Читать книгу Растения цвета любви. Рассказы - Татьяна Дагович - Страница 7

Серые клубы дыма над водой.

– Не кричи, ты разбудишь теней, – сказал муж ей тихо, и Персефона закричала шёпотом:

– Всё решено на этот раз. Всё. Я больше терпеть не собираюсь. Я ухожу к маме.

– К маме… – повторил Аид спокойно. Лицо его оставалось таким, как всегда – жёсткие губы слегка искривлены, словно от брезгливости. – Всё к тому шло. Такая тёща.

– Она всегда говорила, что ты гад.

– Гадес, – поправил он, – это моё любимое имя. Но чаще я пользуюсь вторым.

А потом спросил – скорее себя, чем Персефону, или даже не спросил – проговорил:

– Почему всегда она. Мне казалось, что тебе было хорошо со мной. Очень хорошо. Но как только она позвала, ты нашла повод… Останься со мной, Персефона, не покидай меня одного здесь. Я тебя люблю. Твоя родительница может приходить к нам, когда захочет, пусть убедится, что с тобой всё в порядке, и снова расцветёт морковка…

– Со мной ничего не в порядке! Я никогда не скрывала, как ненавижу это твоё, как ты его называешь, царство. А ты – такой же, как оно. Да, мне было хорошо, да… Но это освещение… Почему у тебя вечная темень? Ведь это ты так устроил всё. Я лишь хотела… посадить… хоть ирис, хоть фиалку какую-нибудь чахлую… Хоть зелёный горошек…

– Тебе не нравится моё царство. Но я? Я, разве я был тебе плохим мужем? Я сделал тебя царицей, я одел тебя в драгоценные наряды. Разве я не снимал их с тебя медленнее, чем здесь идёт время? Не держи зла за слова, но кто твоя мама? По сути она простая крестьянка, сельская дурная баба. Сама растила дочь без отца и тебе желает стать разведёнкой.

– Не смей так!.. Тебе ведь сверху говорили отпустить меня? От Зевса приходили? А тебе всё равно. А тебе говорили.

– Если ты передашь ей, что тебе хорошо со мной, она угомонится. Там снова будет урожай, а нас оставят в покое.

– Ну ладно, ты был хорошим мужем, – Персефона заговорила вдруг серьёзно, и только некоторые гласные срывались истерическими нотками, выдающими: она несёт чепуху и не уговаривает, а обвиняет. – Если ты меня любишь, пойдём со мной. Брось это царство, кому оно надо, его даже отобрать у тебя никогда не пытались. Мама нашла бы, где нам жить, и без стакана амброзии мы не останемся.

Аид не ответил.

– А если на время? Тебе ведь тоже положен отпуск, ну, слушай, ну что здесь без тебя случится, тени – они и есть тени, они и не заметят, что тебя нет.

– Я никуда отсюда не уйду, – ответил резко, голос металлом отразился под сводами. – Ты можешь идти. Ты свободна. Ты права – мне было указание сверху.

– Я уйду, – она обернулась, рассматривая сквозь струящийся дым его тёмное лицо. Длинный горбатый нос. Резкие морщины. Густые, закинутые назад волосы цвета железа. Она словно ждала чего-то.

– Почему ты не идёшь? – раздражённо спросил, но тут же другим голосом, мягко – насколько привыкший к мёртвым мог мягко: – Подожди, иди сюда. Я должен дать тебе что-то, на память.

Персефона повернулась лицом к мужу, но не сделала ни шага, он сам подошёл к ней. Смотрел – ей, как всегда, стало тоскливо и беспокойно от его взгляда, она хотела отвернуться, но он зажал её голову в ладонях и прижался губами к губам. Что-то маленькое, гладкое, прохладное скользнуло с его языка на её язык. Гранатовое зёрнышко. Зубы, сжавшиеся от внезапного напряжения, раздавили зёрнышко, и сладкий, терпковатый гранатовый сок брызнул в нёбо – так мало, чтобы хотелось ещё, и язык шарил в поисках исчезающего вкуса. Она не могла захотеть оторваться от мужа, она старалась захотеть. И прижималась к жестким губам – ещё, ещё ближе (только не встречаться взглядом). Она трогала седые волоски на его груди, впивалась зубами в плечо, почти всерьёз, почти стараясь прокусить плотную сухую кожу. И не заметила, как проглотила зёрнышко – он заметил. Он резко развернул её, она вздохнула, она не знала его секрета, она не замечала, что он почти спокоен.

В погоне за утерянным вкусом, радуясь всякому его прикосновению как подаренной секунде жизни, Персефона не понимала, что Аид делает с ней. Он вертел её, как вертят игрушку-лабиринт, чтобы шарик попал в нужное место. И гранатовая косточка попала – в сердце. А потом он вбивал – чтобы косточка крепко засела в сердце, чтобы никакая солнечная кровь не могла её вымыть. Он знал. Она не знала.

– Ты вернёшься? – спросил снова, когда, одетая кое-как, сделала нерешительный шаг в сторону наземного мира. Вопрос словно придал ей решимости.

– Нет. Нет, Аид, я ухожу от тебя к маме, я никогда не вернусь. Мне здесь не место. Я не забуду, я никогда не смогу забыть, но я не вернусь.

– Ты вернёшься, – бросил он, уже чем-то занятый.

Персефона пробиралась сквозь клубы лишённого запаха дыма. Тени бродили, видя её, спотыкались, то ли падали, то ли расступались – без памяти, неотличимые друг от друга. Аид на троне таял за спиной, и другой, пустой трон рядом с ним, таял. Пустыми окнами пугали полуразрушенные дома. Пепелища, обгоревшие стволы. Дороги были завалены камнями и мусором. Как и речушки с едким запахом, через которые приходилось перебираться вплавь. Только вода Леты была медово-чистой. Добралась до ворот. Большой пёс не хотел отпускать её, подпрыгивал, лизал лицо, заглядывал в глаза то одной парой глаз, то другой. Вилял хвостом, потом поджимал хвост. Скулил.

Деметра стояла у самых ворот. Высокая, красивая, а спина – неподвижно-прямая. Пшеничные косы уложены венцом вокруг головы. Взгляд – в одну точку, терпеливый и тревожный. Поджатые губы. Горько сведённые брови.

– Мама! – воскликнула Персефона. – Мамулечка!

Та вздрогнула и кинулась к ней.

– Перси! Моя… моя хорошая девочка! Да… да ты вся мокрая! Ты что, вот это всё вплавь? Скотина, он не мог тебя хотя бы до ворот подвезти? Хотя чего от него ожидать, эти мрази… все трое…

Мама обнимала Перси, не замечая, что её собственное платье мокнет, и голос был такой, будто сейчас заплачет.

– Моя девочка, моё солнышко… Скотина. Такой же, как твой папаша, одна семейка. Но они меня не знают. Они думают, что они хозяева жизни, но я им устрою. Я им такую жизнь устроила! Моя доченька. Подожди. Я же всё, всё предчувствовала, вот, я и одежду взяла. Я же не могла не знать. Держи, переоденься. Давай я тебя прикрою, вот так, что ли.

Персефона начала переодеваться. Её было неловко. Она торопилась. От этого выходило ещё хуже – трусики липли к ногам, сухая одежда становилась мокрой. Она убеждала себя, что проходящим мимо теням нет дела до её наготы, у них свои проблемы, они только что умерли. Она не хотела признаваться себе, что стесняется матери – что это новое тело, с красными от поцелуев сосками, с плотно сжимающимися, всё ещё беспокойным межножьем, уже будто не то тело, что мать произвела из себя и видела тысячи раз.

Она должна была сказать что-то радостное, в тон маме, но слов не находилось. Росло внутри – молчаливое. Прорастало гранатовое зёрнышко. А мама говорила:

– Я и крем на всякий случай взяла для рук, тебе не надо? Наверняка обветрились там, внизу. Хочешь пить? Я перекусить взяла, нам ехать не близко. Ты согрелась?

Персефона начала возвращаться к жизни только в машине. Всё было по-старому: мама за рулём, Персефона на пассажирском сидении, грызёт овсяное печенье. Деметра, которой приходилось следить за дорогой, спрашивала, уже спокойнее:

– Ну как, как это вообще могло произойти? Я до сих пор не верю. Папаша твой, старый козёл, подарил тебя, как вещь какую-то. Сколько я сама от него намучилась… но мы же – Зевс, весь из себя верховный. Ты даже к сердцу не бери, что я его папашей твоим зову – какой он тебе отец? Ты моя дочка, только моя.

– Я не знаю, мам. Это было так неожиданно. Мы просто гуляли с девчонками, ну там цветы какие-то дёргали, болтали. Я уже не помню… Какой-то цветок был необычный… А тут – он… Я так испугалась, он, знаешь, такой… своеобразная внешность. Я просто оцепенела. Я стою – и он стоит. И смотрим. А у него такой взгляд… А тут он руку мне протянул… Сказал… Он меня и увёз. И я только внизу уже поняла, где я и кто он.

– Как он обращался с тобой? – в голосе затаённый ужас, и мольба, и все дни, за которые земля высохла и растрескалась.

– Да нет, ты не думай. Нет. Он на самом деле был очень ласковым со мной. Много рассказывал. Он всё время говорил, что он меня любит, и что он не такой, как те, наверху, что он любит одну меня и навсегда. Корону подарил.

– Корону! Кому они нужны, будто у меня нет…

– Ну, знаешь, у тебя всё больше венки – а у него корона такая… с камнями.

Мать бросила на неё быстрый взгляд, сведя золотистые брови на переносице, и Персефона вжалась в сидение. Она очень любила маму, они были такой тесной парой – мама и дочка. Но она боялась маминого гнева. Нет, супруг Аид не был так страшен в гневе, как мама Деметра.

– Но у тебя они лёгкие, венки, – объяснила Персефона, – а у него – тяжёлые. Давит. Потом голова вечером болит. Хотя там нет вечера. Ни дня, ни вечера, ничего – всё только дым клубится серый да тени, везде тени – сами не помнят, кем они были, что делали. Ничего не помнят, мамочка, вот это мне в них не нравится. С ними даже поговорить из-за этого нельзя – они ничего не способны рассказать, а я бы хотела хоть знать, что в мире творится.

Деметра, держа руль левой, положила правую руку на плечо дочери.

– Ничего, моя Перси, ничего. Теперь ты со мной, теперь всё будет у нас по-старому, как всегда, и ты забудешь, забудешь это происшествие… как страшный сон. Мы обе забудем этот кошмар.

Дальше ехали молча. Персефона смотрела вокруг. Целовала свежий воздух сквозь приспущенное окошко, ласкала глазами синь неба, ловила губами солнечные лучи.

Мама напомнила – зачем мама напомнила, теперь мысли и от солнца, и от ветра возвращались к тому дню.

…Собирала с другими цветы, а потом будто выключили свет, и выключили глупый трёп подружек. Он смотрел на неё, она смотрела на него. Он протянул руку и спросил: «Будешь моей женой?» Она молчала. Она не заметила, как её рука оказалась в его руке. Они ехали. Блестящая тёмная машина. Они ехали очень долго, и он смотрел вперёд, он не смотрел на неё. Хотелось ли ей, чтобы он посмотрел на неё? Было ли ей страшно? Она не могла шевельнуться от страха. От страха ли? Эта странная неподвижность, как будто тело изнутри наполнилось чем-то новым, как будто оно только теперь стало телом, и эта дрожь, дрожь-ожидание: когда же он прикоснётся, когда же он прикоснётся. Но он смотрел вперёд, а мимо проносилось мёртвое пространство космоса. Пусть хотя бы посмотрит. Пусть делает что угодно, но пусть хотя бы посмотрит, эта дрожь без прикосновения несносна.

В том месте, где сумерками клубились тени живших когда-то, Аид дотронулся до неё. Он стоял за её спиной, он положил левую руку на её плечо, и больше не шевелился. Время исчезло. Кажется, они стояли так несколько часов, потом несколько лет, и ещё несколько веков. Она видела его отражение в тёмной стеклянной стене перед собой – горбатый нос, глубокие борозды, страшные разметавшиеся волосы. Она любовалась. Глаза его были закрыты. Ей показалось, что из-под века скатывается слеза, но то были только тени бродящих вокруг теней. Эта вечность была такой хорошей, такой невыносимой. Неподвижная ладонь Аида и дрожь внутри Персефоны. Невыносимое счастье, невыносимо так ждать – когда же он обнимет её второй рукой, когда опрокинет на дымное ложе, и она, боясь произнести вслух слово, мысленно умоляла его, мысленно говорила ему, что больше не может ждать, что умрёт, если сейчас же не… Он как будто услышал – и резко развернул её к себе – глаза открыты. Его взгляд – смерть. Чёрные дыры в космосе. И теперь ей стало страшно. Словно жизнь кончилась (так и было). Дрожь, стремление – пропали. Он опрокинул её, раздвинул ноги, ей стало больно, она закричала, не понимая смысла этих быстрых движений. Но когда всё прошло, он гладил её, и просил за что-то прощения, а она словно приросла к нему, и не могла отделиться. Лазила как маленький зверь по его большому телу. Накручивала на пальцы волоски на его груди. Целовала коричневые, почти чёрные соски, плоский пуп, стирала кровь – он сделал её женой. Иногда, словно случайно, кусала. Пробовала – когда ему будет больно. Кожа его была шершавой. Она сжимала зубы изо всех сил – но ему и это было лаской. Она – и потом – так и не научилась причинять ему боль.

Аид оправдывался. Это неправда, что его нельзя любить. Он не будет смотреть ей в глаза. Он лишь хотел, чтобы у него была жена, чтобы он мог сделать её счастливой, любить и баловать, чтобы мог отдать ей все сокровища, собранные здесь, внизу. Персефона не слушала. Проводила ладонью по его огромным ногам, покрытым, как ракушечным узором, ровными седыми завитками, приятно щекочущими. Нажимала на выдающиеся колени. Царапала ногтем горбатые большие пальцы ног – он смеялся, не надо, что ты делаешь. Но она – маленькая хозяйка, брак заключён, теперь это всё принадлежит ей и она может распоряжаться, как захочет. С детским любопытством, рассматривала, а потом ласкала то, что сделало её женой и привязало навсегда. И снова поднималась в ней странная дрожь, веки опускались, она вытягивалась на нём, искала руками его руки, искала губы…

И он её любил во второй раз – теперь она не смотрела в его глаза, теперь она поняла смысл его движений, и танцевала с ним, попадала в ритм. И задыхалась – так радостно разрешалась её дрожь, так хорошо стремление становилось действием, и окончательно разрешилось зелёными искрами под закрытыми веками. Она благодарила его смеясь, с закрытыми глазами.

Но потом Персефона открыла глаза. Она смотрела в струение теней. Тёмные волны. Тёмные клубы. Сколько видит глаз. И её трон – рядом с троном Аида…

…Земля за окошком была покрыта зеленоватым пухом – самой нежной, самой первой зеленью, и напряжённые почки на ветвях были готовы распуститься, но ещё закрыты.

– Мам, почему так голо?

– Потому что.

После паузы:

– Я им показала, на что способна. Пусть знают. Вскарабкались мужики на гору, и думают, что самые крутые. Они без меня – ничтожества. Пустое место. Нет меня – нет людей, и кому они нужны? Выдумки! Они без жертв не могут, у них же зависимость. А подумать об этом, когда дочку отдавал, у Зевса божественного ума не хватило. Дочку! Да он хоть бы за все эти годы поинтересовался, как ты там. Хоть бы раз о дне рождения вспомнил. Но теперь всё будет иначе. Мы будем вместе. Смотри – уже цветы раскрываются, всего за какой-то день. Клетки делятся неистово. Ядра едва поспевают. Скоро будут плоды – самые вкусные из тех, что когда-либо тяжелили ветви. Такого, такой весны, никогда ещё не было. Такого года, как этот, ещё не было и больше не будет.

Дома Персефона удивилась: всё выглядело так же, как до её ухода. Даже забытая маечка так и валялась на стуле, как кинула её, когда уходила гулять.

– Я ничего не трогала, – пояснила Деметра, поправляя косу. – Только пыль сметала. Я очень ждала тебя.

– Спасибо, мама, – сказала Персефона, и снова прижалась к ней. Втянула ноздрями запах сухих колосьев и её благодатной кожи. Потом, не отходя от мамы, повернулась.

– Как светло. Я раньше не замечала, как хорош этот свет. Он льётся и под деревья, и через ткани, он изменяется, но остаётся таким же лёгким, таким… радостным.

– Можешь принять душ, я пока приготовлю нам ужин.

Персефона боялась наступления вечера, она не желала прощаться со светом, и неуверенно просила солнце – тоже всё-таки какие-то родственные связи – остаться на ночь, но Гелиос отвечал устало: «У меня и так сверхурочных больше тридцати часов».

Однако закат был таким теплоцветным, так переливались в нём краски, что Персефона не жалела об уходящем дне. А когда пришла ночь и цвета растворились в синем, оказалось, что насыщенная ночная тьма с перекличкой насекомых и шорохом трав не имеет ничего общего с сумерками подземного царства. Мать Деметра заснула (она всегда забавно сопела во сне, почти похрапывала), а Персефона всё любовалась тьмой.

На следующий день они завтракали вдвоём, мать и дочь, как всегда, как годы до происшествия. Мелкими глотками Персефона пила горячий ячменный отвар. Мама, намазывая мёд на лепёшку, говорила:

– Ты знаешь, когда всё это закрутилось с твоим отцом, я была далеко не в восторге. Нет, он, конечно, ничего, по другим причинам. Но когда поняла, что у меня будешь ты… Я была так счастлива. Я с самого начала знала, что на этот раз будет маленькая девочка. Она будет расти, я буду учить её сеять и жать, и кормить в земле семена, и поддерживать пробивающиеся ростки. И мы всегда будем вдвоём – две богини. Когда ты была в моём лоне, знаешь, я всё время разговаривала с тобой…

– Если бы он посватался как следует… – неожиданно для себя сказала Персефона. А то как-то вышло… не по-божески…

– Именно, что по-божески, – усмехнулась с сарказмом Деметра. – Но не бойся, моя девочка, я ведь не собиралась тебя запирать здесь, это я образно выразилась, что мы всегда будем вместе. Я хочу, чтобы ты была счастлива, чтобы у тебя была семья, много детей… Как у всех. Не думай, что я хочу, чтобы ты повторила мою судьбу. Ты знаешь… будь ты хоть сто раз богиня, когда ты мать-одиночка, на тебя косо смотрят. Можно сколько угодно повторять: уж я-то свою семью обеспечить могу, получше некоторых с яйцами. Уж у меня-то никогда не будет пустых закромов. Но они жалеют, за спиной перешёптываются. Идиоты. У тебя всё будет не так, как у меня, ты ещё будешь счастлива! Понимаешь, просто Аид не тот бог, за которого я бы тебя выдала. Такое только твоему двинутому папаше, кобелю-перестарку, могло прийти в голову. Он же старик по сравнению с тобой – этот Аид. Тебе бы кого помоложе, из твоего поколения, чтобы вам хоть поговорить о чём было. Хотя бы мальчик этот, с крылышками на кроссовках… Как его? Вот это тебе была бы пара. Он шалопай, конечно, но, я думаю, далеко пойдёт… Как он тебе?

Персефона вздрогнула, потому что она не слушала слов матери, она вспоминала последний поцелуй Аида. От поцелуя веяло смертью, но он был таким лёгким. Аид почти не прикасался к её губам, почти просто был рядом. Она слышала его дыхание. Он провёл указательным пальцем по её лбу. Ответила матери: «Хорошо», – зная, что этот ответ подходит ко многим вопросам.

– Но такого мужа, конечно, сложно будет удержать на месте, – рассуждала Деметра, – он то тут, то там. И ни в коем случае не рассчитывай, что тебе удастся его изменить, доченька, мужчину невозможно изменить, к нему можно только приспособиться и научить его приспосабливаться к тебе. Поэтому я в своё время решила не выходить замуж. Зачем мне под кого-то подстраиваться?.. Почему ты ничего не ешь? Тебе не нравятся лепёшки? Хочешь сыра? Тебе надо поправиться, смотри, на кого ты похожа стала, там, внизу, совсем исхудала. Я тоже хочу поправиться, теперь не до диет, – Деметра виновато засмеялась: – Я потеряла пятнадцать килограммов за это время.

Весна обратилась тёплым щедрым летом, наполненным птичьими голосами. Этим летом мать, как и обещала, старалась проводить с Персефоной много времени. Они вместе гуляли по полям и лугам. Деметра работала, Персефона помогала ей как могла. Ходили в горы, и Деметра многое рассказывала дочери – то, чем раньше не делилась, считая её маленькой. У Персефоны уже был однажды муж (твой первый муж, говорила об Аиде Деметра, будто намечался второй), она уже не была маленькой дочуркой, а значит, можно было с ней по сердцам говорить.

Деметра рассказывала, как тяжело жили с Зевсом, и как была счастлива, когда этот брак распался. Дурочка Гера взяла его себе – и стала богиней неврозов. Можно только посмеяться над её бедными трепыханиями: он гуляет, она бесится, а всё почему? Потому что у женщины должно быть своё содержание в жизни, своё дело. Вот она, Деметра – целый день в работе, она берёт на себя ответственность, а Гера кто? Покровительница брака. Курам на смех: мужика в доме удержать не может, а покровительница брака… Это только таким бракам покровительствовать, как первый твой брак, Перси. Но у Деметры с Зевсом всё было наоборот, он жутко комплексовал и ревновал к её могуществу. И как часто ему ни повторяла: «Да ты, ты верховный бог, ну чего тебе ещё надо?» – он каждую жертву подсчитывал: сколько ей принесли, сколько ему. Да, в постели им было хорошо, но это же ещё не всё, поверь, дорогая девочка, жизнь долгая. У богов жизнь практически вечная, а вечность в постели не проведёшь.

Персефона отводила глаза и смотрела на дальние горы, на лёгкие клочья облаков.

Теперь она узнала, что у неё, оказывается, есть старший брат – Плутос, но о нём мать говорила равнодушно, словно и не собственный ребёнок. Деметра желала себе только девочку, вторую богиню – вровень себе, любимицу, спутницу. Толстый мальчик, думающий исключительно о деньгах, был ей неинтересен. Папашин сынок.

«А иногда, когда ты маленькая была и я тебя из школы забирала… Знаешь, иногда я задерживалась – ненадолго совсем. На пару минут, ну ты же знаешь, сколько у меня всегда дел. Иду и выглядываю тебя – а детей много, такой муравейник пёстрый… И я тебя не вижу. Вдруг кажется, что я опоздала – и всё, тебя нет, и не будет, ищи не ищи. Становилось холодно. Я вся коченела. А потом вдруг смотрю: вот ты, стоишь, чего же я тебя не видела, тут и ты меня замечаешь, машешь просто, и не знаешь, как я счастлива тебя видеть. И я плакала, и старалась, чтобы ты не видела, как я плачу…»

Иногда мать вдруг останавливалась посреди трудов, подходила к ней, обнимала и прятала мокрое лицо в её волосах. Колосья щекотали Персефоне ноздри, и она была счастлива.

Но Персефона всё чаще ловила себя на том, что ей больше нравится лениться, а не помогать. Стоять и смотреть, как мать что-то там пропалывает, окучивает, подвязывает, все эти быстрые и ладные движения Деметры. Так было всегда: мать всегда занята, до происшествия она редко находила время на долгие задушевные беседы и объятия, редко допускала Персефону к своим заботам.

Со временем Персефоне всё больше нравилось оставаться одной. Ложиться среди высоких колосьев, так, чтобы было светло и тепло, но солнце с неба её не видело, и лежать. Чувствовать спиной покалывающие стебли, распаренную землю и думать, что там, внизу, под метрами этой живой, щекочущейся букашками почвы, клубятся вечные сумерки и блуждают беспамятные тени, и смотрит на них с трона Аид, её муж – темным взглядом, как чёрным лучом. Представляла себе его странное лицо. Костистые кисти рук. Шею. Комкала в руках землю. Растирала комки земли по бёдрам – снаружи внутрь. Клала землю в рот, размазывала по губам. Здесь, наверху у земли был сладковатый привкус, а там, в подземном царстве – солёный и холодный. Она вжималась в землю сильнее, но не достигала рук мужа. Она знала, что ему плохо. Что он сам будто смотрит в свои глаза и сидит неподвижно, и не поднимает взгляд наверх, туда, где она. А ей хотелось, чтобы Аид снизу, из-под земли провёл пальцами по её позвоночнику, от шеи спускаясь ниже, и чтобы потом рука его скользнула между ног её. Она стонала, укутываясь в колосья, и плакала, потому что знала, что внизу, в сумерках, никогда не будет желать его так сильно, как здесь.

Персефона ждала сбора урожая. Когда поспели плоды граната, зёрнышки которых были похожи на чудесные драгоценные камни, сказала Деметре:

– Я больше не могу быть у тебя. Я должна вернуться к мужу.

Персефона ждала запретов и увещеваний. Она ждала страшного гнева своей матери – более страшного, чем гнев Зевса. Но Деметра ответила тихо.

– Я понимаю. Я давно ждала, что ты мне это скажешь. Эти плоды граната… – и, помолчав, прибавила: – Я хотела для тебя другой судьбы.

Мать довезла её до самых ворот. Персефона не оборачивалась, чтобы не видеть провожающий взгляд Деметры – это муж учил её не оглядываться. Шёл мелкий дождь. Тени, ещё не потерявшие человеческий облик, хватали её за одежду, о чём-то умоляли, кричали, доказывали, но разбежались, когда ликующий повизгивающий пёс выскочил встречать вернувшуюся хозяйку. Он ловил счастливо мечущийся хвост то одной, то другой головой, тыкался носом ей в ноги, вылизывал щёки. «Ну хватит, хватит», – Персефона утиралась одной рукой, а другую запускала в чёрную шерсть, чесала загривок и гладила. Пёс был единственным, кто мог радоваться здесь.

Персефона не сопротивлялась дымному ужасу, давала стонам наполнить себя, и не пыталась внушить себе, что теперь царство Аида ей ближе или приятнее. Ей было плохо – но это не страшно. Путь лежал мимо развалин, гор мусора, пепелищ. Её перевозили на ладьях через черные вязкие реки – одну, другую, третью… Лишь светлые воды Леты искушали глотнуть – и не достаться ни мужу, ни матери. Увидела Аида. Как медуз, расталкивая тени, побежала к нему, целовала его седые виски. Он отстранился.

– Не забывай, кто мы, мы – царь и царица.

И Персефона заняла своё место на пустом троне.

Сумеречные волны носили пустые души. Ветер кружил их и свивал в косы, сталкивал и разводил. Вечные сумерки, не похожие ни на сладкий свет дня, ни на густую тьму ночи. Вечные души, не помнящие, кем они были и чего хотели от жизни. Персефона смотрела на них, потерявших всё, и время тянулось медленно и безнадёжно.

Позже Аид повернулся к ней.

Сколько часов или дней прошло с её возвращения?

– Любимая моя, жена моя, – говорил Аид, – без тебя всё было мукой.

– Я не смогу прожить в твоём царстве и месяца, – ответила она удивлённо.

Он отводил одежду с её груди, но как будто не решался дотрагиваться. Случайно он посмотрел так, что встретились их взгляды. Оказалось, это не ужасно: она увидела в его глазах всего лишь не очень страшную смерть, прикрытую обидой, такой наивной обидой, словно Аид был маленьким мальчиком, а не повелителем мёртвых, а ещё увидела наивный вопрос: «Можно, пожалуйста, можно?»

– Ведь в первый раз ты была гораздо дольше месяца здесь, – сказал он печально, опуская руки.

– Я и не выдерживала. Я умирала каждые полчаса, но это возвращало меня к тебе, в Аид, а ты и не замечал. Все мёртвые приходят к тебе.

– Вот видишь, ты не уйдёшь от меня. Я так рад.

И, словно она ответила «можно», холодные ладони ложились ей на грудь, а слюна превращалась во рту в гранатовый сок, и они кусали губы друг друга под непонимающими взглядами теней, оставив троны, найдя себе ложе на дымных камнях. Он раскрывал её осторожно, как цветок, снизу вверх, стопы, лодыжки – только поцелуями, и, видя всех, кто умер до сих пор, равнодушно бродящих вокруг, Персефона открывалась Аиду, открывалась смерти и любила за всех, кто больше любить не может, плача от жалости к ним.

Она не раскаивалась, что вернулась. Знала, что прошёл уже месяц, не уходила.

– Правда, из меня получается хорошая царица подземного царства? – спрашивала она мужа. – Я справедливая. Я ответственная.

– Ты прекрасная.

– Аид, послушай. Я вот всё думаю – скучно у нас как-то. Тени неорганизованно бродят. Может, нам устроить им какие-нибудь состязания? Спортивные? Театральные? Я уверена, что у нас тут и олимпийских чемпионов, и поэтов пруд пруди. И музыкантов.

– Тебе всё ещё скучно у меня, моя маленькая Персефона?

– При чём здесь скука! Я просто хочу быть хорошей царицей. Не вечность же в короне без дела сидеть. Надо что-то придумать. У женщины должно быть своё занятие.

– Ты помогаешь судьям. Ты хранишь мудрость. Ты любишь меня.

– Это не то!

– Значит, тебе всё-таки скучно. Сплавай на Острова блаженных, развейся. Там тебе по крайней мере будет с кем поговорить, если я скучен тебе.

Опять эта обида – ну детский сад. Слегка фальшивя:

– Милый, милый, ты не скучен мне. Поцелуй меня!

Персефона плыла на ладье по подземным озёрам. Правила сама. Вдали от теней воздух чище, дышать легче. Она стала замечать, что подземное царство вовсе не уродливо – в бледном свете, испускаемом большими озёрными рыбами, снующими под кормой, цветами распускались сталактиты, музыкой падали с них капли, а стены пещер поблёскивали алмазами, изумрудами, сапфирами. «Это всё – мой муж!» – думала влюблённо.

На Островах блаженных, как обычно, было радостно. Размещённые здесь герои встретили её возгласами:

– О, Персефона нас навестить пришла! Давай к нам! Идём к костру!

Помогали ей сойти на берег, слишком уж заботливо обнимая за плечи, теребили волосы. Ей не нравились эти жесты.

Персефона сидела с ними у костра, слушала их песни-под-гитару, смеялась их грубым шутками. Они угощали её шашлыком и общались не как с царицей, а как со своей, с подружкой. Да и какая она им царица, Острова блаженных только формально принадлежат её мужу. Об Аиде герои говорили с ухмылочками, пренебрежительно. Один упомянул, что силы в Аиде никакой, Геракл его как-то на поединок вызвал. И что? А что – раз-два, и готово, хорошо хоть доктор Аиду нашёлся, а то остались бы мы без загробного мира. Заметьте, это когда Геракл ещё смертным был. «Да, Геракл…» – мечтательно повторил кто-то. Им, конечно, повезло по сравнению с остальными, но Острова блаженных всё же загробный мир, а Гераклу посчастливилось на Олимп…

Персефона закусила подрагивающие губы. Ничтожные смертные, такие же тени, как и все.

Она поднялась и ушла не прощаясь. Плыла туда, где клубились несчастные тени, к своему несчастному мужу, которого одолел смертный. Одолел, ранил. Убил бы – если бы можно было убить смерть. Она нашла шрам от раны, целовала. Аид стонал. Тени пугались. Она любила его уязвимым. Ему ничего не сказала, ему было бы неприятно слышать. Кто он, если вдуматься? Какой царь? Ему не приносят жертвы, не молятся. Что его царство? Повелевать теми, кто уже умер, невозможно – они не боятся ни смерти, ни наказания, да и не нужно – они ни на что не способны. Он приставлен здесь к ним, как ничтожный пастух, глядящий за овцами – чтобы не разбежались. У Аида нет ничего – но есть Персефона. Его огромное тело, усеянное ранами, было залечено её прикосновениями.

Со временем Персефона привыкла держать веки полуопущенными, внешне это добавляло ей царственности, но внутренне – это было её приспособление к сумраку.

Однажды, оборвав поцелуи, Персефона спросила:

– Аид, у тебя не может быть детей?

– Как же нет? У нас есть тени, столько теней. Куда же больше.

– Я просто в себе уверена. Я не проверялась, но, учитывая, кто мои родители… Понимаешь, не может быть, чтобы во мне проблема была. Только без обид, да?

– Я не понимаю. Тебе чего-то не хватает? Они, они все – твои дети. Посмотри, какие они беспомощные без памяти. Им нужна твоя забота. Им нужна любовь.

– Конечно, в переносном смысле – да, они как дети. Это не имеет значения. Мама просто говорила, что мечтает, чтобы у меня было всё как у людей… как у богов – семья, муж, детей много. А у нас с тобой не получается почему-то.

– Опять она! – гулко разнеслось в сером тумане. – Мама, мама, мама! Послушай, Персефона, мы можем хоть когда-нибудь остаться вдвоём, без твоей мамы? У меня такое ощущение, что и в постели она с нами рядом, даёт тебе указания, как лечь да как повернуться.

– Ну, тогда ты спишь с обеими богинями, должен быть рад. Ты же всегда и во всём завидовал отцу. Всегда считал, что отец себе получше кусок урвал, а что, не так?

Аид молчал. Смотрел на своё царство, а Персефоны словно не было здесь. Ещё глубже морщины на лице – как порезы, ещё седее волосы. Чужой. И тяжесть легла на Персефону. Ад, который муж придерживал над ней, навалился. Но она понимала его. Она не сердилась.

Рано или поздно должен был прийти час, когда она скажет это.

– Я ухожу, Аид. Я ухожу к маме. Я вернусь. Я по-прежнему тебя люблю, я просто не могу здесь долго находиться. Проблема не в тебе. И не в том, что у тебя не может быть детей, это тут тоже ни при чём. Я просто больше не могу. Не выдерживаю.

– Но если ты умрёшь, ты снова вернёшься ко мне.

– Рано или поздно я стану такой, как они. Смотри, как вылупились на нас! И слушают. Они слушают нас, и ничего не понимают. Слова понимают, а почему мы друг на друга кричим и почему целуемся – не понимают. Когда я стану такой, ты сможешь меня любить?

– Да.

– Нет. Я тебя даже не вспомню.

– Я не дам тебе…

– Когда-нибудь я глотну из Леты, и этим всё кончится. Поэтому я лучше уйду сейчас. А ты дождёшься меня. Спасибо, что ты увёз меня тогда…

Её голос доносился уже издалека, по серым дымным клубам. Она убегала, уплывала, уезжала.

Мать ждала у ворот.

***

– Ты можешь что-то другое надеть? – спросила у дочери Деметра. – Не забывай, что мы – обе богини, люди хотят на нас смотреть и видеть воплощение своих надежд. Благополучия, счастья, самой жизни, наконец – а ты всё в джинсах. На мистерии – в джинсах, ну куда это годится?

– Да, мама.

– И не смотри так, смотри прямо. Почему ты так странно смотришь?

Полуприкрытые веки. Но не потому, что свет режет глаза. Она просто привыкла у себя дома. Сколько лет прошло. А мать не хочет признавать, что у неё есть свой дом, своё царство. Свой муж. Мать по-прежнему присматривает ей хорошеньких юношей, хотя сама Персефона уже не юна – она вечна, бессмертна, и веки её тяжелы – она никогда не закрывает глаз, но и не открывает широко в своём царстве. Также как и супруг. Они смотрят из-под полуопущенных век, и полупрозрачные тени танцуют им полутанцы. Иногда одна или другая тень испускает вдруг долгий протяжный стон, от которого всё царство содрогается. Персефона теперь уже не боится, она знает. Это память. Благотворное действие лекарства оборвалось – и она, заботливая царица, мать своих подданных, обнимает тень, всё более напоминающую человека, за проницаемые плечи и ведёт к Лете. Тень скулит и стонет по дороге, а она шепчет: «Ничего, ничего, чуть-чуть осталось, совсем чуть-чуть. Сейчас выпьешь, сейчас полегчает». Возвращаются от Леты тени сами, летят, не отягощённые грехами и страданиями земли. Только одна тень, совсем ребёнок с большой раной на животе, спросила её: «А ты? Ты разве не будешь пить?» И она прижала ускользающую тень к себе, пачкаясь кровью, но после одного глотка тень взвилась клочком дыма и улетела от неё.

– Я стараюсь, мама.

У света странный, горячий и неприятный запах. Все хорошо переносят этот запах, а Персефоне скучно от него. Но ей иногда забавно бывать в гостях у матери, наблюдать верхушки растений – листья, цветы, стволы и кроны деревьев. У себя дома она привыкла к тому, что растения – это корни. Ей кажется, что в корнях больше правды, но она не говорит этого Деметре.

Однажды к Персефоне и её мужу пришёл в гости живой молодой человек – талантливый молодой человек, маме бы понравился. Орфей. Но он был уже занят – именно поэтому и пришёл, как выяснилось после импровизированного концерта. А играл он лучше, чем кто-либо когда-либо, на земле или под землёй. Особая там, внизу, акустика. Много воды, да ещё души, проводящие звук. Тени вздрагивали в музыке, сами становились звуком, и многих, многих нужно было потом отпаивать водами Леты. Орфей играл так хорошо, что Персефона широко открыла глаза. Музыка воскресила в ней первую зиму, проведённую в царстве Аида, когда тени разлетались в ужасе от их непрерывных ласк. Первую встречу, первую её дрожь, жажду прикосновений. Она согласилась исполнить любую просьбу музыканта. Тот попросил вернуть ему умершую жену.

Аид откашлялся, рот его выглядел ещё брезгливее, чем обычно. Бледный Орфей прятал лицо, дышал тяжело, но Персефона знала, что опущенные уголки жёстких губ скрывают не гнев и не отвращение, а растерянность. Ведь слово царицы не может быть нарушено. Наконец Аид прошептал ей в ухо:

– Дай ему первую попавшуюся. Просто любую тень, он не разберётся всё равно. И кто сказал, что люди от смерти не меняются?

Для Аида это – проблема. Какая такая Эвридика? У теней нет имён. Ни имён, ни внешности, ни прошлого, ни будущего, ни отличий, у них даже границ нет, как найти в этом аморфном дыму определённую Эвридику? Не отпаивать же кровью всех – миллионы, сотни миллионов? Но он одного не понимал, её муж, которому вечно лень всерьёз заняться своим собственным делом. Он не понимал, что у женщины должно быть своё содержание жизни – она давно нашла это содержание для себя, она давно навела порядок в этом его бедламе, который он гордо называл «царством мёртвых».

– У меня всё зафиксировано. Кто, когда поступил, в каком состоянии и по какой причине, сколько воды из Леты употребил и куда направлен. Так когда её укусила змея, говорите?

Подняла списки. Нашла. Отпустила.

– Только не оглядывайся, – сказала Орфею. – Она сейчас не такая, какой ты бы хотел её видеть. Потом, наверху разберётесь.

Персефона смотрела на удаляющиеся силуэты, и знала, что ничего из этой затеи не выйдет. Орфей обернётся, никуда он не денется. Обернётся и увидит дым. И закричит. Тень испугается и вернётся назад.

Сглотнув, Персефона протянула руку к руке мужа. Чтобы он не стал дымом. Чтобы он был вечно, как должно быть у богов. Его пальцы. Она знала его – со всеми его комплексами бога, которому не положено жертвоприношений, со всеми его мелкими болячками и смешной обидчивостью, замаскированной под величие. Она знала его лодыжки, его шрамы, его плечи, которые становились ей домом. Она не боялась смотреть ему в глаза – ну что особенного в небытии, с нами такого не будет, ведь мы боги. Только бы он был. Только бы они не были разлучены, как Орфей и его жена.

Аид посмотрел на жену удивлённо – чужая любовь и чужой эрос его не трогали. Он считал смертных зародышами теней.

Персефона знала, что для Деметры четыре месяца, которые дочь проводит в подземном царстве с мужем – недоразумение, короткая отсрочка, во время которой богиня плодородия страдает и бездельничает, и ждёт её возвращения. Деметра думает, что и Персефона проживает своё настоящее время с ней, но она ошибается. Две трети года, которые Персефона должная проводить с матерью, для неё самой – отсрочка, недоразумение. Настоящая жизнь её там, внизу, с супругом.

Деметра одинока. У неё украли дочь. Персефоне жаль мать с её колосками и зёрнышками, давно ненужными людям – у них азотные удобрения и пестициды, у них теплицы и генно-модифицированные злаки. Им кажется, что у них всё под контролем. Разве что кроме смерти. Деметра ещё менее могущественна, чем Аид. Но Персефоне нужно возвращаться домой, она не может остаться с матерью.

Зёрнышко граната в сердце – оно там всегда будет, и Персефона всегда будет возвращаться к Аиду, и первые минуты после её возвращения они будут стоять рядом – прижавшись друг к другу, не шевелясь, как в первый раз – первые вечности после возвращения, с терпким и сладким вкусом граната во рту.

Гранатовое зёрнышко прорастает сквозь землю, к поверхности, и вырастают деревья, и покрываются цветами, но опадают лепестки, и набухают на месте цветов – плоды, такие плотные, что шершавая кожица еле сдерживает сок, такие тёмные, что смертные не могут отвести взгляд, и обречены пробовать, даже зная, что корни дерева – в царстве мёртвых.

2012