Читать книгу Пока вода не станет прозрачной - Татьяна Бурдакова - Страница 7

С того дня моя жизнь потекла совершенно иначе. Меня поглотила безграничная эйфория, настолько для меня новая, что я даже не представляла, как ею распоряжаться: я не могла ни на чём сосредоточиться – и в то же время ощущала в себе силу, способную двигать горы и поворачивать реки вспять. Если я и раньше не питала особого рвения к учёбе, то теперь охладела к ней вовсе. Я бродила по улицам счастливая – и не узнавала сама себя в этом счастье. Небо было тогда высокое-высокое, светлое – но, даже когда оно хмурилось, я точно знаю, что той осенью оно про меня помнило и именно мне улыбалось.

По утрам, собираясь в университет, я на цыпочках подкрадывалась к маленькому овальному зеркалу, висящему в прихожей, заглядывала в него – и в который раз находила, что с каждым днём становлюсь красивее. Глаза горели, плечи распрямились, обычный для меня бледный цвет лица совсем пропал, и щёки залились лёгким румянцем, который бывает только у влюблённых.

До станции я летала как на крыльях. В электричке, включив плеер, не дремала, как раньше, а смотрела в окно и улыбалась… На улицах мужчины на меня оборачивались – я же, ликуя, опускала глаза…

Однажды, несколькими годами позже, когда между нами пролегла пропасть непонимания, мы сидели с Антоном в его машине и пытались выяснить наши странные отношения. Я плакала – да что там плакала: исступлённо рыдала. И больнее всего было слышать его резкие, кажущиеся чудовищной ложью слова:

– Я не знаю, вообще не знаю, зачем мы с тобой встретились… Лучше бы мы никогда не встречались. Я приношу тебе только боль… Но почему я должен постоянно перед тобой за неё оправдываться?

Я утирала слёзы, не в силах что-то отвечать. За окном, на Манежной площади, сновали люди – кто по парам, кто с детьми, кто – с фотоаппаратом… Серое, светлое небо, участливо склонившись над нами, не знало, чем тут можно помочь. В конце концов Антон завёл машину, и мы поехали. Остановились возле Театральной площади; я молча открыла дверь, вышла и, не оборачиваясь, пошла в сторону метро, на ходу застёгивая чёрный драповый бушлат. Он не пошёл за мной, не догнал, даже не позвонил в тот вечер… А мне оставалось лишь гадать: неужели всё происходящее с нами и вправду с самого начала было лишь видимостью счастья – и, значит, только иллюзией любви?

Я прогуливала лекции, забывала звонить друзьям, сбегала с семинаров, никому ничего не объясняя. По вечерам мы гуляли в районе университета, по Воробьёвым горам. Была уже глубокая осень; деревья совсем облетели, стояли нагие, зябкие, утопая в мокрых облетевших листьях, пластом укрывших холодную землю. Мы разговаривали обо всём подряд, смеялись – но иногда между нами пробегала тень какой-то непонятной, неизъяснимой грусти; в такие моменты Антон становился серьёзным, умолкал и думал о чём-то своём. Впрочем, мне нравилась эта его отрешённость: я просто шла рядом и думала, что мне хорошо с ним даже когда мы молчим.

Однажды, гуляя в районе проспекта Вернадского, мы забрели во двор неподалёку от метро. Старые сталинские дома прямоугольником обрамляли скверик, засаженный старыми деревьями; на качелях гудела какая-то пьяная компания, напротив на скамейке сидели, обнявшись, парень с девушкой. Было холодно, и Антон предложил попробовать пробраться в какой-нибудь подъезд. Я согласилась. Есть какая-то нездешняя магия в чужих подъездах, в их мутноватых, серьёзно глядящих прямо перед собой больших окнах, в звуке незнакомого лифта и в том, как звучат произнесённые в этой тревожной тишине твои собственные слова…

Дверь оказалась защищена домофоном, и попасть в подъезд, вопреки нашим ожиданиям, оказалось непросто. Ёжась от холода, мы терпеливо ждали какого-нибудь жильца, за которым, в случае его покладистости, можно было бы проскользнуть внутрь, – но время шло, я уже совсем замёрзла, а никого не было. Тогда Антон предложил позвонить в первую попавшуюся квартиру и сказать, что идём к друзьям: вдруг откроют. Набрав наобум несколько номеров и попав на длинные гудки, Тоха пробормотал какое-то беззлобное ругательство. Я улыбалась, глядя на него.

Подув на замёрзшие пальцы, Антон вдруг хитро взглянул на меня и спросил:

– Слушай, тебе кто-нибудь играл Бетховена на кнопках домофона?

Я расхохоталась:

– Нет, никто!

– Тогда слушай. – И, в одному ему понятной очерёдности нажимая на клавиши, Антон исполнил начало «Лунной сонаты». Как он придумывал все эти забавные штуки? Хотя, казалось бы, ничего сложного: звуки кнопок в современных телефонах расположены в определённой тоновой последовательности, а те клавиши звучали точно так же.

Наконец к подъезду подошёл какой-то мужчина. Бросив на нас усталый, рассеянный взгляд, он приложил плоский ключ к пластине домофона, рывком открыл дверь и, придержав её, чтобы мы могли зайти, вошёл в подъезд. Заговорщически переглянувшись, мы молча проследовали за ним, стараясь не выдать долгожданную радость.

Лестничная клетка последнего этажа, выложенная старым, выцветшим, местами стёртым мозаичным кафелем, была пуста. Оглядевшись, Антон направился к лестнице, ведущей наверх. Марш был здесь урезан вполовину и обрывался на небольшой площадке, с которой можно было попасть уже на чердак. Судя по всему, в этот закуток заглядывали редко, что, несомненно, было нам на руку: похожее на рот квадратное отверстие в зелёной трубе мусоропровода было запаяно, и мусор ходили выбрасывать этажом ниже. Пол был чисто подметён; от выкрашенной бежевой краской батареи шло уютное тепло. Я подошла к окну: внизу бесшумно качались деревья; сквозь щели в старых деревянных рамах еле слышно задувал ветер, и за стёклами теплилось закатное солнце.

Мы устроились на широкой батарее; я сняла пальто, поёживаясь от накатившего тепла. Сидели мы долго, пока за окном совсем не стемнело, и, как всегда, разговаривали обо всём на свете. Наконец Антон поднялся, протянул мне руку и помог встать. Он достал свой плеер, включил и, протянув мне один наушник, засунул плеер в карман. Я опешила: как смог он угадать моё настроение и включить именно эту песню? Обнявшись, мы стали танцевать, покачиваясь в такт музыке…

Всё коварная разлука обнимала, как сестра,

Превращала её руки в два серебряных крыла…

Сколько дождь шептал, а толку: ей казалось – не всерьёз…

И разбилась на осколки всех невыплаканных слёз…

«Би-2» – «Зажигать»

За окном, в темнеющем небе, таяли лёгкие осенние облака. Говорят, люди не умеют жить настоящим – либо вспоминают прошлое, либо мечтают о будущем, – а счастье может существовать только в конкретный момент времени, который мы проживаем здесь и сейчас. Мои руки лежали на его плечах. Где-то внизу хлопнула входная дверь, послышались голоса, смех… Я ещё крепче обняла Антона, положила голову ему на плечо и тихо вздохнула. Время для меня остановилось; не существовало больше ни грустное, одинокое вчера, ни туманное, неизвестное завтра. Я была совершенно счастлива.

Около павильона метро Антон на минуту исчез – и тут же вернулся с прекрасной белой розой, свежей, на длинном, тонком стебле. Я аккуратно, еле дыша, везла её домой… Прохладные, светлые лепестки, все в тончайших прожилках, похожих на кровеносные сосуды, пахли осенью. Роза целую неделю простояла на комоде в моей маленькой, тесной спальне, и я не уставала удивляться её хрупкой, трогательной стойкости, обречённой на неизбежный конец.

В один из ноябрьских вечеров Антон пригласил меня к себе.

Я не люблю чужие дома. Помню, ещё в школе ухаживал за мной один мальчик, Дима; стеснительный, робкий и при этом безнадёжно влюблённый, он никак не мог найти повода, чтобы нам остаться наедине. Однажды мы с ним ходили на день рождения к какой-то его знакомой; она жила на последнем этаже в одной из блочных пятиэтажек. Поскольку мы опоздали, все уже были навеселе; в квартире царил жуткий бардак – судя по всему, существовавший там постоянно. Виновница торжества даже не обратила внимания на то, что пришёл кто-то ещё: упоенно целовалась на кухне с неряшливого вида парнем, неумело ухватившим её за шею. Какие-то ребята курили на балконе, едва прикрыв дверь в комнату. Мы с Димой от нечего делать уселись на диван и просидели так с полчаса. Потом я неуверенно предложила пойти погулять; он согласился, и мы ушли. От подобных визитов у меня почти всегда остаётся неприятный осадок: будто я случайно прикоснулась к чужой, неухоженной жизни, начисто лишённой всякой поэзии…

Квартира, в которую привёл меня Антон, понравилась мне едва я переступила порог прихожей. Расположение комнат, картины на стенах, светильники, гардины – всё это сразу показалось мне очень уютным, родным и в то же время каким-то загадочным: настоящий, правильный дом, как и человек, никогда не раскрывается с первой встречи. Уже потом, полутора годами позже, после ремонта, в этой квартире всё поменялось: там были уже другие обои, другая мебель и, отчасти, другая жизнь… Но осталось главное: атмосфера чуть таинственного, тревожного уюта, складывающаяся из шума воды в ванной за закрытой дверью, из воркующего на кухне вполголоса радио, из аккуратно сложенной в шкафу, пахнущей мылом и утюгом одежды, из дремлющих на полках книг… Мне нравилось и засыпать, и просыпаться в этом доме; нравился вид с балкона гостиной, отчего-то глубоко щемящий сердце: нежное, голубовато-сиреневое небо, прямо под ним – молчаливый лес, а чуть ближе – какие-то недостроенные гаражи и бараки. Сколько раз стояла я там, и по ногам отчаянно дуло из узкой щели между полом и балконной дверью, – и смотрела в даль, туда, где заканчивалась Москва и начиналась не известная мне, не такая, как моя, Московская область, и вилось хитрой змеёй Киевское шоссе, однажды вдруг ставшее для меня родным и почти сразу же, очень скоро – чужим до боли… Сколько раз отворачивалась к окну: слёзы закипали в моих глазах, а я не хотела, чтобы он их увидел; сколько раз просыпалась раньше него, выходила на балкон и дышала, дышала утром, светом, весной, мечтала о будущем… Сколько любви было в этом доме – любви материнской к сыну, любви моей к нему, а ещё – любви чужой, живущей в подаренных ему кем-то открытках, книгах, в чьих-то телефонных звонках – и им почти всегда безжалостно отвергаемой… Я многого не знала о его жизни, о тех днях и часах, когда меня не было рядом, но он всегда говорил мне: «Я существую, пока меня любишь ты». Моя любовь очищала его дом от всего, что могло в моё отсутствие происходить здесь дурного, от меня скрытого или мне чуждого, и потому я любила эту квартиру больше всех узнанных мною когда-то квартир.

Антон жил в двух станциях от университета, в большом спальном районе; от метро мы ехали несколько остановок на автобусе. За окнами мелькали ещё не знакомые мне места – скверы, здания, улицы… Когда автобус остановился, Антон спрыгнул вниз, помог мне спуститься с подножки, и мы пошли к его дому.

Это был обычный блочный дом грязно-белого цвета, высокий – такой же, как и все дома вокруг, разве что стоящий чуть поодаль. Мы поднялись на двенадцатый этаж. Антон открыл дверь в предбанник, отгороженный от лифтов, и мы подошли к дверям его квартиры. Он повернул ключ в замочной скважине, легонько толкнул дверь вперёд, она подалась – и мы оказались в прихожей.

Тоха снял плащ, повесил его на вешалку; обернувшись, посмотрел на меня, словно что-то обдумывая, и спросил:

– Хочешь посмотреть на столицу с высоты двадцать второго этажа? Только накинь шарф, там всегда очень ветрено.

Я послушно закуталась в свой зелёный палантин, который уже успела снять, и мы снова вышли на лестничную клетку.

На последнем этаже двери лифта открылись. Антон вышел первым; обернувшись, он приложил палец к губам – мол, говори потише – и, взяв меня за руку, повёл куда-то вперёд. В конце тёмного коридора он потянул на себя замызганную дверь; глаза мне неожиданно резанула полоска света – и я сразу же увидела Москву.

Этот город никогда мне не принадлежал: почему-то я смела смотреть на него только со стороны, из-за кулис, украдкой. Так было всегда – но не сегодня; в тот вечер Москва навсегда стала для меня родной. Любовь даёт человеку право обладать всем миром —ведь сама вселенная создана и существует для тех, кто любит и любим. Перед нами плыли миллионы огней – окна домов, фонари вдоль автомобильных дорог, фары машин и автобусов… Первый снег, пятнами укрывший чёрную, влажную от осенних дождей землю… Мои руки – замёрзшие, бледные, унизанные серебром, и его – тёплые, неузнанные, но уже родные…

– Вон там, видишь, – он обнял меня сзади, – высотка на «Баррикадной». А прямо по курсу было раньше видно главное здание МГУ – а теперь строят новый дом, и скоро даже шпиль, наверное, за ним скроется…

Было очень холодно, ноги замёрзли напрочь, но уходить мне совершенно не хотелось. Антон прислонился спиной к бетонному ограждению балкона, взял мои руки и молча положил их себе на грудь. Я подняла на него сияющие глаза – и неожиданно для самой себя вдруг попросила:

– Погладь меня по голове, пожалуйста.

– Я знаю, что тебе нравится, когда тебя гладят по голове, – нежно ответил он, перебирая на макушке мои волосы.

– Откуда?

– Просто знаю, и всё.

Я приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы.

Когда мы вернулись в квартиру, Антон подошёл к темнеющему у стены фортепиано, поднял крышку, отодвинул чуть дальше стул и сел перед инструментом. Несколько секунд он молча оглядывал клавиатуру; потом потянулся за сигаретой и спичками, подвинул к себе пепельницу и закурил. Я пристроилась на полу, на ковре, и приготовилась слушать.

С первых аккордов стало ясно – передо мной очень одарённый человек; впрочем, тогда, на Рождественском, слушая его песни, я уже в этом не сомневалась. Начал он с «Апассионаты»; руки замелькали по клавишам… Он с удивительной тонкостью чувствовал замысел великого композитора – и нельзя было не признать: да, это действительно Бетховен. Потом Антон принялся одно за другим играть свои произведения. Я не всегда улавливала между ними грань, но это была прекрасная, какая-то неземная музыка, вся сотканная из полутонов и намёков, страстная и при этом полная такой глубокой и сокровенной тоски, что по спине у меня побежали мурашки. Играя, он часто поглядывал на меня, дышал нервно, нестройно, и пальцы его дрожали от того, что принято называть сценическим волнением, хотя я точно знаю: на самом деле это происходит не от чувства сцены, а от того, насколько вечными и невысказанными остаются тайны человеческой души.

Закончив играть, Антон захлопнул крышку и повернулся ко мне. Я дрожала: от холода, от переполняющих меня эмоций, от того и другого вместе.

– Э, так дело не пойдёт!.. – Протянул он. – Пойдём-ка греться.

Он отвёл меня в гостиную, усадил на диван, укрыл ноги пледом и пошёл на кухню готовить нам чай – чёрный, крепкий, с лимоном и сахаром. Уже допивая его, я заметила прислонённую к стене электрогитару:

– Ты и на гитаре играешь?

– Ну, конечно, – Тоха улыбнулся. – У меня же теперь своя собственная группа, ты разве забыла, – я давал тебе кое-что слушать, когда мы сидели на бульваре? Наверное, я не сказал: у нас два гитариста, и я один из них. Я написал пока всего несколько песен, в основном мы играем каверы, но, надеюсь, всё ещё впереди.

– Сыграешь что-нибудь? – Мои глаза мгновенно загорелись.

– Заказывай, – он взял гитару и сел рядом. – Испанское фламенко не обещаю, но какой-нибудь русский рок – вполне.

– «Беспечного ангела», – не задумываясь, предложила я: это было первое, что пришло в голову – одна из любимых моих песен.

Насколько страстно я всегда любила песни под гитару, настолько же редко встречала людей, действительно умеющих петь. На этот раз я, судя по всему, вытянула джек-пот. Антон не только обладал прекрасным слухом и голосом: он чувствовал суть музыки. Я не могла удержаться и стала ему подпевать… Прижав ладонью струны и вернув гитару на прежнее место, он обернулся ко мне:

– Вера, а ты ведь очень хорошо поёшь. Тебе нужно заниматься! Может, тоже освоишь гитару?

Я покраснела:

– Вообще-то, я знаю кое-какие аккорды, но до тебя мне далеко. Да и гитары приличной у меня нет, бренчу на отцовской, но там металлические струны, и натянуты они очень высоко от грифа: пальцы сильно болят…

– Так сыграй что-нибудь! – Тоха явно воодушевился. – Или стесняешься?

– Честно говоря, очень! – Я улыбнулась. – Как-нибудь в другой раз. Да и поздно уже, мне пора. Спасибо за чай…

– Жаль… Ну, ловлю на слове – готовь репертуар! А сейчас – действительно, уже почти девять, а тебе за город. Поехали, – Антон, смеясь, за руку стащил меня с дивана, и мы пошли одеваться.