость, всё более теряя свободу.

Первое время воспринимал это очень болезненно: вся моя сущность бунтовала против такой зависимости, против унижения. Но эти бунты проходили внутри меня, внутри и затухали, не выходя на поверхность.

Камалов подавляет меня: я боюсь его. Боюсь, как раньше, в детстве, строгого отцовского взгляда. Но это не строгость – это, мягко говоря, уродливое чувство превосходства, переходящее в унижение того с кем этот человек общается.

Под действием его ледяного взгляда я начинаю чувствовать себя маленькой букашкой, растоптать которую этому человеку не составит никакого труда. Привыкнуть, приспособиться к такому отношению тестя и новых родственников стоило огромного труда. Но, видимо, эта привычка не настолько сильна, если и сейчас мне порой хочется плюнуть на всё, и убежать, как можно дальше.

Особенно унизительны подачки тестя, когда они сопровождаются изрядной долей нотаций и нравоучений. Хотя в последнее время я вполне бы мог обходиться без них: всё-таки должность управляющего «Строительного треста», что-то да значит. Как говорят здесь: «пайда бор» – выгода есть.

Человек, оказывается, ко всему привыкает: и к тому, чтобы денег иметь больше, чем заложено в штатном расписании; и к тому, что не подмажешь – не поедешь, а не обманешь – не проживёшь. Привык и я, и ничего себя чувствую – без литературного угрызения совести. Недаром мой главный инженер Еркин-ака говаривает: – «Совесть – понятие литературное».

И ещё одно любимое изречение Еркин-ака: -«Оказавшись в болоте, начни квакать: тех, кто не квакает – оно засасывает».

Я никогда не задумывался о том, засосало меня болото или я, как и окружающие начал квакать. Пожалуй, второе, поэтому я ещё тут, и я ещё жив.

Мои мысли вновь вернулись к вчерашней обиде, и вновь я клял себя:

– Мог бы отказаться от подачки тестя, а беру. Потому что не хочу попасть под каблук Рахили. Всячески стараюсь не потакать её почти систематическим алчным желаниям иметь самые дорогие и самые блестящие вещи…

От неприятных мыслей меня отвлекла одинокая фигурка девушки, стоящая на обочине дороге. Девушка не голосовала, а лишь взглядом провожала спешащие мимо машины.

Что-то в этой фигурке, одиноко и неприкаянно стоящей на обочине, показалось мне до боли знакомым и родным. Неожиданное ощущение потерянности, неприкаянности, как током пронзившее моё сердце, заставило резко нажать на тормоз. Машина, взвизгнув новыми колодками, остановилась напротив девушки. Я открыл дверцу и спросил:

– Вам куда, девушка?

Не задумываясь, она ответила:

– В Ташкент.

Решил мгновенно: беру, и пригласил в салон, делая соответствующий жест рукой.

– Садитесь, нам по пути.

Увидев, что девушка колеблется, я терпеливо ожидал её решения, опасаясь резкими движениями спугнуть красавицу. Просто смотрел и улыбался. Девчонка попыталась открыть заднюю дверь автомобиля, но та не поддавалась, и она остановилась в нерешительности. Подняв защёлку, я помог девушке справиться со злополучной дверью. Девчонка молча, пригнув голову, села на заднее сидение, закрыв за собой дверцу, и затихла.

Дал газ, и машина, как застоявшийся рысак, сорвалась с места. От неожиданного рывка девушка откинулась назад. Краем глаза я наблюдал за ней. Бесспорно, девчонка красива. Сначала в глаза бросились удивительно рыжие волосы и зелёные, чуть ли не в пол-лица, глаза. Затем уже отметил небольшой прямой носик, красиво очертанье, немного припухшие губы, удивительно чистую и нежную кожу, лебединую шею (оказывается такая шея и у девушек бывает).

– Рассказать друзьям – не поверят, – машинально подумал я, – что в нашем городе встречаются такие рыжие солнышки.

Пассажирка упорно молчала, рассматривая через окно мелькающие деревья, выстроившиеся, как солдаты, вдоль дороги. Молчал и я, думая о своём. Прошло несколько минут, и молчание стало невыносимым. Пришлось первому начинать разговор. Начал с рассказа о родителях, живущих в Ташкенте, о работе, о себе, стараясь вовлечь в разговор пассажирку. Но девчонка упорно молчала, лишь изредка бросая коротко «да» или «нет». Решил пойти ва-банк и нагловато представился:

– Меня зовут Сабиром Усмановым. А вас?

Взгляд пассажирки встретились в зеркале с моим взглядом.

– Так вот почему её глаза кажутся такими огромными! – подумал я. – Как это слово называется? Забыл.… Ах, да, Рахиля говорила как-то: макияж. Зелёная краска, или ещё что-то. Вечно путаюсь в этих женских штучках.

Ответ девушки был тих и неясен, и мне пришлось переспрашивать:

– Как вы сказали, вас зовут?

– Наташа! – ответила она громко и внятно.

– Красивое имя, – подбодрил я и, видя её небольшое замешательство, продолжил:

– У вас в Ташкенте есть родственники?

Немного помолчав, словно решая, ответить прямо, или что-то сымпровизировать, девушка всё же ответила правдиво:

– Нет, никого нет.

– К кому же вы едете?

– Ни к кому.

– Храбрая вы, однако, Наташа.

И её прорвало. Она начала рассказывать о том, что после окончания школы не поступила в институт, что мать замучила нравоучениями и придирками, что отец всё больше и больше отдаляется от семьи, оставив её наедине с её проблемами.

Внимательно слушал девчонку, не перебивая, думая тем временем, что взваливаю на себя, быть может, непосильную ношу, ведь, как говориться: мы в ответе за тех, кого приручаем. В Ташкенте мы будем к вечеру. Куда же я повезу свою попутчицу? На вокзал? Ей там не место: там совсем неподходящая компания для молоденькой, красивой девушки. Да боюсь, она там простынет: вон как съёжилась и дрожит.

– Наташа, – предложил ей, – накиньте куртку – вы мёрзнете.

– Нет-нет, – скороговоркой запротестовала та, – не надо!

– Надо! – настоял я, передавая куртку.

Девушка с благодарностью набросила её на плечи и обхватила колени руками. В таком одеянии, как у неё, было не мудрено замёрзнуть: коротенькая юбочка, едва прикрывающая колени, лёгкая блузка с короткими рукавами не способны защитить от утренней прохлады.

По-видимому, девчонка очень спешила, поэтому и выскочила из дома, в чём была.

– Как же она будет жить в Ташкенте без ничего? – удивился я про себя. А вслух спросил:

– Разрешите полюбопытствовать, Наташа, каковы ваши планы?

– Планы? – голос девушки донёсся словно издалека.

– Ну да, планы, – повторил я. – Ведь прежде, чем встать на обочину дороги, где я вас увидал час назад, Вы, вероятно, думали о том, что будете делать дальше…. Почему решили ехать именно в Ташкент?

Девушка призналась чистосердечно:

– Я была так сердита, так взвинчена, что не думала, куда и зачем еду. Единственной моей целью было желание вырваться из-под тяжёлой власти мамы и отупляющего равнодушия отца…. А сейчас…. Я думаю, что мне нужно будет устроиться куда-нибудь на работу, чтобы ни от кого не зависеть. Потом будет видно.

– Ну, на работу в Ташкенте устроиться не проблема, хотя для этого сначала нужно прописаться.

Пассажирка смолкла, а я продолжил рассуждать:

– Прописаться можно у Карима, моего старинного друга. Дом у него большой – пропишут без проблем. А потом я устрою вас в наш Политехнический. После года работы в нём легче будет поступить на вечерний факультет.

Остаток дороги мы с Наташей уже разговаривали, как хорошие, давние друзья. Я был весел, раскован, шутил, рассказывал весёлые истории, удивляясь самому себе: давно меня не посещало такое настроение, словно вернулось старое доброе время институтской молодости.

Каждая удачная шутка находила живой отклик у моей попутчицы. Смеялась она от всей души: смех её, светлый и звонкий, радостной стрункой откликался в моём сердце. Я забыл о своих тревогах, о том, что буквально 4—5 часов назад у меня было удручающее состояние, что утром, после скандала с женой, мне не хотелось жить. Сейчас я был почти счастлив.

Около восьми часов вечера мы въезжали в Ташкент. Нас встретил поток машин, снующих в разных направлениях, и пешеходов, спешащих перебежать улицу в совсем не подходящем месте, особый запах родного города.

Сворачивая с Куйбышевского шоссе, я сказал спутнице:

– Сейчас поедем к моему другу детства Кариму. Он живёт с сестрёнкой Дильбархон. Места у них много. Надеюсь, вам будет там удобно.

* * *

Вот и улица Джаркурганская, где живёт мой друг, где когда-то жил и я. Вот и знакомый дом, который встречает нас тёмными окнами-глазами. Долго нажимал на кнопку звонка, звук которого казался слишком громким, зудящим на одной ноте, словно огромный шмель. Наконец, когда моё терпение начало иссякать, послышались нетвёрдые шаги, загорелся свет, и хриплый мужской голос поинтересовался:

– Кого это несёт, на ночь глядя?

Невольно удивился незнакомому голосу, а главное тону, с которым был произнесён вопрос. Но отвечать нужно, иначе не откроют:

– Это я, Сабир Усманов.

– Какой ещё Сабир? – недовольно отозвался мужчина за дверью.

– Сабир Усманов – друг Карима Атабаева, – уточнил я.

Из-за двери донеслись звуки, по которым я понял, что неизвестный мне мужчина, чертыхаясь и кряхтя, начал открывать дверь. Но вот она, наконец, открылась, и перед нами предстал сам Карим – заспанный, со спутанными волосами. Его недоумённый взгляд остановился сначала на Наташе, потом перешёл на меня.

– Это ты, Сабирка? А я тебя не узнал…. Богатым будешь…

Атабаев замолк на несколько секунд, видимо, ещё не совсем отойдя ото сна, затем продолжил:

– Заходите. Ну что стали на пороге?

Я пропустил вперёд Наташу, которая боязливо переступила порог дома, хозяин которого оказался настолько негостеприимен и сердит.

Из дальней комнаты показалось знакомое женское лицо. Тепло приветствовал молодую женщину:

– Здравствуй, Дильбархон! Рад тебя видеть.

Сестрёнка Карима узнала меня и вышла навстречу. На её лице появилась приветливая улыбка:

– Здравствуйте, Сабир-ака! Как поживаете? Давно вы не были у нас. Проходите, пожалуйста! Проходите!

Пока мы усаживались на диванчике в чистеньком уютном зале, и разговаривали с Каримом, Дильбар успела разослать дастархан. Все наши попытки отказаться от угощения, ссылаясь на позднее время, ни к чему не привели: закон гостеприимства должен соблюдаться несмотря ни на время, ни на обстоятельства. Карим настоятельно просит откушать и выпить хоть по пиале душистого индийского чая.

Зашёл разговор о моих родителях. Карим посетовал, что давно не видел их, жалуясь на то, что совершенно замотался на работе. Я невольно перехватил укоризненно-недоверчивый взгляд Дильбархон, и понял, что вовсе не чрезмерная работа сделала моего друга таким сумрачным, обрюзгшим и всклокоченным.

После ужина Дильбар увела Наташу в гостевую комнату, а я решил, что именно сейчас настало время поговорить с Каримом:

– Друг, – попросил его, – у тебя не найдётся место для этой девушки?

– В каком смысле?

Видимо, я не совсем точно выразил свою мысль, поэтому Карим не понял меня сразу.

– Видишь ли, дружище, эта девушка ушла из дома. Её нужно прописать и устроить на работу.

– Ты же знаешь, Сабир, что у меня нет времени заниматься этим.

– Я прошу только прописать Наташу у себя, а на работу я сам её устрою.

– Зачем тебе эта девчонка, Сабир-ака?

И я начал злиться:

– Какое твоё дело?! Я без ума от неё!

– И когда это ты успел? – засмеялся Карим. – Ведь сказал, что сегодня познакомился с ней.

– Эх, Карим-Карим, в такую девушку можно влюбиться с первого взгляда!

– Влюбиться, может быть, и можно, но рассчитывать на что-то просто глупо.

– Да, что ты понимаешь в женщинах?! – начал сердиться я.

– Может быть, и ничего, – спокойно ответил друг детства, – но зато я понимаю кое-что в мужчинах…. Я же тебя хорошо знаю: поиграешь и бросишь, как надоевшую игрушку. И не жалко?

– А чего её жалеть?! – продолжал злиться я. – Баба, как кошка: как не брось – всё на четыре точки становится.

Карим с удивлением посмотрел на меня и отреагировал с видимым недовольством:

– Может быть, может быть – ты же у нас опытный по части женщин.

Стараясь сменить щекотливую тему, и, чувствуя гадливость от только высказанной непристойности, виновато произнёс:

– Карим – дружище, помоги, прошу.

Карим посмотрел на меня внимательным, цепким взглядом:

– Хорошо, я помогу, чем смогу, но надеюсь, ты не думаешь, что я стану её пастухом?

– Правильно надеешься! – засмеялся ему в ответ. – Этого одолжения я от тебя не прошу: Наташа довольно взрослая девочка, и в пастухах не нуждается.

Поговорив ещё немного, я начал извиняться перед другом за то, что не могу больше задерживаться у него. Карим не стал задерживать, и мне вдруг показалось, что он даже рад тому, что я ухожу. Уже у дверей сказал ему, понимая, что мои слова могут обидеть друга, но не сказать этого я не мог:

– Дружище, надеюсь на твою лояльность… Девчонка моя. Понятно? Через неделю приеду – тогда поговорим обо всём более обстоятельно.

Добираясь через весь город к родному дому, я думал, явно ощущая неприятный осадок от встречи со старым другом:

– Почему я так грязно и грубо говорил с Каримом о Наташе? Неужели только потому, что он так изменился в лице при первом же взгляде на девушку? Я ревную эту незнакомую девчонку к другу детства?…

Ах, как она напомнила мне Катюшу!… Милую, нежную, хрупкую мою мечту, растаявшую, как облачко, светлое и лучезарное, и оставившую досаду на самого себя, и горечь утраты…

Катенька, Катюша… Утраченное счастье моё, боль моя, радость моя… Где же ты сейчас? Ты уехала, а я не могу забыть ни наших встреч, ни нашей любви… Особенно горестны эти воспоминания на фоне моей семейной жизни, с её постоянными скандалами, придирками, грубостью и нравоучениями хозяйки моего очага, из которого я бегу с радостным облегчением при каждом удобном случае… Вот и сейчас снова бегу из своего «семейного рая» без сожаления, без угрызения совести…

Знакомая дорога вела меня к родному дому, но неожиданно в памяти всплыло обескураженно лицо Карима, и кривая, виноватая улыбка тронула мои губы.

– Да, бедный Карим! – подумал я, глядя на своё зеркальное отражение. – Друг явно не ожидал от меня такого… Даже слова не смог найти в ответ, хотя никогда за словом в карман не лез… Что, Сабир-ака, самому противно?… Поэтому так быстро и ретировался?… Что же с тобой происходит, дружище, если даже перед самим собой стыдно становится?…