Читать книгу Земная коротка наша память… - Татьяна Кашнева - Страница 3

Дорога тянется лесом. Прохладно. Воздух после дождя душист и легок. Малыши, трехлетний Женя и годовалая Ирина, подпрыгивают на тряской телеге – на ней наши вещи. Мама и я идем следом. Ноги расползаются по глинистой земле. В колее вода. Дорога тянется и тянется. Лесок, овраги, поля, опять лес. Еще никнут мокрые деревья, ветки – только задень – окатят тебя холодными каплями, но лужи уже светлеют – вот-вот пробьется солнце.

Мы идем в неизвестность, но нам, после тесноты теплушек, скученной, душной – не передохнуть – ночи в трюме парохода, после ночевок под стражей на грязном полу недостроенного клуба в Лебяжьем, нам дышится легко и сладостно. Темные в этот пасмурный час ели, неяркая зелень лугов, запах прошлогоднего листа – все родное и ласковое. Здравствуй, незнакомая земля, с тобой не страшно – я люблю тебя. Ты так же близка мне, как и берега далекого теперь Балтийского моря, где прошли мое детство и юность. Там, в такой вот день, серебрятся на дожде сосенки, песок под сухой корочкой холодный и совсем сырой, низко над морем серо-лиловые тучи, жидким оловом поблескивает темная волна, отражая неожиданный солнечный луч. Эти давние летние дни так четко остались в памяти. Я еще девочка. Я сижу на камне у самой воды и слушаю море. Поднимаются, клубятся, нагоняя друг друга, тяжелые тучи. Вот, наконец, показалась на горизонте узкая, как меч, золотая полоса. Мне не хочется уходить, мне кажется чудесным и суровое море, и одиночество. Но волна окатила босые ноги, и сразу стало холодно. А дома, на веранде, мама, наверное, зажгла керосиновую лампу, меня уже тянет в уют и тепло, и тут же захлопнулась щелочка, через которую, показалось на миг, я вот-вот загляну в вечность…

– Мама, а мы скоро приедем на дачу? – Женечке надоело трястись на телеге, ему хочется идти пешком.

– Потерпи, сынок, скоро, – говорит молчавший до сих пор возница.

В глухой маленькой деревне нас встретила толпа любопытных женщин. Одна из них, весело блеснув глазами, подошла первой.

– Бабушка, ты бы хоть платок надела, холодно голове-то.

Мама улыбнулась. Платка она никогда не носила, а шляпу по дороге сняла.

– А как ее носят-то? – спросила веселая Аня, и когда мама протянула ей шляпу, она, быстро скинув платок, надела ее как-то смешно на затылок. Все засмеялись немного смущенно – «уж она у нас такая». Милая деревенская красавица, ей первой придет через несколько месяцев похоронка, и озорные глаза ее надолго застынут, отчужденные и горестные.

Но сейчас все мужчины еще дома – они деловито помогают нам устроиться.

– Ничего, приживетесь. Отдыхай дня два, а потом айда на работу, – говорит председатель колхоза. – А детишкам авансом выдам пшеничной муки, что ли, с голода не помрут.

Разбудило нас солнце. Дождя как не бывало. Узкая тропка вела от избы вниз, к заросшей лозой речушке. Солнечными зелеными бликами рябило дно, целительной была тишина деревенского утра. Я стирала белье, и мне хотелось с дорожной грязью смыть тяжелую дорожную тоску, но память моя все возвращалась к последним страшным дням и неделям.

Когда-то мой маленький мир казался нерушимым. Просторные комнаты в деревянном двухэтажном некрасивом доме на очень тихой таллиннской улице близ Кадриорга. Наша семья: Женя – мой муж, маленький Женечка с серьезными задумчивыми глазенками на круглом лице, Иришка, которая будила нас по утрам веселым щебетом, а рядом в комнате с вещами из прошлого – кресла, овальный стол красного дерева, немного датского фарфора, фотографии, старое-престарое пианино – мама, не старинный портрет в этой красивой раме из вещей, а живая мама, которая жила в нашем мире и никогда не старела. И еще моя сестра, русая девушка с певучим именем Аленушка, с чуть загадочной улыбкой и детскими глазами. И в этот бездумный сегодняшний день с книгами, друзьями, поездками на дачу вошло что-то чужое и страшное. Немцы напали на Польшу. Франция в огне войны. С Запада приходят неясные вести, никто не знает, верить им или нет: в покоренной Польше людей выгоняют из своих домов и квартир. Евреев куда-то увозят. В Таллинне заседает комиссия из Германии: немцев приглашают заселить Польшу – «исконную немецкую землю».

«Будет война с Россией, здесь оставаться нельзя, – шепчутся иные, – надо уезжать, там безопаснее».

И вот потянулась длинная вереница – сперва промышленники, владельцы фабрик и магазинов, потом, со скорбью расставаясь со своими вековыми, но обедневшими гнездами, потомки тевтонских рыцарей, надменное балтийское дворянство и, наконец, люди без роду и племени, отрекшиеся от своего имени и отечества – эти, правдами и неправдами доказывая свое немецкое происхождение, как милость выпрашивали покровительство и приют. «Der Fuhrer ruft!» – и тысячи людей с детьми и вещами устремились в гавань. Это было продуманное, хорошо организованное бегство. «Nach Fаtегland» – на ту родину, которая уже столетиями ни для кого из этих людей не была родиной. Многие не спасут этим бегством ни своего имущества, ни даже своей жизни – война настигнет и поразит их всюду. Некоторые выкарабкаются и не только приспособятся, но и будут пользоваться всеми благами, – среди них будут и такие, что не побоятся прийти к этим благам, продавая свою совесть. Но у всех у них будут минуты, когда с тоской вспомнят они холодный родной город, шум сосен на берегу Финского залива и серое небо, под которым родились.

И вот в этом летнем небе загудели первые советские самолеты. Теперь здесь военные базы. А в суровую зиму с непривычно жгучими морозами – птицы замерзали на лету – в затемненном городе мы услышали дальний гул орудий – началась Финская война. В нашу жизнь вошли теперь новые люди, и мы с любопытством приглядывались друг к другу. Это были наши случайные постояльцы – советские офицеры-летчики. Простые парни, молчаливые, чуть недоверчивые, но всегда приветливые. А последние полгода у нас в доме жил Саша. Милый Саша, такой ласковый с детьми, преданный маме и совершенно влюбленный в мою сестру.

16 июня 1941 года в три часа ночи в нашей квартире раздался звонок. Женя спал, но я ждала. Я их давно ждала – и знала: они придут. На душе было тревожно и смутно. Уже многие из наших друзей и знакомых арестованы – никто не знает, где они, что с ними. А последние три дня и три ночи людей увозили большими партиями. Самых обыкновенных. По какому признаку их забирали, неизвестно. Иные из них погибли, иные, оставшиеся в живых, через много лет будут реабилитированы.

Звонок был повелителен и резок. Я вскочила.

– Женя, вставай скорее, за нами пришли.

Они вошли, стуча сапогами.

– Вы арестованы и высылаетесь бессрочно с семьей в одну из областей Советского Союза.

Мама вышла из своей комнаты причесанная и одетая. Она, видимо, не ложилась. Аленушка пришла поздно из редакции, где работала. Она крепко и молодо заснула и сейчас, ничего еще как следует не понимая, быстро одевалась.

– Живо собирайтесь, теплые вещи с собой, а так – поменьше всего, самим тащить придется. Ну, давай, давай, живо!

Они ходили следом за каждым из нас, громко командуя.

– Пожалуйста, потише, пусть дети спят, пока мы собираемся.

Но маленький Женя уже проснулся. Он сразу вскочил.

– Мама, мы куда, на дачу? – Обещанную дачу он давно и радостно ждал.

– Полежи, Женюрик, еще немного, я скоро вас одену.

– Мама, а мы на машине?

Грузовик с вооруженными солдатами ждал внизу. Светало. Муж сидел в столовой и подписывал бумаги: при обыске изъято несколько книг и почему-то карта Финского залива. Он был спокоен, но рука у него все же дрожала. Мама упаковывала вещи, не обращая на пришедших никакого внимания. Я одевала сонную Иришку.

Вдруг сестра кинулась к телефону.

– Этого не может быть, я позвоню в редакцию… Нет, не может быть, это, конечно, ошибка.

У нее вырвали трубку, провод оборвали. Кто-то резко открыл дверь своим ключом.

– Только, Саша, не надо, ничего не надо, – крикнула мама.

Саша шел на них с белыми от гнева глазами.

– Я советский командир, я знаю этих людей. Не смейте их трогать, я отвечаю за них.

Сейчас он ударит!

– Саша! – Мама схватила его за руку. – Уходите, ведь вы ничего не можете, будет только хуже.

Он опустил руки, пришедшие отвели его в другую комнату. Вернулся он, подавленный, со слезами на глазах, попрощаться. Как в эту ночь он узнал, что нас увозят, и примчался из летнего военного лагеря, мы никогда не узнаем. Нас увели. На машине всех знобило.

За Таллинном, на незнакомых путях, стоял бесконечно длинный товарный поезд.

– Все мужчины отдельно, в другие вагоны. Живо!

Я быстро прощаюсь с мужем, вынимаю ему пару белья, подушку, коврик, чтобы спать в вагоне не на досках. О, этот коврик моего детства, единственная вещь, которую через много лет принесет он из лагеря в сером мешке за спиной.

Загремели засовы – р-р-раз, и закрылся мир за стеной вагона. Света мало, только два маленьких зарешеченных отверстия наверху, да и их захлопнули. Поезд стоит недолго, видимо, мы – последние. Вот он дернулся, пошел – и оборвалась ниточка, связывавшая нас с прежней жизнью.

До свидания, Женя!

Только много позже, проехав долгий трудный путь, где на каждой остановке испуганные женщины будут спрашивать, а где же мужья, отцы, мы поймем, что это было расставание надолго, а для многих и многих – навсегда.

Светлые ночи плыли за стеной вагона. Днем заглядывал лучик солнца в маленькое окошечко наверху, которое нам теперь уже не захлопывали. Женщины в вагоне навели порядок. Усталые дети притихли. Только сердце с каждым днем пути сжималось все больше и больше. Вот уже три дня моя хорошая жизнерадостная Ириночка – ей год и три месяца – без молока, вот еще три дня, и еще… Она ничего не ест и тихо сидит на коленях у бабушки. Так, тихо, не жалуясь, будет лежать она долгие месяцы больная в холодной подвальной каморке, а потом, уже взрослой, будет переносить боль и горе с непонятной мне твердостью, избегая сочувствия.

Дни стали совсем теплыми. Мы ехали все дальше – куда, неизвестно. Вот нас уже выпускают на остановках в поле – на станциях поезд не стоял, а вот наши вагоны уже днем не запирают. Мы с сестрой, раздвинув широкую дверь – хотя разрешили только щелку, – сидим, свесив ноги, ветер и запах клевера врываются в теплушку. Та-та-та-та-та-та. Дети заснули, замолкли женщины, Думы, думы… Вот она, моя родина, я ее знала пятилетней девочкой. Лишь сном, запахом, теплым степным ветром жил во мне ее образ. Потом нашим домом надолго стала Эстония. Чудесными в дни моей юности были поездки на дачу. Великие открыватели девственных мест всегда были Маресевы. Это от деда моей подруги Тани Маресевой, профессора Дмитрия Никифоровича Кайгородова, унаследовала вся их семья тонкий дар любви к северной неяркой природе. Они знали названия всех деревьев, трав и цветов, песни всех птиц и повадки лесных зверей. Летом мы не расставались. Куда Тамара Дмитриевна Маресева с детьми на даче – туда и мы. И какое это было невероятно сложное путешествие! Всю ночь мы тряслись в поезде, а утром, сонные, покрытые угольной пылью, ждали в маленьком городе Везенберге (теперь Раквере) «молочный поезд» – он возвращался порожним, не торопясь, останавливаясь на всех полустанках. А потом ждали с хозяйского хутора лошадей. На станции – сирень, кусты желтой акации, за забором отцветающие яблони – это уже преддверие рая. Но вот вещи погружены на телегу, идти далеко, однако мы не чувствуем усталости. Только маленькая сестра моя Аленка прикорнула на вещах. В ложбинах вечерний туман, пахнет травой, низкорослой ольхой, березой. Но вот дорога сворачивает в лес, уже близко море, туман рассеялся, нас ласкает сухое тепло нагретой за день сосны. В городе мы оставили веселые вечера в столовой за чаем, уют мягких кресел, танцы, молодые неясные увлечения, ревность, обиды, всю суету нашей жизни, по которой осенью неизбежно опять заскучаем.

…Стучат, стучат колеса. Задумалась Аленушка, следя за бесконечно убегающей линией потускневшего уже горизонта. Думает ли она о затоптанной вере в новую, соблазнившую ее правду, об оборвавшихся надеждах, или о тревожной своей первой любви, которую теперь лучше забыть навсегда? А может быть, вспоминает папу. Все последние дни она не отходила от него. «Это не страшно, – говорил папа, – и боли уже нет, все отошло. Все. Остались только любовь и Бог. Любовь не умирает». «Папа, – шепотом спрашивает Аленушка, – ты видишь Бога?» – «Нет, детка, но Он близко, я знаю, я вижу свет».

Еще так недавно папа был с нами, теперь осталась лишь память о нем, память, оберегающая нас от зла. Утром гремят засовы.

– Давай своего сынка, мамаша, не бойся.

Солдаты на остановках бережно берут Женю на руки, и я вижу в раздвинутые створки теплушки, как, усевшись на траву под насыпью, они радуются чему-то, и громкий смех их доносится до меня. Потом, довольные, приносят его мне.

– Ну и парень у тебя мудреный, все стишки нам говорит, важные такие.

– Пушкина знает, – добавляет кто-то.

Ну, конечно, он всегда просил бабушку читать стихи – только, пожалуйста, не детские – и слушал, упиваясь музыкой: «Я памятник воздвиг себе нерукотворный…»

– Поет он у тебя тоже очень забавно, с ним не соскучишься.

Остановки были редкие и долгие, по целым дням – где-нибудь в поле, далеко от жилых мест.

– Что же дочка-то не гуляет? Сходи, мамаша, с ней, чайник захвати, вот там ручей, водички зачерпнешь.

Они брали грубыми руками Ириночку и передавали ее мне как драгоценность. Но вот однажды на остановке раздвинутая в летний мир дверь теплушки резко захлопнулась. И – та-та-та – та-та-та – поезд пошел.

– Женя! – кричу я и стучу кулаками в стенку вагона.– Остановите! Где Женя?

А поезд – та-та-та – все быстрее, быстрее. Мы заперты, не выскочишь. Я легла лицом в подушку и ждала. Только поздним вечером лязгнули засовы.

– На, мамаша, принимай сынка. Ну и насмешил он нас. Мы его к себе взяли в вагон. – Куда, спрашиваем, с мамкой отправился? – На дачу, – говорит. – А хорошо ли ехать? – Очень, мы в мягком вагоне. – Они хохочут и передают мне сияющего Женьку, нагруженного пакетами солдатских галет. Со всех сторон тянутся руки с коробками. – Бери, бери, это дочке, – и улыбаются нам светлые и темные глаза.

А навстречу уже идут эшелоны. Серые шинели, серыми чехлами покрытые орудия. И вот такие же молодые лица, еще не обожженные войной.

Слово «война» еще не произнесено, но уже чувствуется близость трагедии. Ночи уже без сна. Уже мало надежд на то, что мы увидим мужей. Вот рядом на пути остановился состав. За решетчатым окошком мужские небритые, неестественно бледные лица.

– Мы из Латвии, – кричат, – в лагерь. Вы не знаете, где наши семьи?

Окрик: – Давай, давай, не разговаривай!

Состав дернулся и пошел. Теперь мы догадываемся, как и куда везут наших мужей и отцов.

В Котельниче мы узнаем: началась война.

Несколько сот потерянных истомленных женщин заперли в здании старой городской школы. Пустые классы были грязны и производили удивительно удручающее впечатление. Остальных наших попутчиц увезли неизвестно куда. Все с неохотой расстались с обжитыми теплушками и уже кое-как, лишь бы прилечь, устраивались на ночлег. Теперь мы увидели всех. Здесь были и жены министров и банкиров, и жены эстонских офицеров, но гораздо больше обыкновенных женщин – учительниц, врачей, портних, женщин всех профессий и просто домашних хозяек. Были растерянные, были злые, были трагические лица. Но были и улыбки.

– Идите с детьми сюда, здесь вам будет лучше, – и, уступая маме место, они заводили разговоры о детях, о себе.

Потом была унылая, мешочная, лапотная гавань. Ругань, толкотня. Нас запихали в трюм пароходика – ни дыхнуть, ни повернуться. Он дымил и не торопясь шел по Вятке, таща за собой баржу. Там, в клетке, плотно, один к другому, стояли заключенные, которых тоже куда-то перевозили. Мама, с уже измученным лицом, сидела всю ночь на чемодане, прижимая к себе Ириночку. Женя спал у меня и у Аленушки на коленях. Многие дети бредили во сне и вскрикивали. Их личики от долгого пути и духоты посерели. Женечка часто просыпался.

– Мама, ну почему дача так далеко?

Он никогда не хныкал, но теперь уже почти не верил в мечту о даче.

В Лебяжьем, в холодное, дождливое утро, мы стряхнули с себя кошмар тяжелой ночи и втроем – мама, Аленушка и я – бодро потащили детей, вещи на высокий обрывистый берег. Здесь конец пути. Глушь. От железной дороги больше двухсот километров. А пароходик ходит только осенью и ранним летом. Здесь нас распределяют: молодежь – работать в совхоз, женщин с детьми и старух – в колхозы. Так мы расстаемся с Аленушкой. Еще пятнадцать километров пути – и мы в деревне Фоминых. Ну что ж, работать в поле не страшно. Не страшно, что болит с непривычки спина, когда выпалываешь весь день сорняки на полях, что немеют руки, когда собираешь под рано выпавшим снегом картошку, что на ногах и на шее гнойники от недоедания, – страшно другое: думы по ночам, неизвестность. Что будет с детьми? С мамой?

Почему от Жени ни одного письма, почему никто не отвечает на все мои запросы о нем? Где наши мужья, отцы? Горе бродит по всей стране. И все, что вчера еще волновало, стало маленьким и ненужным. Человек остался один перед лицом судьбы своей. Выживет ли он?