Читать книгу Рыжая Кошка. Роман - Тамара Злобина - Страница 9

Неделя, наконец, закончилась. Она показалась мне невероятно долгой и нудной. Последние дни я очень нервничал, закипая по каждому поводу. Как не старался сдерживать рвущиеся из души раздражённость и нетерпимость, они, как стихийное бедствие, накатывались, накрывая девятым валом с головой.

Особенно тяжело было дома: Рахиля, как всегда, требовала повышенного внимания и нежности, которые в этот момент были сосредоточены совсем на другой женщине, находящейся от меня за сотни километров. Думаю, что вы догадались кто эта другая? Конечно же Наташа.

Никак не мог выкинуть из головы эту рыжеволосую, юную красавицу. Снова и снова передо мной возникали удивительные русалочьи глаза, роскошные огненные локоны, высокая грудь, стройные длинные ножки. Эта картина раскалённым гвоздём засела в сознании, делая моё состояние ещё более невыносимым, чем было раньше.

– О, Натали, – с горечью думал я. – Почему ты не встретилась мне лет 6—7 тому назад? Когда я был свободен, как ветер…

Но тут же спохватывался, понимая, что шесть лет тому назад она была нескладным подростком, а я взрослым, самостоятельным мужчиной. Вполне вероятно, что тогда она вряд ли привлекла моё внимание. Хотя… Современные девочки рано начинают взрослеть.

К субботе придумал вполне нормальную причину, и с утра пораньше двинулся в Ташкент, игнорируя недоумённый взгляд жены. Сразу же мелькнула мысль:

– Она непременно будет звонить родителям, чтобы выяснить истинную причину столь поспешного бегства.

Гнал мысль прочь, не желая размениваться по мелочам: эту проблему буду решать по приезду в Ташкент. Машина ласточкой летела по тракту, обгоняя тихоходный транспорт, и я, попадая под власть скорости, забыл обо всём. Все мои мысли рядом с Наташей.

Во внутреннем кармане моего пиджака лежал запечатанный конверт, адресованный ей, а на заднем сидении машины большая дорожная сумка – тоже для неё.

На неделе заходил к Наташиным родителям и передал небольшую записочку от дочери, которую она написала своим летящим почерком перед моим возвращением в Фергану.

Мать Наташи была дома. Скорее её можно было принять её за старшую сестру – так они были похожи. Те же русалочьи глаза, те же пухлые, капризно изогнутые губки, тот же, словно точёный, носик. Женщина была хорошо сложена, со вкусом одета, выглядела очень молодо.

Она показалась мне законченным произведением природы: прекрасным, утончённым и недосягаемым. Это произведение купалось в лучах моего восхищённого взгляда, всем своим видом давая понять, что к такому взгляду давно привыкла, и что он доставляет ей удовольствие.

Я подал записку и, когда она беглым взглядом прочла её, хотел начать свой рассказ. Но Элеонора Никитична, как представилась мама Наташи, жестом пригласила садиться. Я сел в мягкое кожаное кресло, стоящее возле журнального столика в глубине зала.

Элеонора (буду называть её так – иначе язык не поворачивается) предложила что-нибудь выпить, и я поспешно согласился, чувствуя, что моё горло пересохло от непонятного волнения.

Чудо природы, гордо неся копну своих, совсем даже не рыжих, а скорее серебристо-пепельных волос, выпорхнуло из комнаты, оставляя меня наедине со своим волнением. Чтобы унять его, переключил внимание на комнату, которая вызвала противоречивые чувства: слишком (не знаю даже, какое подобрать тут определение) – музейно что ли… На стенах множество женских портретов. В женских лицах узнал хозяйку дома, которая, видно, очень любит позировать перед объективом.

Два-три портрета отображали Наташу. Наташу во младенчестве, Наташу – школьницу. Непокорные рыжие кудряшки выбиваются из туго заплетённых косичек, создавая лёгкий золотистый ореол вокруг её хорошенькой головки. А вот и Наташа – девушка, с мечтательными взглядом, устремлённым куда-то вдаль, с нежной улыбкой на, ещё по-детски припухших, губах.

Моё созерцание прервала Элеонора, появляясь внезапно, ступая по ковру лёгким, почти кошачьим шагом. От неожиданности я даже вздрогнул, словно меня застали за каким-то неблаговидным занятием. Это не ускользнуло от цепкого, проницательного взгляда хозяйки.

– Извините, Сабир Усманович, я заставила вас ждать, – сказала она, не показывая вида, что заметила моё замешательство.

Изящными движениями хозяйка расставила на столе вазы с дорогими конфетами, фруктами, пирожными, кофейный прибор с маленькими чашечками. Закон гостеприимства в этом доме, как видно, тоже имеет место быть. Разливая ароматный кофе по чашкам, Элеонора обратилась ко мне:

– Так значит вы отвозили Натали в Ташкент?

Требовательно-упрекающий взгляд ждал ответа.

– Да, – ответил я, под взглядом этих глаз, чувствуя себя виновным.

– Зачем вы сделали это? – русалочьи глаза хозяйки наполнились слезами, готовыми вот-вот пролиться.

Моя рука невольно опустила чашку с кофе на стол. Ни эти глаза, артистически сверкнувшие влагой, ни голос, хорошо поставленный и красиво прозвучавший, почему-то не вызвали во мне ничего, кроме ощущения притворства, ощущения игры. Подняв взгляд от стола ответил с улыбкой:

– Если бы этого не сделал я – сделал кто-то другой. И не известно, было бы это лучший вариант.

Влага из искусно подкрашенных глаз Элеоноры, угрожала оставить на её щеках безобразно-чёрные дорожки. Чтобы не допустить этого, она лёгким, элегантно-заученным движением убрала её надушенным кружевным платочком.

Очередной жест на публику, не умилил меня, а, напротив, насторожил своей картинностью, наигранностью. Так захотелось сказать: – «Не верю!», что я едва сдержался. Хозяйка же, глубоко вздохнув начала говорить сначала тихо, спокойно, а затем, увлекаясь, всё более и более волнуясь.

Она рассказала сколько треволнений и беспокойств Наталья доставляла ей в детстве, сколько бессонных ночей она провела возле её кроватки, сколько труда потратила она на то, чтобы образовать это беспокойное создание в разумного человека, в очаровательную девушку.

– И в результате она так неблагодарно поступила со мной… Просто взяла и уехала. Даже не объяснив причины, побудившей её сделать этот шаг.

Элеонора неоднократно повторяла одну и ту же мысль, видимо, гвоздём засевшую в её прекрасной голове:

– Как неблагодарны порой те, кому ты отдаёшь всю душу!… Чем я провинилась перед Натали, что она так жестока?…

Я не пытался успокоить хозяйку, предоставляя ей возможность выплакаться, излить душу, отчётливо понимая, что та не простит такого неуважения к своей персоне. Сделал вид, что очень внимательно слушаю все доводы обиженной «в своих лучших устремлениях матери» и это вознаграждается с лихвой.

Элеонора мило улыбнулась мне, подливая кофе и подкладывая пирожные, оказавшиеся на удивление вкусными:

– Угощайтесь, Сабир… Можно я буду вас называть просто по имени. Вы не против?

– Не против, Элеонора…

– В таком случае и вы можете называть меня по имени – это будет не так официально… Мы всё-таки дома, а не на работе.

Около получаса мы общались в спокойном, вполне конструктивном ключе, без жалоб и обвинений. Элеонора, как человек неглупый, видимо, поняла, что меня этим не проймёшь, и сразу оказалась от проработанной до мелочей тактики.

Я рассказал о своём плане устроить Наташу на работу в институт, который некогда закончил сам, чтобы через год она спокойно могла поступить туда. Заверил хозяйку, что сделать это Наташе не составит никакого труда, и та согласилась с моими доводами.

Мы, словно сговорившись, обходили вопрос, который не давал покоя: что произошло в этой, на первый взгляд такой благополучной семье, заставив единственную дочь бежать прочь с одними лишь документами. И эта недоговоренность, словно высокая стена, стоявшая между нами, делала разговор поверхностным, неоткровенным.

Оба мы понимали, что не способны быть друг с другом достаточно искренними и правдивыми не только потому, что совершенно незнакомы (этот факт не всегда является препятствием), но и потому, что чуждые друг-другу люди: женщина с повадками повелительницы и обычный мужчина, волей капризной судьбы случайно занесённый на её жизненный путь.

Поэтому, исчерпав все темы для разговора связанные с Наташей, мы не находили иных тем для дальнейшего общения. Это побудило меня начать прощаться:

– Извините, Элеонора, но мне уже пора.

Гостеприимная хозяйка, как мне показалось, внутренне вздохнула с облегчением, что сразу сделало её уверенней и спокойней. Мы договорились, что перед отъездом в Ташкент я навещу их и Элеонора передаст письмо для Наташи и кое-какие её вещи.

Во время разговора я не обратил внимание на то, что Элеонора ни разу не упомянула имя мужа, словно его не существовало вовсе. Только потом, сидя в машине, я удивился этому факту и задумался. Прекрасно помню, что Наташа довольно часто упоминала в наших разговорах отца, называя его то папкой, то папой, то нашим папулькой. Из чего я понял что между дочерью и отцом вполне тёплые, дружеские отношения.

О матери Наташа чаще всего говорила: она. Она сказала, она сделала, она… она… она. И эта контрастность в отношении к родителям, всякий раз настораживала, вызывала желание спросить девушку о её причине. И всякий раз я сдерживал себя, опасаясь, что моё любопытство будет девушке неприятно. Причина замалчивалась, но это не способствовало её исчезновению – она осталась. Остались и сомнения, наводящие меня на мысль, что не всё в этом «святом семействе» благополучно, как кажется на первый взгляд.

Неделя закончилась. Перед отъездом я заехал к Аристовым, забрал то, что обещала Элеонора. Мать Наташи была невозмутимо спокойна, отстранённа, словно и не было предыдущего общения, Я принял её игру. Так же был сух, как она и конкретен. Элеонора, как и обещала передала мне письмо в конверте и большую спортивную сумку, набитую доверху.

И вот теперь я мчался по дороге, ведущей к родительскому дому, напрочь забывая и о жеманнице Элеоноре, с повадками экстравагантной дамы, и о собственной жене, с вечным недовольством и подозрениями, и о работе, к которой я всё более и более терял интерес.

Моя душа быстрее автомобиля летела в старый, ничем не примечательный район Ташкента, который представлялся сейчас самым райским уголком, где живёт самая очаровательная пери.

– Наташка, откуда ты взялась на мою, начинающую седеть, голову? Как жил я спокойно и размерено до встречи с тобой. Моя душа никуда не спешила, не сжималась непонятным волнением и томлением… Но, чёрт возьми, как же мне это нравится!

И дышится так вольготно, не гнетёт совсем недавняя и очередная ссора с женой. Всё кажется, таким мелким, таким далёким, словно всё осталось в прошлом и никогда больше не вернётся.

Вот так же, вольной птицей, почти десять лет назад, я летел к Катюше. И так же на душе было одновременно и легко, и страшно, как будто попал в воздушную яму, когда сердце то замирает, то рвётся из груди, то подкатывается к горлу, готовое покинуть бренное тело.

* * *

Дорога в Ташкент показалась мне настолько быстрой, что я даже не успел удивился, как уже подъезжал к его окраине. Решил сначала заехать к родителям, чтобы предупредить отца и маму, и тем немного обезопасить себя.

Исколесив полгорода, я, наконец выехал на тихие улочки, ведущие к дому. Вот и наша улочка Муамин. Вот и дом, в котором я прожил самые счастливые годы своей жизни. Открывая калитку, всматривался в глубь двора, не маячит ли где платье мамы из яркого узбекского атласа, или папин чапан (стеганый мужской халат), сшитый отцу Фирузой. Во дворе не было никого и на шум мотора никто не выбежал, как обычно, а в доме не горел свет.

– Наверное отец у соседа, поэтому и не встречает, как обычно. – подумал я озадаченно, стараясь ювелирно-точно загнать машину во двор, и задел ворота.

Раздался сильный скрежет, и я резко нажал на тормоз, про себя вспоминая Аллаха: опять повод для ворчания жены, ведь машина была куплена её отцом в подарок к годовщине нашей свадьбы.

– Да, помял таки немного крыло, – убедился в худших предположениях, ощупывая автомобиль… И краска сползла в двух местах. Придётся здесь ремонтировать, чтобы потом в Фергане не выслушивать придирки и нравоучения.

Этот шум не остался неуслышанным: на веранде вспыхнул свет и знакомый дорогой силуэт, прикрывая глаза от яркого света ладошкой, спросил:

– Кто там?

– Это я, апа-джон, Сабир! – ответил поспешно.

– Сынок, дорогой, как хорошо, что ты приехал! Я звонила тебе, но Рахиля сказала, что ты уже поехал к нам, – в материнских словах чувствовалось беспокойство.

Начал беспокоиться сам:

– Что случилась, мама?

– Отец заболел, углим. – ответила моя худенькая мама, поправляя на голове цветной платок, и, похлопывая меня по спине своими натруженными ладошками, пригласила в дом.

– Врача вызвали? – обеспокоенно поинтересовался я.

– Вчера вызывали, – ответила мама, оглядывая меня с ног до головы, словно желая убедиться, что её сын цел и невредим.

И убедившись в этом, попросила с нежность в голосе:

– Проходи, углим, отец в своей комнате.

Кабинет отца слабо освещён настольной лампой. На широком кожаном диване, ещё времён развитого социализма, окружённый подушками, как белоснежными горными вершинами, возлегал мой отец. Его натруженные руки, никогда не знающие отдыха, на сей раз спокойно лежали на одеяле. Глаза были закрыты. Решив, что дада спит, я сделал попытку потихоньку ретироваться из кабинета, но с дивана доносёсся тихий голос:

– Я не сплю, Сабир. Проходи. Садись… Есть разговор.

Голос отца был твёрд и не предвещал ничего хорошего.

– Отец! – попыталась остановить его мама, стоящая за моей спиной, – Тебе нельзя волноваться – у тебя давление высокое.

– Кампыр, – строго произнёс отец, – поди приготовь что-нибудь поесть сыну, пока мы поговорим, как мужчина с мужчиной.

И мать, не говоря больше ни слова, ушла на кухню.

– Присаживайся, сынок, не бойся – не съем. – продолжил отец, видя, как я в нерешительности топчусь возле дивана.

А мне не осталось ничего иного, как придвинуть поближе стул и приготовиться выслушивать, нелицеприятные вещи. Что они приятными для меня не будут видно и по выражению отцовского лица, и по взгляду его, и по голосу.

– Что-то ты зачастил к нам, углим? – начинал свой мужской разговор отец. – Рахиля жалуется, что ты совсем забросил семью: дети скоро забудут твоё лицо.

– Я работаю, дада! – попытался защититься от отцовской строгости отговоркой, но он сделал рукой жест, не принимая её.

– Все работают! – голос отца был спокойным и твёрдым. – Я тоже работал, но не забывал, что у меня есть три дочери и сын. Старался воспитывать, как положено, чтобы вы уважали старших, любили трудиться, были честными, справедливыми, добрыми… А кто воспитывает твоих детей? Женщина? Что может женщина привить сыновьям?..

Отец помолчал немного, собираясь с силами, молчал и я, не пытаясь ни перечить, ни оправдываться.

– Аллах вознаградил тебя тремя сыновьями, а ты бегаешь от них, как заяц. Забыл чему тебя учили в отцовском доме?!

Покрасневшие усталые глаза отца с укором и болью смотрели на меня, своего единственного сына, и от этого взгляда мне становится не по себе. Хотелось, как в детстве, убежать и спрятаться в самую дальнюю часть двора. Но детство давно закончилось, и от ответа не уйти.

Оправдываться бесполезно. Я хорошо знаю отца и его любимые слова: «если тобой недоволен друг – ищи причину в себе». Поэтому, не отводя взгляда, ответил:

– Нет, не забыл.

– Так в чём дело, углим?

– Долго рассказывать, дада, – сделал попытку отодвинуть разговор. Но отец не принял мой довод.

– Ты куда-то торопишься, сынок?

– Нет, не тороплюсь. Я ехал к вам.

– Так рассказывай.

Как были мне знакомы эти слова. Сразу вспомнились далёкие годы босоногого детства, когда после очередной проказы отец звал меня в свой кабинет и просил честно, без утайки, рассказать всё. И я рассказывал, порой захлёбываясь слезами от обиды и стыда. Но то время давно минуло: я не ребёнок, и плакать уже не могу. Что-то огрубело в моей душе, и уже ни слёзы, ни покаяние не снимают обиду и пустоту, тяжёлым грузом лежащие на сердце.

И всё же я начал говорить обо всём, что накипело: и о работе с её постоянными обманами и приписками, и о тесте с обвинениями, что не умею жить, что не умею и не желаю пользоваться ситуацией, и о жене с её вечными претензиями и упрёками, с патологической любовью к блестящим тряпкам и безделушкам.

Рассказывал и о том, что Рахиля настраивает старшего сына Бахтияра против меня, потакая ему во всём, о том, какими эпитетами она награждает меня в присутствии детей. Старался говорить спокойно, рассудительно, хотя удавалось это с большим трудом, и, наконец, высказавшись до конца я умолк. Молчал и отец, видимо, обдумывая мою пространную речь.

Потом поинтересовался вновь:

– Ты помнишь мои слова?

– Всегда помню, дада.

– Ты всё сделал для того, чтобы понять в чём твоя вина?

– Да, – тихо, но твёрдо отвечаю я.

– Хочешь совет, углим?

– Говорите, дада.

– Вам нужно переехать сюда: тебе, Рахиле и внукам.

– Они не поедут! – ответил я, с сомнением качая головой.

– Если захочет, чтобы семья сохранилась, поедет, – возразил отец, ссылаясь на непреложную, как ему кажется, истину: жена во всём должна слушаться мужа – куда иголка, туда и нитка.

Отец смолк, а я невольно подумал:

– Эх, дада-дада, ты совсем не знаешь этих людей: они живут не по законам людей, а по собственным законам.

– Приедешь домой, скажешь, что ты, как единственный сын, должен жить с родителями, оберегать их старость… Этот закон они нарушить не посмеют.

– Хорошо, дада, – согласился я, делая вид, что эти праведные слова, действительно, непреложный закон и для людей, живущих со мной рядом.

Отец откинулся на подушки и произнёс уже совсем миролюбиво:

– Я устал. Иди, углим, мать попотчует тебя чем-нибудь вкусным: готовит она у нас хорошо.

Отец закрывал глаза, давая понять, что разговор закончен, а я тихо поднялся со стула и вышел из комнаты, думая:

– Да, сдал отец. Сдал…

За последние полгода у него уже дважды был гипертонический криз. Врач советовал не нервничать, вести спокойную, размеренную жизнь, но где там: это не в отцовских правилах. После первого криза, когда отец впервые услышал этот совет, он сказал врачу:

– Лучше сразу умереть, чем жить так, как вы советуете, доктор!

Ночь я провёл в родительском доме. Мама хлопотала вокруг меня, стараясь всячески угодить любимому сыночку: подкладывала мне вкусненькое, расспрашивала о детях, о жене, работе. Жаловалась на отца, на то, что он совершенно не слушает советов врача, делает всё по своему.

На своё здоровье мама не жаловалась никогда – не приучена. Лишь однажды мельком сказала, что стала хуже видеть, а так хочется навязать внукам тёплых носочек и варежек. Я смотрел на маму, на её, не знающие отдыха руки, на сеть морщинок, покрывающих лицо и острая жалость и любовь, тисками сжали сердце.

Мысли роем кружились в моей голове: мысли тяжёлые, безрадостные. Я думал о том, что родители всю жизнь проработали, чтобы поднять на ноги нас, четверых своих детей, дать нам образование, вывести в люди, а на старости лет, когда им самим нужна помощь и поддержка, остались одни.

Наргиза и Мухаббат живут со своими мужьями и детьми в Москве и лишь изредка, на короткое время, появляются в родном доме. Они считают себя почти коренными москвичками: сначала учились в институтах, потом вышли замуж, родили детей – троих на две семьи. Говорят, что больше в их кругу не принято.

Отец всегда высказывал своё недовольство, когда разговор заходил об этом, не оправдывая их выбор. Он уверен, что детей в семье должно быть много, как, например у Фирузы.

Младшая из сестёр, Фируза живёт здесь, в Ташкенте, но у неё большая семья: муж, шестеро детей, да ещё и престарелые родители мужа, которые живут с ними, как с младшим их сыном. Поэтому, Фируза тоже нечасто, как хотелось бы, бывает у родителей.

Наши родители не обижаются на это, не жалуются, потому что всё понимают. Отец говорит:

– У детей своя жизнь, свои проблемы. У них будущее, у нас – прошлое.

Но во взгляде его иногда проскальзывала даже не обида, а какое-то затаённое движение души: не то удивление, что мы живём совсем иначе, чем жили они, не то жгучее желание понять нас и не осудить несправедливо.

– Наши родители лучше нас, – думал я. – В них нет ничего мелочного, суетливого, расчётливого. Моя мама ни разу в жизни не устроила отцу сцену, чтобы он купил ей какой-нибудь дорогой наряд, какую-нибудь золотую безделушку. Отец никогда не помышлял о том, чтобы урвать что-то для себя, чтобы нечестным путём обогатиться за счёт другого…

А что имеют они, проработав столько лет на благо своей любимой Родины? Маленький домик на окраине Ташкента, небольшой участок возле дома, на котором растёт несколько фруктовых деревьев, да три куста винограда…

Хотя я, пожалуй, не прав! Они богаче всех моих Ферганских родственников вместе взятых: они любят нас, своих детей, любят людей, любят и уважают друг-друга. На первый взгляд это, возможно, не так и заметно. Если судить по сегодняшней встрече, когда дада так сурово попросил маму оставить нас наедине, можно сделать неверный вывод.

Несмотря на кажущуюся строгость и холодность отца – он любит маму. Мы, дети, особенно остро чувствовали это, когда мама на какое-то время отлучалась из дома. Отец не находил себе места, словно искал её повсюду, заглядывая во все потаённые уголки. Но по возвращении мамы, к нему вновь возвращалась уверенность, снисходительность и строгость в обращении.

Отец никогда не повышал голоса на маму, но его слова для неё были всегда решающими. Она говорила нам:

– Отца нужно слушать – он всегда прав.

И это мамино убеждение стало в нашем доме непреложным законом: папино слово всегда было решающим, даже тогда, когда оно было ошибочным. Но это я уже стал понимать позже, когда подрос и учился в восьмом классе.

Старшая из сестёр, Наргиза, училась тогда на последнем курсе Московского финансового института. Училась хорошо: сёстры у меня умницы. Отец всегда гордился ей, рассказывая другу-соседу о том, какая умница и красавица его старшая дочь. Но перед Новым годом от Наргизы пришло письмо, в котором она писала, что очень любит однокурсника Андрея Дёмина и просит отца и мать разрешить её выйти за него замуж.

Дома начался переполох: мама плакала, отец почернел с досады. Сказал, как отрезал:

– Не ожидал я от старшей дочери такого «подарка»! И запретил нам говорить на эту тему.

Мама несколько раз пыталась вызвать отца на разговор, чтобы склонить его к более мягкому решению, но он был непреклонен. Помню, какое это было для всех нас нелёгкое время, словно над всеми нами навис топор, угрожая каждую минуту сорваться вниз. Но на зимних каникулах приехали Наргиза и Андрей, и обстановка мало-помалу разрядилась. Андрей сумел так расположить к себе отца, что его сердце смягчилось, и он дал согласие на свадьбу.

Свадьба была в Москве. Отец и мама летали туда самолётом. Сколько потом было восхищённых рассказов, сколько впечатлений. Помню тогда отец сказа нам:

– Я был неправ: Андрей хорошая пара для нашей дочери.

Впервые за свои пятнадцать лет я слышал признание отца в своей неправоте, и это не унизило его в моих глазах, а, напротив, я стал уважать его и любить ещё больше. Отец в моих глазах поднялся на более высокую ступень, потому что, человек, способный понять свою ошибку и признать это – сильный человек.

Я бы, наверное, ещё долго предавался воспоминаниям о своих родителях, о нашей семье. Если бы меня не сморил сон. Во сне я видел молодого, улыбающегося отца, маму в ярком атласном платье. Они шли по улице, украшенной кумачом. И держали меня, несмышлёного мальчишку за руки. Я радостно смеялся и, поджимая ножки, повисал у них на руках, летя по воздуху, как птица. Был праздник. Май. И мы были счастливы, веселы. Мы были вместе…