Читать книгу Ветер. Часть первая. Париж - Таня Трунёва - Страница 3

Зима в тот год выдалась лютая, колючая. Застывшие груды снега, упираясь в окна, звенели на ветру рассыпающимися льдинками. В преддверии праздника весь охотничий посёлок, как водится, крепко «сидел на стакане». Над входом в больницу сквозь намёрзший на лампочки иней тускло мерцал плакат «С Новым, 1977 Годом!». Подвыпившая акушерка, накрывая Ольгу одеялом, засмеялась:

– Ну и угораздило же тебя в ночь под Новый год родить! Девка у тебя хорошая. Ты спи теперь, а мы догуливать пошли.

Через час Ольга проснулась от жгущей тяжести внизу живота. Попробовала встать, но не было сил. Кровь рубиновыми бусинками капала на пол. Ольга закричала, позвала на помощь – да слышны были только ружейные выстрелы за окном в честь праздника и трубивший басом ледяной ветер. А горячая вьюга, пылая в Ольгином теле, уносила её дальше и дальше…

После похорон жены Григорий подался на песцовую ферму к матери, доброй, немногословной Степаниде; там же жила его сестра Вера. Добравшись до посёлка на попутке, скрепя унтами по утоптанной снежной дорожке и разбавляя морозный воздух крепким перегаром, он заботливо нёс лёгкую ношу – завёрнутую в одеяло новорожденную дочку.

Ступив в узкие сени, Григорий тяжело вдохнул привычный запах квашеной капусты и кислого молока. Войдя в избу и протянув матери свёрток, прохрипел:

– На вот, мать, это теперь наше. Хотел пострелять всех фельшаров в больнице. Да что толку! A девку растить надо, она вся в нас – Семёновская.

Перекрестившись, Степанида приняла внучку и со вздохом спросила:

– Как назвал-то?

– Катериной, – крякнул Григорий.

– Царское имя, – всхлипнула Степанида. – Чего ж, царевна, тут теперь твой дом, а это сестра твоя, Светочка, – продолжила она, показывая малютке годовалую Верину дочку.

В далёкой таёжной глубинке проходило сиротское детство «лесной царевны». Работники песцовой фермы жили в посёлке из нескольких домов. Зимой их тесный мир уныло рисовался лишь чёрно-белыми линиями. К весне он вырастал, теплел серыми, голубыми, а после зелёными красками. Добротно сбитые из толстых брёвен дома пахли внутри таёжными ягодами, острыми соленьями, сдобой и бражкой – домашним вином. В каждом дворе возвышался сарай для мелкого скота и уютная банька. Песцов держали в огромных клетках, где они, сытно накормленные, нагуливали серебристый нежный мех.

Маленькая Катя помогала бабе Стёпе и, несмотря на тяжёлый труд и мерзкий звериный дух фермы, научилась примечать и наслаждаться всеми лесными радостями. Всё в этом царстве ей было знакомо: и радужно-хрустальный блеск таёжной зимы со звенящими от мороза ветвями сосен и кедров, и густо-зелёное чудо сибирского лета с дурманящим ароматом смолы и пушистого мха.

Юркая, гибкая, с нежным румянцем Катя напоминала цветок таёжного багульника, что вроде мал и неприметен, но так хорош своей необыкновенностью.

Когда ей исполнилось двенадцать, отец, ввалившись с мороза в избу, заявил:

– Катька! Завтра со мной на охоту пойдёшь.

– Не пушшу! Девка она и мала ишо! – запричитала Степанида.

– Ты, мать, муру-то не пори, – оборвал её Григорий. – Я с охотниками с восьмилетства. К этому занятию с детства привычка нужна. А что девка – да то лучше: у баб прицел острее. Ольга-то моя, царство ей небесное, соболя в глаз била.

Ледяным утром впервые почувствовала Катя вкус добычи. Ружьё казалось неподъёмным. Отец поучал, как с ним обращаться:

– Ты на ружо-то не дави – оно лёгкость любит, а мушку на вздохе бери. На выдохе тело завсегда слабеет – рука может дрогнуть. Зверью в морду целься, а лучше – в глаз, чтоб мех не спортить.

Заметив на сосне белку, отец, сделав знак молчать, прижался к дочкиной щеке, поправил ствол и нажал на курок её пальцем. От выстрела ударило в плечо. Громко заколотилось сердце. И Катя увидела кувыркающуюся по веткам белку.

– Ну вот и почин, доча! – усмехнулся Григорий. – Беги! Принеси!

Дрожа всем телом, еле переступая одеревеневшими ногами, несла Катя окровавленную тушку белки, и слёзы, застывая, покрывали прозрачной коркой девчоночьи щёки.

– Так,– вздохнул отец, – ты эти бабские штуки забудь! – и хрипло продолжил: – На охоте жалостей нету. Наше дело от мучений зверьё избавить так, чтоб сразу… Потому выстрел метким должон быть, а добивать подранков – дело тошное. То зверьё, что охотникам на мушку попадается, оно ленивое или дурное. Умный зверь затылком всё чует и слышит. Этого не возьмёшь. Так что не жалей. Тут кто кого переумничит. А соболь зверь-то норовистый, потому и в неволе не живёт. Не то что песцы вонючие в клетках на нашей ферме. Их хоть голыми руками бери. Многое таёжное зверьё поумней человека будет. Охотнику звериные повадки знать надо, да и много всяких лесных причуд. Тайга тебя научит.

И тайга учила. Знойным летом она, как суровый учитель, хлестала Катькины щёки колючими ветками, когда та, пробираясь в зарослях, выслеживала зверя. В студёные зимние дни тайга заставляла пританцовывать в толстых валенках и вприпрыжку добираться до тайной охотничьей сторожки, где была спрятана от назойливых инспекторов пушнина и разная охотничья утварь.

Про сторожку эту знали только свои. Отец её в овраге выкопал, а внутри выложил брёвнами. И тепло, и сухо. На полках – сухари, консервы, травы и корни, бабой Стёпой собранные, такие, что силу дают. Бабка, когда травы собирала, и Катю учила к чему какой корень и травка.

– Это вот красный корень, – показывала она внучке. – Пожуёшь – и целый день без воды и хлеба по тайге бегать можно. Никакая хворь не возьмёт. Пижма, подорожник… Это лист брусничный от простуды. А это, – Степанида вздохнула, – бешень-трава.

– Как это «бешень»? – удивлённо вскинула глаза Катька.

– А потому как мужик, если выпьет отвар той травы, заклинаниями наговорённый, то бесам отдастся, – прошептала баба Стёпа. – Тогда мужик, словно бешеный, сил не имеет устоять от бабьего тела и полюбит без ума ту, что рядом с ним окажется. Мала ты ишо. Ну а как придёт твоё время – лучше мужику душой приглянуться, без бесовской помощи, потому как за колдовство всегда расплата есть.