Читать книгу Растения цвета любви. Рассказы - Татьяна Дагович - Страница 6

– Горе мне, горе! – вскрикнула Электра, поднимая взгляд от поля, по которому шёл за плугом её муж, к выцветшему небу с жёстким солнцем в центре. От неба шёл жар. У неё было множество причин сетовать и ни одной причины скрывать жалобы от добрых микенцев. Справедливость на её стороне, даже если в главной причине своих страданий она не призналась бы никогда. Никому. Даже брату.

«Когда вернётся брат, – напоминала она себе, – тогда закончится мука. Тогда меня отдадут в жёны достойному». Брат должен был вернуться и освободить её от позорного брака. Она помнила брата Ореста: спина ребёнка, уходящего в ночь. Достойный представлялся Электре: дряблая белая кожа, пухлое от чрезмерной пищи и неразбавленного вина лицо. Похожий на отчима Эгиста. Не важно. Лишь бы не так, как сейчас.

Сейчас плелось из нитей прошлого, оно не могло отделиться от прошлого и стать простым моментом. Рождена в царском доме, от отца Агамемнона. Тётка – прекрасная Елена. В глубинах прошлого – сестра Ифигения, взрослая и красивая. Электра – ребёнок – сидела у неё на коленях, играла, серьги в ушах сестры покачивались.

Когда отец ушёл на большую войну, воздух во дворце стал лёгким, мать начала заходить к Электре, отсылать прочь нянек и кормилиц, играть с ней и ласкать её. Мать стала весёлой. Но потом уехала Ифигения. Дворец опустел, наполнился тревогой, замалчиванием. Потом мать Клитемнестра бежала сквозь тишину, из помещения в помещение, била амфоры, рвала ткани, пока не упала на камни во дворе. Электра помнила слова матери, спокойные: «Как я всегда его ненавидела». Ифигению принесли в жертву – узнала на несколько лет позже.

Росла под скользкими взглядами отчима Эгиста. Всё было тяжёлым. Она ждала возвращения отца, чтобы он освободил её. Агамемнон вернулся с войны, но не принёс освобождения. Чужой, крикливый, пьяный. Хуже отчима. Через несколько дней его уже не было в живых. Мать помогала убивать отца.

Электра сделала так, чтобы брат бежал: сама открыла ему двери и смотрела, как ребёнок, спотыкаясь и раскачиваясь из стороны в сторону, шёл в ночь, где его должны были растерзать звери. Ей так хотелось – хотелось полноты несчастья. Тогда это было игрой для неё, но его жизни на самом деле должна была угрожать опасность. Это ясно, как то, что её саму отдали в жёны пахарю. Может быть, ей приснилось, что тёмная человеческая фигура подняла ребёнка на руки и унесла прочь. Скорее всего, уже годы как Ореста нет в живых.

Электра обрадовалась, когда было принято решение выдать её замуж. Старик – пусть старик, ей был бы мил любой старик, если бы он был царём или хотя бы знатным человеком. Но Эгист уготовил ей особую пытку, особое унижение – он отдал её в услужение поселянину. Разве что не рабу.

Муж царевны шёл за плугом под горячим металлом неба – чего только не случается под этим небом.

Электра смотрела, как он идёт. Пятки с силой отталкиваются от земли. Стягиваются и расслабляются мышцы икр, шаг за шагом. Ляжки. Не такие мышцы, как у молодых воинов – круглые, словно опухшие железы – нет, сухие, узловатые. Колени. Напряжённая спина, глубокая борозда посредине, и только наверху, у самой шеи – выступают позвонки. Волосы над шеей – прямые, жесткие, седые.

Муж, заметив её, прервал работу и подошёл. По его плечам тёк пот, и Электра поспешила отстраниться, прежде чем её достиг его опасный запах.

– Ну, и чего ты пришла? – спросил дружелюбно.

– Я принесла тебе поесть.

– Сидела бы в тени. Прогулялась бы в роще. Всё равно ничего не умеешь. Много раз я тебе говорил – ты не должна для меня работать. Отдыхай, пока не вернётся твой брат.

Его слова были весёлыми, даже ласковыми – с чего бы царевне уметь делать грязную работу, и всё же в голосе сквозило снисхождение. Он с ней говорил свысока. Хотя даже не был её мужем, строго говоря – он отказался притрагиваться к ней. Электра оставалась девой.

Достала лепёшки – жёсткие, покрытые углём. Она на самом деле не умела печь хлеб. Он протянул руки, хотел взять, раскрыл ладони – на короткое мгновение ей представились эти руки – тёмные, истёртые – на её животе, не ослабляя напряжения спускающиеся ниже, и она отдёрнула свои пальцы, чтобы не коснулись его пальцев. Пахарь не обиделся, он считал такое обращение со стороны царевны, случайно и временно считавшейся его супругой, естественным. Сидел на земле. Ел не кривясь сожжённый хлеб. Электра не сводила тёмных глаз с его лица – носа, лба. На лице высыхали капли пота. Поблагодарил. Поднимаясь, он случайно задел ткань её одежды, едва-едва, но Электра отшатнулась в ужасе.

– Прости!

Слышала, как он, отходя к унылому волу, бормочет:

– Какие они чувствительные…

Прочь, прочь. Уходила от поля – в рощи, в тень, куда-нибудь. Лицо горело. Запах его пота следовал за ней, навевал мысли, фантазии, странные и недостойные. Ветер шевелил локоны, они скользили по шее, щекоча приятно и мучительно. Кожа её отзывалась на любое прикосновение – одежды, воздуха, воды, сначала сладко, а потом с древней тоской, и каменели бёдра. В глазах отпечатком осталось изображение пахаря – оно обретало самостоятельность, оно вместо плуга бралось за её плечи, разворачивало её, и она поднимала руки, чтобы сомкнуть их на его затылке, чтобы прижать его лицо к своему. Напряжённые ладони, схватив пустоту, бессильно падали.

– Горе мне, горе, – шептала Электра, спеша, путаясь в подоле, уходя, убегая, – и жертвоприношение сестры, и смерть отца казались горем маленьким по сравнению с её горем, с горем её расцветающего тела, и ветви олив опускались к ней в сочувствии, но только усугубляли страдания, нежно касаясь щёк.

Зачем он подошёл к ней? Зачем она смотрела на него? Но почему, о боги, его вид, его движения, случайные возможности дотронуться, все эти мелочи, доводили до головокружения, откуда эта дрожь, эта отзывчивость рук, эта готовность тянуться за любым прикосновением, даже после того, как они расстались? Что делать с этим?

Брак был страшен днём, ещё страшнее ночью. После дневных трудов пахарь засыпал легко и быстро. Она смотрела на его плечи. На тёмные, покрытые волосом предплечья. На жилистую шею. Его профиль. Ноздри. Если он переворачивался – смотрела на спину, углы выступающих лопаток. Не могла не думать о том, что другие мужья сейчас делают со своими жёнами, что жёны делают с мужьями. Что у неё есть право на него – на вкус его тёмной кожи, на всё его тело. Напоминала себе: нет права. Не засыпала, слушала, как глубоко и спокойно он дышит. Иногда ей казалось, что дышит он часто, что он только притворяется спящим, и она в испуге отодвигалась к стене, мысленно упрекала его за неспособность сдержать простую клятву, и не признавала яростного желания придвинуться к нему ближе, прижаться вплотную и разбудить. Он спал, он всего лишь видел сны.

Электра клала руку на свою грудь, чувствовала, как бьётся кровь, отдёргивала ладонь, встряхивала, поднималась, выходила. Он бормотал сквозь сон:

– Ночь на дворе, куда ты собралась?

– За водой.

– Когда же ты прекратишь, царевна! Я тебе сколько раз говорил – в моём доме ты не работаешь…

Сонно говорил. Переворачивался, засыпал на другом боку.

Если бы она могла спать в другом помещении. Но в его проклятой хибаре не было других помещений. Ночной воздух трогал губы. Хотела кричать о своём горе – но ночь, спят добрые микенцы, зажимала себе рот рукой и целовала свою ладонь, и видела, представляла свои пальцы, стекающие по его плечам, не будет этого, какое унижение, кусала целованную ладонь. Его дом был весь им пропитан, даже в его отсутствие. Но в его отсутствие она могла хотя бы вытягиваться на спине, сжимать бёдра и плакать от бессилия.

Первое время Электра убеждала себя, что пахарь в мужья не годится, что Эгист с матерью специально подыскали такого – Эгист боялся мести внуков Агамемнона. Она думала, эта мысль успокоит её – нет толку смотреть на мужчину, который не может быть мужем. А потом поняла, куда уходит он время от времени. Однажды даже прошла за ним и видела всё. Видела его с девкой – на девке. Видела, как он впивался в шею девки, как мял её ноги, как у них всё было быстро. Слушала их сбившееся дыхание. Стояла, прижавшись спиной к стволу дерева, дрожа крупно, словно пальцы пахаря сжимали её собственные ноги, словно это в её шею впивался его рот, словно это она, отбросив его руки, садилась на него, принимая его в себя. Она долго собиралась поговорить с пахарем: даже если брак их ненастоящий, супруг не должен позорить супругу, тем более если супруга царской крови. Но, начиная разговор, не могла продолжить, и только вызванное воспоминание напрасно мучило лоно жаром и болью.

Ревности не было в ней – всем этим смазливым девкам с раздутыми щеками не с ней равняться. Лицо её прекрасно, как лицо статуи – выверенный овал, гордый подбородок, ровный нос, высокие брови – такие лица бывают только в царских домах, а осанка, а волосы – кольца цвета ночи, и налитые чернотой глаза, пусть он делает с этими девками, что хочет, пока он не нарушает клятву и не прикасается к ней – а если захочет нарушить, она остановит его одним взглядом, никто не может выдержать её чёрных глаз – отчим не выдерживал, мать не выдерживала.

Так шли дни. Вина не было у пахаря – они пили только воду, но вода его была как вино – сладкое и отравленное. Таким же становился воздух вокруг Электры – сладким, ядовитым, она боялась смотреть на мужа за работой – сердце билось медленно, громко и больно, боялась смотреть на него за едой – будто его пальцы сжимали не хлеб, а её плоть, она прикрывала глаза, но тогда садилась опасно близко к нему – благородный пахарь отодвигался.

Последнее, что удалось сохранить ей в этой позорной жизни – видимость холода. Он верил ей – верил благочестивому холоду её взгляда и её движений, верил в холод её помыслов – не трогал не только тела, но и гордости. Однако и благодарность, которую испытывала к нему за это, была опасна, могла превратиться в волну телесной нежности, что нахлынет и не уйдёт.

Где она оказалась, что это за роща, что за камни? Куда бежала она, словно гонимая оводом Ио? Где спрятать ноющее тело? Кто это? Кто видит её – распахнутую, задыхающуюся от бега?

Молодой мужчина шёл ей навстречу, молодой воин. Он широко улыбался, и улыбка казалась детской. Она видела эту улыбку только у ребёнка. У одного ребёнка – того, которого играя выставила из дома.

– Радости тебе, Электра, как рад я видеть тебя!

Как он узнал её? Как она узнала его? Они кинулись друг другу в объятия, и Электра даже несколько минут плакала, внутри себя удивляясь тому, что не чувствует ни горя, ни радости от этой встречи после долгих лет, а только досаду – присутствие брата мешает ей чувствовать, мешает её мыслям о руках мужа.

Они сидели на горячем камне, общались. Орест говорил, а Электра прислушивалась к теплу, поднимавшемуся от камня в лоно. Какая синева неба, как скучен разговор.

– Ты снова будешь носить золото, серебро. Но шлюха должна быть наказана. Не будет мира, пока она не наказана.

– Какая шлюха? – подумала о той девке, которую видела с пахарем.

– Шлюха, мужеубийца… Клитемнестра.

– Наша мама?

– Не зови её так, сука больше мать щенкам, чем она нам. Ты знала, что она убила отца?

– Я всё знала. Я думала, это из-за Ифигении.

– Она? Из-за ребёнка? Ты мне сама говорила, что она трижды пыталась меня отравить и подсылала убийц.

– Говорила?

– А тебя, нежный цвет, отдать этому… Он хоть не обижает тебя?

– Нет. У нас ненастоящий брак. Он ко мне не притрагивается.

– Вот и хорошо. Когда я стану царём, я выдам тебя замуж. У меня есть хороший друг. Тоже царь. Красивый, молодой. Из Фокиды.

– Это будет прекрасно. В Фокиде должно быть хорошо.

Что за солнце в этот день – тяжёлое, как меч.

– Ты должна помочь мне.

– Милый брат, я помогу тебе всем, чем смогу. Только ты видишь – я мало что могу сейчас. Я замужняя женщина и подчиняюсь своему господину.

– Это не сложно. Ты должна пригласить её. Видишь, там пастушья хижина? Обычно она пуста. Скажи ей, что хочешь помириться, и назначь встречу в этой хижине.

– Кому?

Как сладко ноют под этим солнцем бёдра.

– Клитемнестре, кому ещё!

– Да. Я скажу, что у меня родился ребёнок. Или что я жду ребёнка. Она обрадуется! – Эта мысль была тревожно-приятна: беременность – будто всё, что предшествует…

– Идут… Нельзя, чтобы меня видели. Я всё ещё скрываюсь, но скоро нашим мукам конец. Ты сделаешь, да?

– Да.

…А если бы пахарь не нарушал клятву, но просто обнял бы её, как сестру, как только что Орест. Плечи вздрогнули в предчувствии объятия. Хоть раз взял бы за руку… Сжал бы её ладонь в своей… И его рука соскользнула бы… И между…

Сладкий, ядовитый туман. Оглянулась – никого не увидела. Но хорошо, что Орест ушёл.

Электра встретилась с матерью у входа в храм. Когда-то эта женщина была так же красива, как сама Электра, она и сейчас хороша с её длинными волосами, вся в драгоценностях. Но косая морщина меж бровей, но печать несчастья на лице… Клитемнестра оживилась, обрадовалась ей, однако говорила шёпотом, чтобы их не слышали. Прятались за колонной.

– Как живёшь ты? Хорошо тебе с ним? По лицу твоему вижу – хорошо. Вот и поверь, дочка, это – самое главное, а деньги, род… Я же видела его, зятя. Может, он не моложе меня, но куда мне, я на тысячу лет старше! А он хорош. Такие бывают ласковы. Что мне твой отец со всеми его предками дал? Что дал этот… Эгист? Боров… Только никуда мне уже не деться от него. А ты знаешь, на самом деле муж твой не так прост, и род у него древний. Золотишка нет? Это потому, что обобрали семью его… дедуля твой и обобрал.

– Так я и живу – в нищете. Сама хлеб пеку.

– Бедная! Но я помогу тебе. Мы всё решим. Только бы тебе зачать скорее, чтобы мой боров успокоился. И… постарайся, чтобы это была дочка – тогда получите и землю, и рабов, и деньги. А девочки – они лучше, добрее. Ах, даже если мальчик – главное, чтобы ребёнок родился в хижине пахаря. Нет, он не будет мстить. Он будет счастлив, если его облагодетельствует царь Эгист… Всё будет хорошо. А ты расцвела! Боже мой, какая ты красивая! Моя дочь!.. Ты цени. Цени своё счастье. Поверь, дочка – лучше жить вдали от дворца. Ты же видишь, как во дворце… Весь этот позор… А ты просто живи и будь счастлива. Идут, извини… Я обещала ему, что мы с тобой не будем встречаться… Вот, подожди, возьми мои серьги…

– Потом. Мы встретимся и всё обговорим. И ты дашь мне серьги.

Электра успела назначить встречу.

И долгий, изнурительный вечер рядом с мужем, и горячая неподвижная ночь. Его дыхание. Дрожь её губ.

Орест объяснил Электре, что её задача – крепко держать мать, остальное он сделает сам. Он уже справился с Эгистом, один на один. Эгиста держать не надо было, а мать – надо. Почему? Мать сильнее? Электра не вдумывалась – что сделает? Отомстит. Это ясно. Подробностей для неё не было, как не было тени в жаркий полдень. Удержит ли она Клитемнестру?

Она рассматривала свои руки – молодые и упругие, смотрела на свои ноги – насыщенные силой, устойчивые. Она вспоминала руки Клитемнестры – тонкие, слабые руки женщины, которая всё время сожалеет о чём-то, её ноги, отвыкшие от ходьбы. И лицо, разочарованное усталое лицо, на котором красота, сродни красоте Елены, перечёркнута длинными морщинами – от носа к опущенным уголкам губ, наискосок меж бровей. Электра гладила свои щёки, гладкие и твёрдые – молодая плоть, и, не замечая, соскальзывала в мысли о поцелуях, которыми могли быть покрыты эти щёки, поцелуях её мужа на упругой коже щёк, о жёсткой бороде пахаря, расцарапывающей их гладкость, о его руках, ласкающих её груди, и, отрываясь от ладони, которую снова целовала, как губы мужа, шептала: «Горе мне, горе!»

А потом замолчала. Она так долго ждала Ореста, который должен был принести ей освобождение. Орест здесь и освобождение близко. Главное – крепко держать. Ту, чьи щёки получили слишком много поцелуев, от двоих мужчин, а может, не только от двоих. Откуда она знает, какие бывают ласковыми? Может, она и с пахарем? Перецелованные всеми щёки заслуженно стали впалыми.

Когда мать пришла, как они договаривались, в пастушью хижину, стало неловко всем троим. Не получилось сразу приступить к делу, проскользнул глупый разговор, «деточки, мы все вместе» и прочее. Клитемнестра даже обняла дочь, и Электра окаменела в её объятиях – не шевелилась, пока мать, что-то сообразившая, не отняла рук.

Электра не желала понимать знаки брата. Он был угрюм, но не начинал зачитывать годами складывавшееся обвинение, пока она не обездвижит мать. Электра не могла смотреть на Клитемнестру. Она отвернулась к неровной дыре, служащей здесь окном. Листья олив казались серыми, и лучи, освещавшие их вечное движение, тоже были нечистой белизны. Меланхолия накрыла Электру, она могла сидеть так вечность в ожидании, когда всё закончится, и смотреть на пыльные оливы.

…Электра увидела пахаря. Он шёл, видимо, с какой-то целью, он никогда не гулял праздно. Она видела сухие мышцы его ног (или только догадывалась о них), его спину, его руки – сильные руки, которые кормили и его, и её, его седые волосы, тронутые ветром. Желание ударило снизу, от лона к груди, такое сильное и стыдное, что она вскрикнула, как от боли, и отвернулась от окна. На секунду глаза её встретились с глазами матери. Испуганные глаза матери – той, что больше часов, нежели следовало, провела в медовых утехах и, давно потеряв к ним вкус, желала лишь одного – вернуть любовь дочери. И глаза дочери-девственницы, что желала лишь одного: тела своего мужа.

Электра хотела схватить мать за локти, завести руки за спину, но ненависть толкнула её прямо на мать, грудью на грудь. Борьба, в которой Клитемнестра заранее была обречена. Тесные прикосновения приносили Электре неожиданное облегчение. Она выворачивала руки, она дотягивалась до груди, в которой ей было отказано в младенчестве, и теперь, запоздало, сжимала её с не младенческой силой, мать сопротивлялась, вырывалась, надо было принудить её застыть. В объятиях борьбы – запах матери, знакомый, солоноватый, которого не хватало в детстве, и ещё другой, сладкий, с гнильцой – новый. Электра поняла, что брат присоединился, но он не стал зачитывать придуманного им приговора. Делал молча. Теперь она зашла за спину матери, свела ей локти.

– Дети, дети! – завопила мать, и удар отбросил обеих к стене. Этот толчок, Электра выдохнула со стоном, и что-то брызнуло, это была кровь, кровь взвилась фонтаном из груди матери, полилась на лицо, и фонтан осел, Клитемнестра больше не кричала и не сопротивлялась, но теперь ушей Электры запоздало достиг вопль «Дети, дети!», со всей его тоской, со всей обречённостью, и она упала такой же неподвижной, как мать. Видела, что Орест растерянно отступает, что с меча течёт кровь. Кровь из тела матери насыщала земляной пол хижины.

– Мама?

Клитемнестра не отвечала. Трезвость, которой Электра не знала все эти месяцы, рассудительность росла в ней, становилась больше неё, отражалась в неподвижных огромных глазах её брата.

Залитые кровью, брат и сестра вышли из хижины, оставив тело внутри. На крик собирались люди. Пока что они не приближались, они ждали минуты, когда можно будет броситься на матереубийц.

Орест опомнился первым. Он, прикрываясь мечом, попробовал увести Электру, но та не шевелилась. Она тоже ждала минуты, когда на них двоих можно будет наброситься.

Потом к ней подошёл чужой мужчина. Он был заботлив. Он обнял её за плечи и увёл. Он увёз её далеко. Рабыни мыли её, десять рабынь, но никто не мог отмыть кровь с лица. Ей так казалось.

Позже Электра узнала, что мужчину зовут Пилад, что это друг её брата, которому она давно обещана в жёны.

Она стала его женой по-настоящему.

Он раз за разом делал с ней всё, чего она раньше хотела с пахарем. Она терпела. Она смотрела на стены или на пол, видела грязь, паутину, и говорила себе, что нужно будет отругать нерадивых рабов. Она рожала нелюбимых детей, отдавала их кормилицам и забывала о них. Когда Пилад пресытился ею и перенёс свой пыл на наложниц, её жизнь стала удобнее. И только однажды она подумала о том, как могло бы быть, если бы она сразу была отдана Пиладу. Вспомнила всё то, что было в ней – и исчезло, то, что могло привязать её к мужчине, а мужчину – к ней. Может, не навсегда – на месяцы, на дни, но было бы, всё, что обещало тело, было бы у неё, – не тёмным тайным грузом, а лёгкой сбывшейся радостью. Обида поднялась в ней, и тут же утихла – Электра вспомнила, что уже убила свою обидчицу.

2013