Читать книгу Земная коротка наша память… - Татьяна Кашнева - Страница 4

Прошло лето. Первое лето ссылки. Два раза в месяц мы все должны были лично являться в районный центр на регистрацию. Но, в конце концов, на это смотрели формально, и кто-нибудь один забирал наши удостоверения и шагал с ними за пятнадцать километров «отмечаться». Там мы старались узнать хоть что-нибудь о наших мужьях – где они, что с ними. Но перед нами была глухая стена. «Работают так же, как и вы. Вот кончится война – приедут».

Мы копали глину для маленького кирпичного заводика, месили ее с песком, работали в поле, сил было еще много, а в бессрочную ссылку никто не верил. Меняли вещи на молоко, на картошку, но с каждым днем жить становилось все труднее и труднее.

Осенью по вечерам мама выходила за деревню. Она медленно шла по бурому голому картофельному полю, держа за руку маленькую Ириночку, Женя плелся позади. Он всегда отставал, шел сосредоточенно и медленно и не откликался, когда его звали. Он думал о чем-то своем. Ириночка льнула к бабушке, это была ее защита, ее верная крепость. Мама шла прямая, как всегда, и, несмотря на холодный осенний ветер, – без платка. Над ее головой сияли венцом белые волосы. Палочкой разгребая землю и откидывая коричневую полусгнившую ботву, мама искала не выкопанную в колхозной спешке картошку. Дети подбирали – одна, еще одна, еще… Уже совсем темно, и картофелин не видно, но корзинка почти полна, и мама возвращается, так же легко ступая, подтянутая, как в городе, даже ветер не испортил ее прическу.

Но хлеб не заменишь картошкой. Самой вкусной на свете еды – хлеба – не хватает. Не скоро еще я получу на трудодни зерно, а сейчас мне дали авансом немного овсяной муки, можно печь хлеб. Овсяный хлеб рассыпается, часто он непропеченный. Высокий в печи, когда я его вынимаю, оказывается плоской лепешкой. Его надо разделить так, чтобы хватило на неделю.

К ужину мы варим на подтопке картошку, а мама вспоминает:

– У меня в имении, когда я была молода, по утрам всегда пекли свежие булочки, они были мягкие, с хрустящей корочкой. Сливочное масло – желтое и холодное, а молоко к кофе подавали в маленьких глиняных крыночках – густое, топленое, прямо из погреба. Меньше двадцати пяти человек летом за стол не садилось.

И дальше одно воспоминание за другим. Обильно заставленный стол расплывается, и вот уже в мамины рассказы о благополучной жизни вплетаются иные образы и трагические судьбы.

Дедовское поместье в херсонской степи. Шумный быт большой семьи. Приезжали соседи, любитель охоты Кузнецов со своей сворой собак, жестокий человек, он мог на глазах у детей застрелить собаку, которая не послушалась его окрика. О его замашках крепостного барина говорили, его побаивались. Обожал он только свою красавицу дочь, будущую знаменитую певицу Кузнецову-Бенуа. Приезжали Эрдели, Флоринские. Летом дом был всегда полон. По вечерам в большой низкой гостиной молодой Пуришкевич, будущий убийца Распутина, искал слушателей, чтобы прочитать свои новые любовные стихи, но все потихоньку сбегали в сад играть в горелки, только младшая мамина сестренка Катя готова была сидеть не шелохнувшись, лишь бы ее не уводили спать.

Мама вспоминает свадьбу старшей своей сестры Веры. В церковь, которую построил наш прадед, невеста ехала в запряженной шестеркой старинной карете. С гербами. Эта парадная карета была бы еще совсем хороша, если бы сестры, стараясь обновить ее, не пролили ведро черной краски на ее обивку золотистого штофа. А после венчанья был веселый бал и всех гостей – человек сто – разместили ночевать.

Поздними летними вечерами кавалькадой возвращалась молодежь с прогулки. В сухой степи привольно и горько пахло полынью.

Я слушаю как зачарованная. Я вижу свою маму, стройную, молодую, верхом на Орленке, норовистом дедушкином любимце. А рядом с ней самоуверенный красавец Борис Эрдели – первая мамина любовь. Но я его почему-то не люблю. Я жду рассказа о том, как, запыленный и веселый, на новом велосипеде, наверное, очень смешном, приедет другой Борис – Кашнев, проделав чуть не сто верст. И сестры будут гадать, ради кого он приезжает. Да, была большая дружная семья.

А теперь нет больше Ганских. В далекие времена мамин предок гулял по версальским дворцам и паркам в свите невесты Людовика XV, Марии Лещинской. Покинул Францию его внук Стефан Ганский, секретарь герцога Ришелье, и поселился в землях херсонских. В глубокую древность уходит семейное предание – были Газдава-Ганские когда-то вассалами французских королей, участвовали во втором крестовом походе, и даровано им было прибавить к своему гербу белую французскую лилию. Но старый род, пришедший в эти русские степи еще при Екатерине, угас. Все мужчины умирали бездетными.

Однажды, когда мама была еще девочкой, с охоты привезли два трупа – это были ее двоюродные братья – Флоринский и Ганский. Две матери шли за гробом. Горе и тайна легли на их плечи. Никто никогда не узнал – убил ли один брат другого, а потом застрелился, или виной тому несчастный случай.

С волнением я слушаю трагическую повесть о мамином любимом брате Алеше, Алексее Павловиче Ганском. Известный в свое время ученый-астроном, лауреат премии Жансена. Его любили все. Однажды в поезде, едучи с одним из южных магнатов, он так увлек его рассказами об астрономии, так очаровал своей влюбленностью в науку, что тот подарил ему обсерваторию в Симеизе. Дядя Алеша принял этот дар с радостью и передал его Пулковской обсерватории. Ее оборудовали, прислали сотрудников и назначили его директором. Настал знаменательный день открытия. Ждали гостей из Пулкова, из Петербурга. Собрались друзья, родственники. Жарко. Не все еще в сборе, до торжественного часа есть время, и дядя Алеша зовет друзей купаться. Он не вернулся. Поплыл, попал в водоворот и захлебнулся. Ему было тридцать семь лет. Мама всю жизнь берегла его фотографии и медали.

А мамин брат Сережа, самый младший в семье, красавец и баловень, пройдет через многие увлечения – пустые и серьезные: и Блаватская, и теософия, и живопись, и санскрит, и философия. Но в Гражданскую войну тиф оборвет эту блестяще начатую жизнь, и бабушка одна будет идти за его гробом, не слыша свиста пуль и не замечая вдруг опустевших улиц, – бои шли уже в самой Одессе.

Мама рассказывает и о своем старшем брате – Петре Павловиче Ганском. В имение он приезжал из Парижа, где учился в Сорбонне, веселый, остроумный прожигатель жизни. Передо мной встает совсем иной образ дяди Пети.

Где-то недалеко от церкви Сен Жермен де Пре за монастырской оградой неправдоподобно тихо. Пахнет розами. В почти пустой комнате с каменным полом только распятие и деревянные скамьи. Там прохлада. Ко мне выходит очень высокий, очень красивый монах. У него орлиный нос, под седыми бровями ярко-голубые глаза. Тонзуру прикрывает маленькая шапочка.

– Дядя Петя, здравствуй, это я – Таня, я приехала из Ревеля. Мама тебя очень целует, – выпаливаю я.

– Здравствуй. – Голос у него строгий, но глаза добрые и чуть лукавые. – Ну, рассказывай, как вы живете, как мама? Только говорить мне надо – «вы».

Я очень смущаюсь. В детстве он всегда был для меня – дядя Петя – ты.

– Зачем приехала? Чем занимаешься?

Тут я смущаюсь еще больше.

– Танцую, – говорю я. – В театре.

Но он смотрит на меня совсем не строго, с добродушной и насмешливой искоркой в глазах.

Бурной и беспечной была его юность. Он был магистр философии и художник. Вращался среди парижской богемы, его можно было встретить в модных салонах и на веселых холостяцких пирушках.

– Ну что ж, это хорошо, танцуй, – говорит он, улыбается и подает мне руку. Высокий чин в иезуитском ордене придает особую величавость его движениям. – Приходи в воскресенье к тете Соне, там поговорим.

Аудиенция закончена.

Милая мамина сестра, тетя Соня Быстрицкая – жена бывшего военного атташе в Париже. Мама говорила о ней всегда с улыбкой – легкомысленная, очаровательная тетя Соня, которая в юности меняла женихов, любила танцы и наряды.

Меня встречает маленькая безмолвная старушка. Она что-то вспоминает, вдруг понимает, кто я, лепечет приветливые несвязные слова, и слезы текут по ее рано одряхлевшему лицу. Я пытаюсь улыбаться. Их единственная комната тесна и заставлена ненужными вещами. Много картин, беспорядок страшный. На столе неубранная посуда. Тетя Соня после удара не ходит, омертвевшая рука ее висит. Пока дядя Володя работал шофером, было легче, а теперь, после его смерти, совсем тяжело. Кира, ее дочь, целый день на работе, зарабатывает гроши. Я помогаю убрать комнату и остаюсь ночевать. Сегодня вечер свободный, спектаклей нет. Утром приходит дядя Петя. Он приносит салат, сыр, белое вино, его глаза светятся радостью и добротой, гордый профиль напоминает мне маму. Мы разговариваем. Я рассказываю им о нашей жизни в Таллинне, о папе, маме. Тетя Соня ласково кивает головой, все понимает, только взгляд у нее беспомощный и жалкий.

…Ночь. Деревня спит. Удивительная тишина. Собаки не лают. Их здесь почему-то нет. В небе темно – и на земле темно. Я лежу, хочу и не могу заснуть. Просыпается голод. Тают воспоминания о Париже. Я начинаю думать о том, где достать муку. Освободили бы дня на два от работы, я пошла бы в одну деревню, она от нас километров за десять, там есть хлеб. Еще осталось лиловое платье. Может быть, дадут за него немного муки. А за Женины брюки хорошо бы получить топленого масла или свинину. Ведь жиры необходимы. На ногах у нас нарывы, а Ириночка очень слаба, она ничего не ест. Только бы пережить зиму, а там все будет хорошо.

Мы не знали тогда, что с весной придет настоящий голод. Зерно за трудодни съедено. Ждать уже нечего. Колхозники будут собирать под растаявшим снегом колосья и, несмотря на строгий запрет – это яд, – растирать и есть. Будут есть перезимовавшую в земле черную гнилую картошку. Горький хлеб с травой будет сладок. Истощенные коровы не дадут молока. По всей русской земле пройдет великое бедствие – голод.

Мама тоже не спит. Она еще вспоминает свою молодость – деревню Николаевку, Одессу, Петербург, всех навсегда ушедших близких. Но завтра – я знаю – мама встанет бодрая, скажет, что погода дивная – вот-вот выглянет солнце, и совсем тепло. Она оденет малышей – надо гулять, может быть, нарвать рябины, из нее чудесный чай. И она выйдет на деревенскую улицу, хорошо причесанная, прямая, и так вот, с гордо поднятой головой, она пройдет все предназначенные нам страдные пути – тюрьмы, болезни, голод.