Читать книгу Пока вода не станет прозрачной - Татьяна Бурдакова - Страница 9

Письмо первое, самое длинное

Ты помнишь, как впервые признался мне в любви?

Новый год мы встречали у тебя: куча твоих университетских друзей и я – единственная там девушка. Я как всегда опоздала; ты сказал ребятам, что вернёшься через полчаса, и поехал встречать меня у метро. Ты обещал моей маме абсолютную безопасность, продиктовал ей по телефону свой домашний адрес, – а я шла рядом и прыскала со смеху, и было даже немножко стыдно, что меня до сих пор пытаются опекать…

Когда мы вернулись в квартиру, все были уже порядком навеселе. В большой комнате висели клубы сизого дыма; кто-то пел под гитару, кто-то пил, кто-то просто валял дурака. Я тоже выпила шампанского; потом ты налил мне апельсинового сока, а сам украдкой плеснул туда водки – и самое смешное в том, что я поняла это, только когда залпом допила до конца!

Без пяти двенадцать ты сделал погромче телевизор, и все столпились на ковре перед его экраном. Как только раздались первые звуки гимна, по моим щекам потекли слёзы, – проклятый патриотизм! – и тут все стали чокаться, звеня бокалами, обнимать друг друга и поздравлять с наступившим. Ромыч – тот, что был с тобой в день нашего знакомства, – радостно проорал мне в ухо: «Ну, как тебе такой Новый год? Нравится?..» И я кивала и улыбалась, потому что мне здесь очень, очень нравилось, а почти всё, что происходило со мной раньше, было не то чтобы скучно – а просто совсем, совсем не моё…

Потом твои друзья как-то резко испарились под предлогом того, что неплохо бы пойти прогуляться, а мы с ними не пошли: ты якобы случайно окатил меня душем, и в мокрой одежде уже нельзя было выйти на улицу.

Мы лежали на кровати у тебя в комнате – просто лежали рядом. Смеялись, говорили о какой-то ерунде… Если честно, я очень нервничала. Просто не находила себе места… Я ведь говорила тебе, что вечно переживаю по совершенно дурацким, никому не понятным поводам? Так вот: тогда я боялась, что ты меня разочаруешь. Что ты специально сплавил своих приятелей и нарочно облил меня водой, чтобы остаться наедине… Но мы просто лежали, и ты держал меня за руку и рассказывал какие-то истории про университет, про школу, про своё детство, – и из-за этого мне только сильнее хотелось, чтобы ты меня поцеловал.

Ребята вернулись под утро, прихватив с улицы ещё нескольких едва знакомых барышень. Ты шепнул мне на ухо: «Да уж, они явно тебе не ровня…» – и ушёл за чем-то на кухню. Вернулся оттуда разъярённый: «Как они смеют творить чёрт знает что у меня в квартире?! Еле разнял эту парочку, и ведь знал же, что этот парень с физфака какой-то мутный, не стоило вообще его звать…»

…Твоя мама зашла в комнату рано утром. Мы спали, обнявшись, – одетые, под красным клетчатым пледом. «Антош, я дома, – легонько потрясла она тебя за плечо. – Спите пока, ближе к вечеру будут гости…» Я приоткрыла глаза: «С днем рождения вас! Антон мне говорил, что у вас первого января праздник… Неудобно так, толком даже не знакомы, вы меня простите… Я думала пораньше уйти!» – «Так, Вера, перестань… Отсыпайтесь спокойно, вы мне оба ещё сегодня нужны на ужине», – и она накрыла нас сверху вторым одеялом.

Так ты помнишь, как впервые признался мне в любви?

После новогодних праздников моя мама уехала за границу к друзьям, бабушка с сестрой – к родственникам в другой город. И на старый новый год я решила пригласить тебя в гости.

Боже мой, как же давно в нашей тесной квартире не было гостей.

Мы съехались с бабушкой, потому что нужно было продавать её квартиру – иначе не хватило бы денег на покупку новой, – и теперь у нас дома решительно негде было развернуться. В большой комнате стояли: старинное пианино «Petrof» с коваными канделябрами – семейная реликвия конца девятнадцатого века; два дивана, на одном из которых спали мы с мамой, на другом – сестра; два комода – один длинный, от итальянского гарнитура, и второй поменьше; шкаф с посудой, до отказа забитый теперь всем подряд; узкая колонка, где помещалось чистое, выглаженное постельное бельё; и, наконец, различные более-менее мелкие вещи, распиханные по свободным углам. В другой комнате, которая по старой памяти называлась моей и где обитала теперь бабушка, располагались кушетка, здоровенный письменный стол, комод и платяной шкаф, а стены сверху донизу были увешаны книжными полками. Кроме того, по всей квартире где ни попадя стояли друг на друге большие клетчатые баулы, вроде тех, с какими ездят челноки, – и о содержимом этих сумок оставалось теперь только догадываться: очевидно, всё в них было очень нужное, но что именно, никто не мог уже с точностью вспомнить. В длинном узком коридоре по стенам развешаны были ещё какие-то сумки, а в прихожей, возле входной двери, стояли рядышком шкаф для обуви и комод, набитый шарфами, перчатками и головными уборами, на котором сверху помещался телефон.

На первый взгляд, весь этот шанхай сложновато было назвать уютом, но сейчас я со светлой грустью думаю о тех днях, когда по праздникам мы разбирали маленький кухонный стол, готовили салаты, горячее, пекли пироги, а по телевизору пел вечный, нестареющий Юрий Антонов, и мама кивала бабушке: «Нет, ну посмотри, – как всё-таки похож на моего отца!..» Я, забившись куда-нибудь в дальний угол, дописывала очередное стихотворение, за окнами сыпал снег, сестра уже в который раз приходила звать меня к столу, – а мне всё никак не давалась последняя и самая главная строчка…

Так-то оно так – но разве я могла быть уверена, что в моём доме тебе будет уютно, каким бы тесным он ни был? Пришлось засучить рукава и взяться за дело.

Я приводила в порядок квартиру до поздней ночи и, окинув взглядом результат своих трудов, осталась скорее довольна. Кухонная утварь была начищена до блеска, на окнах сверкали свежие, выглаженные шторы, китайские клетчатые тюки каким-то чудом уместились в миниатюрную кладовку, а мебель, местами поцарапанную и потерявшую вид, я привела в порядок, натерев полиролью. В большой комнате горела огнями наряженная ёлка, на окнах висели гирлянды, и во всём доме не было ни пылинки.

Я встретила тебя на станции морозным, ледяным вечером; мы зашли в шумный магазин около платформы и взяли бутылку шампанского. «Красное? – Удивился ты. – Никогда не пил такого…»

Ты очень редко дарил мне что-нибудь на праздники – предпочитал делать это просто так, без повода, когда хотелось. Помню, поначалу я очень на это обижалась, особенно потому, что сама всегда старалась подарить тебе что-нибудь приятное. В тот вечер, по дороге на станцию, я заглянула в торговый центр и выбрала маленькую шкатулку – чтобы ты мог складывать в неё свои серебряные украшения, которых у тебя всегда было много. Я увидела её за стеклом витрины – и сразу поняла: для тебя. Шкатулка была совсем небольшая, но тяжёлая, из тёмно-серого металла, квадратной формы и с ажурной крышкой, украшенной мелкими синими камушками.

Дома мы открыли шампанское, и ты немедленно разбил один из бокалов. Так у нас и повелось – постоянно что-то били и смеялись: к счастью! С четверть бутылки пролилось на ковер, и мы, смеясь, вдвоём оттирали салфетками ярко-розовое пятно…

А потом – помнишь? – мы легли на разобранный диван, и ты стал меня целовать. Мои глаза, руки, плечи оживали от прикосновений твоих губ, и всем своим естеством тянулась к тебе моя душа – да, именно душа, не тело! Вдруг ты приподнялся надо мной, оперся на локоть и, серьёзно глядя мне прямо в глаза, произнёс:

– Я люблю тебя, Вера.

Что-то большое и торжественное – или мне показалось? – взорвалось над нами, осыпав искрами, как от фейерверка. Я обняла твою голову, наклонила к себе и, не веря самой себе, прошептала:

– Всё ты перепутал… Это я люблю тебя.

Твои глаза распахнулись от удивления:

– Ты любишь меня? Это правда?

А ты разве до сих пор не понял?

За окном ясно-ясно горел знакомый мне с детства одинокий фонарь. Через дорогу, убаюканный ночной метелью, дремал длинный девятиэтажный дом, и так странно было вспоминать, как когда-то, в шестом классе, мы с девчонками наперебой звонили по домофону однокласснику, в которого поголовно были влюблены, – и он до сих пор живёт в этом доме, в первом подъезде… Как будто там, по ту сторону улицы, всё так же ночует моё прошлое – только теперь у меня появилось в придачу ещё и настоящее.

Я принесла из другой комнаты гитару и попросила тебя спеть…

Помнишь ведь, что ты тогда пел?

Слушая наше дыхание, я слушаю наше дыхание,

Я раньше и не думал, что у нас на двоих с тобой одно лишь дыхание…

Дыханье.

«Nautilus Pompilius» – «Дыхание»

Шёл пятый час утра.

Весь дом спал – а во мне впервые просыпалась жизнь.

…Я с грехом пополам, на слабые четвёрки, сдала зимнюю сессию – и начались каникулы. Грянули небывалые морозы; в домах напрочь промерзали стёкла, отовсюду дуло. Я бродила по магазинам, выбирала тёплые вещи и думала, что холода – это не страшно, потому что мы теперь – вдвоём.

А потом пришла весна. Небо посветлело, оттаяло, нависло над городом.

Мы с Антоном приезжали на Павелецкий, Ленинградский или Киевский вокзал, влетали в первую попавшуюся электричку и уезжали куда попало. Выходили на забытых всеми полустанках, целовались на пустынных, заметённых мартовскими метелями станциях, мёрзли, пили вино из горла и распевали на два голоса песни, чтобы скоротать время до обратного поезда…

Качнутся крылья за спиной, когда войдёшь в мой спящий дом

И с первым солнечным лучом подаришь поцелуй…

Стрекозой порхает воля, я рисую снова тонких нитей одиночество.

Как бы ни была далёка на губах улыбка Бога – ты всегда со мною!

«Сурганова и Оркестр» – «Белая песня»

В мой двадцатый день рождения я с самого утра с нетерпением ждала приезда Тохи. Наконец раздался звонок в дверь, и я побежала открывать. На пороге стоял Антон и улыбался, а за спиной, на плече, висел его подарок: гитара!

Это было настоящее чудо. С золочёными колками, гладкая, блестящая, пахнущая деревом и клеем – сразу видно, что дорогая, – стояла она, прислонённая к дивану. Антон удобно устроился в кресле и, подмигнув моей маме, обратился ко мне:

– Спой нам что-нибудь. Ты ведь ещё осенью мне обещала, помнишь?

Я спела единственную песню, которую на тот момент толком знала; это было первое, что я вообще смогла сыграть перебором, – училась год назад, ещё прошлым летом, когда отдыхала на юге.

Лестница здесь, девять шагов до заветной двери,

А за дверями – русская печь и гость на постой.

Двое не спят, двое глотают колёса любви,

Им хорошо, станем ли мы нарушать их покой?

«Сплин» – «Двое не спят»

Незаметно и совсем неожиданно стемнело за окнами. Я впилась в маму умоляющим взглядом, надеясь, что она прочтёт в нём моё желание предложить Антону остаться у нас: мне так не хотелось его отпускать… Но некоторые вещи прививаются с детства. Ночевать вместе со своим молодым человеком, когда через стенку спят родители, в моей семье считается недопустимым.

Но ведь правила созданы именно для того, чтобы их нарушать.

В конце концов, у нас ведь любовь?

И моим родителям ничего не оставалось, кроме как смириться с тем, что ключи от дверей нашей старой, уже давно пустующей квартиры, где я провела своё детство и которую не сегодня-завтра должны были продать, отныне перекочевали ко мне.

Держась за руки, мы шли по ночной, утопающей в запахах свежей листвы улице; на плече Антона висел чехол с моей гитарой, и я была совершенно счастлива. Счастье бывает именно таким – когда впереди у вас на двоих целая ночь, и ты гадаешь, выльется ли она когда-нибудь потом в целую жизнь.

В моём с детства знакомом дворе было тихо. Задумчиво качались тёмные кроны деревьев, и сквозь их ветви лился свет неожиданно крупных звёзд.

Не успели мы расположиться на скамейке, как у меня зазвонил телефон.

– Верка, с днём рождения! – Зазвучал в трубке голос Катерины, моей подруги; мы дружили с ней с детства и продолжали дружить до сих пор, несмотря на то что моя семья давным-давно отсюда переехала.

Я улыбнулась и убрала телефон в карман:

– Катя с её молодым человеком сейчас подойдут, познакомишься. Говорит, будут с минуты на минуту – уже подъезжают.

Антон обнял меня, поцеловал – и вдруг отстранился:

– Ты же замёрзла! Ну-ка, иди сюда, – он снял пиджак и стал пристраивать его мне на плечи, – одевайся. Не хватало ещё простудиться в собственный день рождения.

– О, да у вас и гитара с собой! – услышала я за спиной знакомый голос. – Ну, всё, ночь даром не пропадёт!

Мы с Катей обнялись, ребята пожали друг другу руки.

– Ну, что, куда пойдём греться, – улыбнулась я Кате, – к тебе или ко мне? Как ты знаешь, у нас квартира тут давно пустует… Правда, и холодильник тоже, – прибавила я заговорщическим тоном, понизив голос, – но ведь мы с тобой что-нибудь придумаем на ужин, правда?

Мы с Катериной уединились на нашей старой кухне, пытаясь приготовить в духовке какую-то пиццу. Она рассказывала мне какие-то новости, как вдруг на кухню влетел Антон. Подхватив меня на руки, он стал кружиться со мной по кухне – и я со всего размаху ударилась головой о низко висевшую, тяжёлую люстру. От неожиданности и ужаса Антон опешил – но мгновенно пришёл в себя; бегом кинувшись со мной в комнату, он положил меня на диван, а сам со скоростью метеора унёсся обратно на кухню, откуда в следующую секунду вернулся с огромной замороженной курицей, которую принялся пристраивать мне на голову. Увидев перепуганное Тохино лицо, я мигом позабыла о боли и разразилась гомерическим хохотом. Сквозь ледяную куриную тушу, которую Антон продолжал упорно прижимать к моей голове несмотря на мои уверения, что всё уже в порядке и такие суровые методы альтернативной медицины скорее поспособствуют простуде, чем лечению от столкновения, я слышала, как стонет от смеха Катерина и как вторит ей Ваня, её парень. В конце концов, смеялись уже все. Тоха наконец пощадил и меня, и несчастную курицу, отнёс её обратно в морозильную камеру – а меня обнимал до конца вечера, прося прощения за свою неосторожность.

Пицца удалась на славу, запасов вина должно было хватить до утра. Антон взял гитару, и всю ночь, пока не забрезжил рассвет и Катерина с Ваней, уже сонные и уставшие, не засобирались к себе, мы пели песни, которые оказались любимыми для всех четверых и способными и во время многих последующих наших встреч собрать нас вместе.