Читать книгу Загадки Красного сфинкса - Татьяна Александровна Яшина, Татьяна Яшина - Страница 7

Я оказался хорошим слугой. То есть мог когда угодно и где угодно заснуть и так же легко проснуться, восполняя ранний подъем и поздний отход ко сну.

Потому что Монсеньер обычно спал не больше четырех-пяти часов, кроме того, регулярно бывали и плохие дни – когда он вообще не ложился, проводя ночи за бумагами. Чернил он изводил море, и сухая чернильница – единственное, за что он на меня однажды разгневался.

– Люсьен, мерзавец! Чем я буду писать?

– Простите, ваше высокопреосвященство! Сейчас сбегаю к мэтру Шико.

– Может, быстрее будет пустить тебе кровь и писать ею? – глянул он на меня так, что я чуть не обделался. – Впрочем, на трансильванского господаря это может произвести неправильное впечатление.

Он усмехнулся в усы, и я понял, что гроза миновала, но пока несся через три ступеньки вниз – поклялся держать хотя бы пузырек про запас.

У кардинальского личного медика мэтра Шико я разжился двумя бутылями, выданными мне с сочувственной улыбкой – вид у меня был еще тот. Я торопился так, будто черти палили мне пятки, так что мой обычный доклад лекарь принял единственно по моей мимике: на его вопросительно поднятые брови я утвердительно кивнул, знаменуя этим, что со здоровьем у нашего патрона за ночь не случилось ничего экстраординарного.

Увы, слишком часто это было не так.

Ум у Монсеньера работал безукоризненно – я поражался, как он может столько читать и писать – всегда без помарок, как будто меморандум, адресованный какому-нибудь монарху, министру или папскому легату он просто списывал из своей памяти в уже готовом виде. Из той груды корреспонденции, что поступала по официальным и неофициальным каналам, он, лишь раз взглянув на бумагу, принимал решения, которые, за редчайшим исключением, никогда не менял и ни с кем не обсуждал. Как я узнал значительно позже, все ключевые сведения – даты, факты и главное – имена – он держал исключительно в уме, не делая никаких записей.

Воистину, в голове этого человека содержались ключи от всей европейской и значит, мировой политики! Все нити заговоров, официальных нот и тайных протоколов, все имена высокопоставленных шпионов и продажных секретарей официальных особ, множество тайн королев, королей и фаворитов – все было тщательно внесено, каталогизировано, активно пользуемо – и все хранилось под этими густыми темными волосами, за этим высоким бледным лбом, за водянистыми от усталости глазами.

Еще меня поражало, что Ришелье почти никогда не пребывал в раздумьях – как это делают обычно люди: складывают руки домиком, возводят очи горе или по-простому скребут в затылке. Кардинал как будто всегда имел уже готовый план действий, расписанный до последней мелочи, и всей его жизненной задачей было привести окружающую его реальность в согласие с этим планом.

Воображаю, каково было присутствовать на заседаниях Королевского совета, возглавляемого его преосвященством. Избиение младенцев.

Впрочем, он не заносился, подобно слишком гордым и слишком рано умиравшим фаворитам, коими так богата история нашей страны. Кардиналу как будто свыше отмерили еще и знание человеческой природы – едва ли не самым ценным его даром было умение предвидеть, кто как поступит в той или иной ситуации. Даже не видя человека, он уже как будто знал: что тот может, чего точно не может, а вот в этом – небольшом – поле могут быть варианты. Едва ли не самым интересным для него было следить за этими вариантами и делать ставку на тот или иной исход.

Проявляя при этом бесконечное терпение. Он редко повышал голос, не жалел времени и сил, чтобы объяснить несколько раз и убедиться, что понят. Это можно было принять за доброту, но скорее – его внутренние весы давно и точно установили, что цена ошибки, возникшей из-за непонимания, слишком высока, чтобы жалеть на объяснения свое драгоценное время.

Представьте, какое у него при всем этом было здоровье.

То есть, я думаю, веди он жизнь обычного высокопоставленного клирика, – он бы вообще не знал, что такое хвори. Но вся его жизнь была подчинена великой задаче – и тело его бунтовало.

Когда я в первый раз разглядел его со спины, то поразился, насколько Монсеньер выглядел бесплотным. Мне показалось, что за пелериной вообще нет ничего – так, сгустившийся эфир, привидение, призрак, явленный пугать людей.

Взгляд его обладал магнетическим, завораживающим эффектом – но даже василиски не имеют глаз на спине.

Худой спине, где все позвонки и ребра были наперечет, едва прикрытые жилистой мускулатурой. Может быть, когда-то перед крещением он и имел упитанную фигуру и перевязочки на руках, но те времена давно прошли, и за прибавку в весе мэтр Шико вел долгую, упорную и, увы, почти безрезультатную борьбу.

Его высокопреосвященство ел и мало, и неохотно, словно выполняя повинность – послушно, но без удовольствия. Вот в вине он толк знал – разбирался в букетах, купажах, годах сбора и регионах. Пожалуй, те редкие моменты, когда он мог, спокойно сидя у огня, выцедить бокал шамбертена, были наиболее близки к тому, что называется покоем и счастьем у обычного человека. Чаще всего он пил на ходу, в течение дня, чтобы как-то подкрепить свои силы, вино не оказывало на него хмельного действия, выпивал ли он два бокала или две бутылки. В этом он был истинный дю Плесси – представитель рода, из которого вышло столько военных, да и сам мсье Арман в юности готовился служить Марсу, а не Христу.

Но нормально, за столом, пообедать и поужинать удавалось ему не каждый день – совещания, разъезды, приемы, где он, бывало, месяцами ничего не ел, боясь отравления, – все это не способствовало нормальному пищеварению: несварения, запоры и геморрой регулярно его мучили. Хотя мэтра Шико это волновало гораздо больше, чем самого кардинала: тот относился к немощам плоти с истинным стоицизмом. Гораздо страшнее для него были головные боли и бессонница.

О, как я боялся этих ночей! Когда Монсеньер уже не мог работать, не мог читать (это обычно случалось на третьи сутки без сна), а только метался по комнате, напоминая гигантскую летучую мышь в своей сутане, накинутой на ночную рубашку.

Не то чтобы он мешал спать мне – спать я мог в любых обстоятельствах и даже один раз заснул, упав глазом на чернильницу (неудачная попытка Рошфора научить меня писать), но сны мне снились тягостные. Какие-то громадные серые не то змеи, не то смерчи скручивались вокруг меня и выпивали весь воздух, проникая сквозь стены, отделявшие мою каморку от спальни Монсеньора.

Как правило, тогда с ним делалось что-то вроде припадка – легкие судороги по лицу и телу, длящиеся около минуты, и уж в ближайшую ночь он наконец-то спал, встречая следующий день без мигрени.

Мэтра Шико страшно беспокоили эти судороги, он боялся, что у Монсеньера может развиться падучая.

День припадка был самым тяжелым для прислуги и окружения кардинала, нам-то некуда было деваться, и мы дышали тем же воздухом, в котором почти воочию можно было увидеть грозовые тучи. Кардинал не кричал, не раздавал направо и налево билеты в Бастилию, но напряжение было невыносимым.

Тот ужасный день был третьим в череде бессонных. Начался он как и все остальные дни в календаре, кроме рождественских и пасхальных: в шесть утра мсье Арман дернул за шнурок, вызывая меня. В зависимости от жилища, выбранного в качестве временной резиденции, кардиналу нужно было или дернуть за сонетку, или самому звонить в колокольчик. Услышав звон, в любое время дня и ночи, я вскакивал и шел к нему.

Подойдя к кровати, я склонялся на одно колено и целовал алый рубин в его перстне, знаке сана.

– Доброе утро, монсеньер.

Иногда он отвечал так же, чаще просто кивал. Я ворошил угли в камине, ждал, пока осядет зола и ставил на угли котелок с водой, а на решетку – комнатные туфли.

Подавал Монсеньеру тазик и салфетку, мокрую с одного края и сухую с другого, для умывания. Если был нечетный день, то взбивал мыльную пену и брил его. Сегодня был четный.

Убрав тазик, я распяливал на руках рубашку и согревал ее у огня. Сначала спереди. Потом сзади. Спина мерзнет сильнее.

Подносил ему рубашку и помогал одеться, за рубашкой следовали штаны, туфли и толстый халат.

Если к завтраку кардинал никого не ждал, то этот завтрак состоял из овсянки на воде, которую я тут же и варил, да чашки травяного сбора по расписанию, составленному мэтром Шико. Так что лично я предпочитал, чтобы к завтраку являлись Рошфор, мэтр Шико, а лучше всего – Жюссак. У нас с ним совпадали кулинарные пристрастия. Только не отец Жозеф! Тогда могло и до овсянки не дойти.

Пока я готовил завтрак, мсье Арман пребывал в отхожем месте. Чаще всего по утрам он там не задерживался, а вот после завтрака мог засидеться и час, и больше. Чтобы не терять времени, он завел там столик и работал с бумагами. Я ему сделал подставку под чернильницу, когда он однажды чуть не погубил новый халат из венецианского бархата, опрокинув пузырек. Спустился в конюшню, взял подкову, гвоздей и засобачил ее прямо в столешницу красного дерева. Я тогда, конечно, вспылил, но халат было очень уж жалко. Я думал, мсье Арман разгневается, но он только сменил чернильницу на большую, которая входила в створ подковы идеально до волоска. Так этот подкованный столик с нами и ездил – вместе с одеяниями, книгами, архивом, оружием, драгоценностями, посудой и моим тюфячком и сундуком.

И в этом же составе мы приехали в Шатонёф – мрачный, сырой и холодный замок, в котором, казалось, не топили со дня сожжения тамплиеров на Гревской площади.

Снаружи стоял жаркий май, самый лучший, какой только может быть в Бургундии, но в башне, которую выбрал Монсеньер, были сплошные сквозняки и сырость, хотя толстенные каменные стены за день нагревало так, что хоть яичницу жарь. Так что несмотря на теплынь снаружи, я держал под рукой маленькую походную жаровню и немного древесного угля – на случай, если Монсеньер ночью замерзнет, хоть я и положил ему пуховое одеяло.

Сам я никогда бы не замерз в мае под крышей, но предугадывать желания того, кому служишь – это второе качество хорошего слуги. Я никогда не пытался его понять, просто запоминал, когда он вздергивает бровь – а когда хмурит, когда улыбается – а когда у него набухают жилы на висках.

А иногда просто так, безо всякой причины я вдруг чувствовал, что пора бы поставить на огонь вино со специями или начистить самые высокие ботфорты. Или что колокольчик зазвонит вот прямо сейчас.

– Люсьен, одеваться.

– Да, монсеньер.

Сегодня в полдень Монсеньер назначил встречу с хозяином замка Шатонёф – графом Вьенским.

Я подал сапоги, чулки, кюлоты и сутану.

Я застегивал десятую из тридцати трех пуговиц, когда он прервал меня:

– Сутана не та, это дорожная.

– Простите, монсеньер!

В дорогу он обычно надевал не шелковую, а шерстяную сутану, имевшую карманы, в которых он держал всякие полезные мелочи. Сейчас он запустил руку в карман и вдруг тихо сказал:

– Не нахожу свой бальзам.

Кардинал отличался тонким обонянием и не любил дурного запаха. Обычно в любом помещении, где проводил больше чем одну ночь, он приказывал ставить корзину свежих яблок. Но ему приходилось часто ездить, а так как в дороге не до мытья и не до корзин, то он, чтобы не страдать, попросил мэтра Шико приготовить ему бальзам с запахом яблок – помаду – мазал им губы и тем как-то обходился.

Бальзам этот яблочный мэтр Шико раскладывал по маленьким золотым баночкам с плотной крышкой. И в кармане дорожной сутаны всегда должна была находиться такая баночка. Сейчас карман был пуст.

Он еще раз пошарил в обоих карманах, но никакой баночки там не было.

– Может, вывалилась? – предположил я. – Сейчас поищу.

– Немедленно, – последовал ответ. Я пошел к сундуку, Монсеньер в недостегнутой сутане не отставал от меня ни на шаг. Под его взглядом, от которого у меня зачесались лопатки, я отвалил тяжелую дубовую крышку сундука, где хранил сутаны, накидки и плащи.

Пошарив руками по верхнему слою платья, помады я не обнаружил.

– Значит, вынь все и как следует проверь.

Следующие четверть часа я вынимал дзимарры, дуилеты и феррайоло, переложенные мешочками с лавандой и пересыпанные сушеными померанцевыми корками, вынул все – даже кусок полотна, которым застилал дно сундука, чтобы неровное дно не оставляло затяжек на одежде, перевернул огромный сундук и даже постучал по дну – на всякий случай. Ясное дело, из пустого сундука ничего не вывалилось.

Затем, проверяя каждый карман, каждую складку и встряхивая каждый предмет одежды, я уложил все обратно. Помады не было. Не зная, что еще сделать, я размял пальцами каждое саше, разминая в труху сушеную лаванду – ничего похожего на баночку.

– Может, упала на пол? – я на коленях прополз по всем углам, но ничего не обнаружил. – Сходить к мэтру Шико и взять новую?

– Нет. Никуда не уходи.

– Так сутану дать другую?

– Конечно, и поторопись.

Монсеньер покинул покои, развевая полами алой шелковой дзимарры, а я принялся складывать всю вынутую одежду обратно в сундук. Заодно добавил еще лаванды. Моли я не видел, но совершенно не доверял этому мрачному замку – не моль, так мокрицы вполне могли процветать тут, на этих сквозняках.

Потом я завалился спать в своей каморке без окон, через коридорчик сообщавшейся с покоями Монсеньера – большим залом с камином и смежной спальней. Монсеньер занимал всю северную башню: вверху его высокопреосвященство и камердинер, то есть я, ниже Жюссак, отвечавший за безопасность, и мэтр Шико, на первом этаже – солдаты Жюссака и слуги. У часового был приказ никого не впускать в отсутствие Монсеньера, так что спать мне никто не мешал.

Разбудил меня колокольчик.

Монсеньер пришел вместе с Жюссаком, и они смотрели на меня очень нехорошо, как мне показалось.

– Нашел бальзам? – осведомился его преосвященство.

– Нет, не наше… Ой, вот же он валяется! – обрадовался я, заметив у окна под скамьей золотой блик у задней ножки. Как это я ее раньше не заметил? Я уже направился к окну, но был остановлен тихим «Стоять!». Тон у Монсеньера был такой, что мне стало страшно.

Да сколько же шума из-за какой-то баночки!

Проследив за направлением моего взгляда, под скамью полез Жюссак и через миг стоял с помадой в руке, вопросительно глядя на Монсеньера.

Да что же такое! По лицу того словно пробежала какая-то рябь, как по воде от бега водомерок.

– Положите банку на стол, Жюссак, и принесите то, что нужно.

– Слушаюсь, монсеньер.

Жюссак как будто хотел что-то добавить, но лишь скользнул по мне взглядом, не снижая скорости по пути на лестницу.

Я стоял посреди комнаты, не зная, что произошло и происходит, мне было не по себе. Монсеньер уселся в кресло у окна, так что солнечный свет бил ему в спину.

Жюссак скоро вернулся, пока я не успел окоченеть от неловкости.

Мне не понравилось, что он закрыл дверь на ключ, с поклоном вручив его Монсеньору. Затем вынул из-под плаща маленького толстого щенка с белым пятнышком на носу. Оказавшись на полу, щенок заскреб коготками по каменным плитам и завертел хвостиком, с визгом атакуя сапоги Жюссака. Не снимая перчаток, Жюссак взял баночку с помадой, открутил крышку и поставил бальзам возле щенка. Тот немедленно засунул внутрь нос и начал усиленно чавкать, вылизывая помаду крошечным розовым язычком. От его движения баночка заелозила по полу, пока Жюссак не подпер ее сапогом. Обрадованный щенок удвоил свои усилия, но вдруг странно вздернул голову – раз, другой – и завалился набок, открыв голое тугое пузо. Еще два раза дернулся, тихо-тихо всхлипывая, потом из пасти его пошла пена, залив пол и черную кожу ботфорта, и щенок затих.

– Финита, – тихо произнес кардинал.

Я понял.

Помада отравлена.

И вместо этого несчастного щенка корчиться в муках мог бы мсье Арман. Я пытался отогнать от себя видение – его лицо в засохшей пене, тонкие черты искажены смертной мукой… В груди стало тесно, впервые я ощутил, что смерть для моего хозяина – не случайный удар молнии, а безжалостная ищейка, всегда идущая на шаг позади. И сегодня она едва не догнала его.

И он что – думает, что это я? Я мог его отравить? Точно помню, что меня в этом предположении раньше и сильнее ударила мысль, как тяжело и страшно ему жить в мире, где преданность в любой миг может оказаться предательством, честность – коварством, а любовь – смертью, нежели мысль о своей собственной судьбе.

Да какая там судьба? Жюссак стукнет меня по темечку, сбросит в реку – и нет никакого Люсьена Лорана, и не было. О том, что подобный исход был бы для меня наиболее удачным в случае моей виновности, мне пришло в голову куда позже.

Тогда я лишь молча рыдал, не зная, чем могу оправдаться, если меня уже обвинили.

– Молодой человек, чем гордо молчать, скажите что-нибудь. Это, – тут Монсеньер указал на несчастного щенка, – ваших рук дело?

– Нет.

– Коротко и ясно, – устало произнес Монсеньер. Жюссак глянул на него с недоумением, как мне показалось, и стал обтирать запачканный сапог о тельце щенка. По лицу мсье Армана пробежало выражение боли.

– Уберите это, – коротко распорядился он, Жюссак достал черный кожаный мешок и спрятал трупик. – Отдадите мэтру Шико.

В этот момент в дверь застучали.

– Это Рошфор, – раздался голос графа. Никогда еще я ему так не радовался. Когда приезжал Рошфор, он всегда умел развеселить всех, и особенно – Монсеньера. Ко мне граф относился снисходительно и все сыпал своими двусмысленными шуточками, на которые кардинал закатывал глаза, а я не понимал и половины. Возражать ему даже мысленно было пустым делом – граф повидал такие огонь, воду и медные трубы, что любого бы отбрил – что языком, что шпагой, что кулаком. Как мотылька прихлопнуть – растер бы между пальцами и полюбовался перламутровой пылью.

Так что его присутствие вселяло надежду – в конце концов, самого страшного не случилось.

Жюссак тяжелыми шагами пересек комнату и открыл дверь.

Рошфор поцеловал кардинальский перстень и вытянулся за правым плечом Монсеньера.

Тут в дверь затарабанили снова.

– Ну что там еще? – недовольно протянул Монсеньер.

– Срочная депеша! – произнес высокий женский голос и раздался звон шпор. Миледи…

Если Рошфор все шутил, то Миледи предпочитала действовать: в момент первой встречи я был изумлен ее взглядом – там словно плескался жидкий огонь, ни на секунду не прекращая пляски, отбрасывая тени на подвижное злое лицо. Стоял тогда ни жив ни мертв, пока она не пошла в атаку своим лихим декольте. Меня словно окутал запах лилий, я потерял голову и мог только отступать в угол – откуда меня спас Рошфор – испуганного, вспотевшего и со стояком, который я заметил только после его очередной шуточки.

– Миледи, этот эндимион не из вашей мифологии, – промурлыкал граф, открывая мне путь к бегству.

Словом, все в сборе.

Жюссак опять закрыл дверь на ключ.

– Прошу всех к столу, – произнес кардинал, и Жюссак выдвинул поближе к окну тяжелый дубовый стол.

Я остался торчать посреди комнаты.

Кардинал кратко изложил суть событий, Жюссак продемонстрировал мешок и баночку. Миледи потемнела лицом, Рошфор был невозмутим, Жюссак мрачен.

Кардинал держался отстраненно, и это было не наигранное безразличие, а истинная готовность разума разрешить предложенную судьбой задачу.

– Когда ваше высокопреосвященство обнаружили отсутствие помады на привычном месте? – спросил Рошфор.

– Примерно за две четверти часа до полудня.

– А когда в последний раз вы видели ее до этого?

– Вчера вечером, в карете.

– А когда обнаружили яд?

– Сегодня в шесть пополудни.

– Вы ушли и оставили Люсьена одного, кто-нибудь входил или выходил за это время?

– Нет, – высказался Жюссак. – Я сам стоял на посту у двери покоев монсеньера со вчерашнего вечера до сегодняшнего.

– То есть кто-то похищает помаду, чтобы отравить ее. Если бы этот обалдуй не подал вам дорожную мантию, которую должен был подать только в день отъезда, то есть завтра… То вы бы не обнаружили отсутствие помады, монсеньер, – после слов графа все взоры устремились на меня.

– Я бы воспользовался ею в дороге, – подтвердил кардинал.

– Покинув Шатонёф…

– Ну хорошо, а откуда она взялась через шесть часов, если ее не было на полу? – спросила миледи. – Если никто не выходил и не входил.

– Может, кто-то залез в окно?

– В эти бойницы не пролезет и ребенок старше пяти лет. Причем ему пришлось бы одолеть три этажа отвесной стены.

– Может, привязали к стреле и выстрелили? – предположил Жюссак.

– А где тогда стрела?

– Может, с крыши кого спустили на веревке?

– На крыше мои люди, – отрезал начальник охраны. И башня на отшибе, с соседней крыши не допрыгнуть.

– Итак, мы не знаем, как можно было подбросить яд в запертую охраняемую комнату. И почему его подбросили на пол, а не вернули в карман? А, ну потому что на полу еще можно списать на случайность, что не заметили, но не в кармане. Хотя и это очень странное допущение. Как будто злоумышленник не знал, с кем имеет дело, – в этом Ришелье был прав, рассчитывать, что он что-то не проверит, было непростительной наивностью.

– Хорошо, зайдем с другого конца – у кого еще есть доступ к помаде?

– У мэтра Шико.

– Почему помаду не пытались похитить у него? Почему? Люсьен, когда ты видел мэтра Шико?

– Вчера вечером он приходил и просил одолжить ему жаровню, потому что холодно, а камина у него в комнате нет.

– Кстати, а почему у вас такие сквозняки? Щели в окнах? – поинтересовалась миледи. – Ну невозможно же! Почему бы не затопить?

Я и сам не знал, откуда сквозняки, так как на окна сразу после приезда положил набитые песком старые чулки – чтобы не дуло. Это средство у меня всегда было под рукой, ведь мсье Арман слабогрудый, а ничто так не способствует сквознякам, как рассохшиеся рамы.

Так что я направился к камину, ворча под нос:

– Да чем я его растоплю, тут дров нужен целый мюид, в камине в этом роту гвардейцев можно спрятать … – потому что камин был и впрямь с карету величиной, а дров валялось – три полешка, покрытые пылью тамплиеровских времен.

На мгновение повисла тишина.

– Роту гвардейцев? – услышал я тихий возглас Монсеньера, а потом произошло целых три события.