Читать книгу Против течения. Книга первая - Татьяна Леншина - Страница 5

Иван Куликов. Пряхи. 1903 г.

Люся задумчиво смотрела на тихую реку и мысли в ее голове текли также плавно, как струйки воды, образовывавшие ее неторопливо текущий поток. Девушка продолжала сидеть, обхватив одно колено руками, медленно раскачивая другую ногу, опущенную в теплую прозрачную воду. Долго ли Люся сидела в таком положении, кто знает? Она не ощущала бег времени, потому что погрузилась в мамину судьбу, пытаясь найти разумное объяснение ее поведения.

Встреча с мамой казалась ей сейчас полузабытым сном, на фоне которого вдруг всплыл в памяти милый и родной образ бабушки. Слезы навернулись на глаза от мысли о скорой разлуке с ней. Вот-вот закончатся школьные экзамены, останется позади шумная детдомовская жизнь, родной и милый сердцу городок.

Детдомовские девчата решили попытать судьбу в областном центре – городе Горьком. Там на чулочной фабрике работала бабушкина двоюродная сестра тетя Катя. Она в своих письмах звала Люсю, обещала устроить ученицей в вязальный цех.

– Приезжай, Люсенька, зарплата хорошая, – писала тетя Катя, – общежитие дадут. Благоустроенное. А если одной страшно, то бери с собой девчонок. Вместе веселее.

Другая, незнакомая жизнь одновременно манила и пугала Люсю, казалась яркой и красивой, как в кинофильмах, но предчувствие разлуки с любимой бабушкой разрывало сердце на части. Люся протянула руку и нащупала за спиной ручку школьного клеенчатого портфеля. Она притянула его к себе, открыла блестящий на солнышке металлический замочек и вытащила из темного нутра малиновый бархатный альбом, то самый, который подарила ей когда-то мама. Она положила его на коленки, бережно открыла и принялась перелистывать страницы.

На первой странице среди аккуратно наклеенных роз красовалась фотография с бабушкой.

Бабушка Анна Макаровна и Люся. Надпись на фото: «9 класс. Бабушке 65 лет. Мне 16 лет» 1959 г.

Люся рассмотрела морщинки, разбегающиеся лучиками вокруг добрых глаз, вспомнила узловатые, натруженные тяжелой крестьянской работой руки. Она ощутила явственно прикосновение шершавой теплой ладони к своим волосам, и услышала ласковое «андел мой».

На следующей фотографии запечатлел приезжий фотограф деревенских ребятишек послевоенной поры. Люсе было тогда четыре года и жила она с бабушкой Анной в деревне Судилово. Кроме бабки Анны и дедки Гари у нее никого не было. Про маму Люся только слышала из разговоров бабушки и деда, но никогда ее не видела.

– Эх, Манька, Манька… непутевая. И где шлёндает2? Хоть бы написала што-пошто, – тяжко вздыхая, сетовала бабка Анна.

– Да ладно тебе, погоди, вот приедет, – успокаивал жену дед Гаря, подшивая прохудившийся валенок.

– Как же, жди. Хоть бы на дите приехала поглядеть, – отвечала бабушка, украдкой смахивая набежавшую слезу.

Люся слышала, о чем говорят взрослые, и ее распаленное бабушкиными сказками детское воображение рисовало невеселые картины: то маму удерживает в темном царстве страшный Кощей, то мама шла-шла с войны домой и заблудилась в лесу, полном чудес и самых таинственных явлений.

Люсина бабушка Анна Макаровна родилась в 1894 году и всю свою жизнь прожила в деревне Судилово. Люся любила слушать бабушкины рассказы о ее нелегком житье-бытье. Бабушкина семья была середняцкой, работящей, знающей всякие ремесла.

Невысокого росточка, ладная, с русой косой ниже пояса, Аннушка Окулова была скромницей и рукодельницей, горазда и прясть, и ткать, и вышивать. Мать ее хвалила соседкам:

Старшая сестра Анны Фаина Макаровна Манева

(в девичестве Окулова), с мужем Тихоном, начало ХХ в.

– Анютка-то у нас смирная, послухнянная. На всякое дело наряди – все сделает и словечка поперек не скажет.

– И рукодельна, и сбой хороша. Этакая девка – изо всего приходу, – хвалили Аннушку матери деревенских парней.

А как минула Аннушкина пятнадцатая весна, стала мать отпускать ее на «биседки». Осенними темными вечерами, когда окошки в избах засветятся уютно красненькими огоньками, собиралась деревенская молодежь у одинокой старухи Ульяны Федоровны, «откупив» ее избу за дрова, хлеб, крупу да несколько мотков пряжи.

Де́вицы приходят с пряхами, прядут белое льняное волокно – куде́лю. Мать, отпуская Аннушку на беседку, наказывала, сколь надо ниток напрясть. Аннушка вместе с другими девушками прилежно работает, стараясь выполнить урок3, а то, вдруго́рядь4, не отпустит матушка на беседку. Девушки тихо разговаривают, заунывно и мирно поют протяжные песни. А когда наскучит, запоют песню-прибаутку:

А после песни все замолчат, а которая первая расхохочется, ту будут, шутя, веретенцем по спине бить—колотить. Станет весело всем. И снова за работу, и снова веретена шумят, вертятся по полу. И кошка на лавке дремлет, курлыкает.

Сама хозяйка избы тоже за пряхой сидит, прядет шерсть на сукно6. Ку́жель7 большой на прялке, опоясан платком. Сидит молча, брови нахмурила, да девки знают, что вовсе она и не сердита. Сейчас прибауткой иль шуткой какой потешит, а то и сказку—бывальщинку расскажет. Все от души засмеются, а то и перепугаются.

Вдруг слышат в сенях шум – это робята идут на посиделки. Вошли в избу, шапки сняли, перекрестилися на иконы:

– Здорово, живитё.

– Будьте, молодцы, при месте8, – ответили им девицы.

Робята примостились в углу у русской печки. Бабка Уля поглядывает на них строго.

– Прежде, бывало, у нас робята с делом приходили: кто лапти плетет, а кто обора9 к лаптям вьет. А нынче девки прядут, а они, глянь, сели на лучшее место и девок оттиснили. Смелы вы стали лишка10. А в наши то года робята в ку́те11 сидели, в круг не смили выйти.

– Ты, баушка кака сердита, – отвечают парни.

– Не сердита она, а строгая, – защищают бабку Улю девчонки.

– Сердитой тот, кто дерется да неладно делает. Я здись в своей избе – свои дрова и лучины. И по летам я вам не ровня. Доживите до моих-от лет. Узнаите тода поди. А токо вы похожи на порожнюю котомку. Мало накладено, мало видано, мало слыхано, мало пережито, – рассудила бабка Ульяна.

Замолкли все на минуту-другую.

– Ладно, баушка Ульяна. Лучше споем робятам по песенке, – сказала одна из девушек.

Опять запели они, а робята тихо сидят да подыгрывают на дудках, а сами только и ждут, когда устанут пряхи, когда захотят отдохнуть. Долгожданный час настал, и, положив возле прялок свои веретена, девушки весело пляшут с парнями. На беседках выбрал ее своей невестой деревенский парень Иван Григорьев. Всем он хорош: добрый, ласковый, работящий и лицом вышел. Только вот росточка Бог не дал. Так ведь и Аннушка не велика была. Однажды сказал ей Ванюшка:

– Маму пришлю к тебе свататься, ты пойдешь за меня замуж?

– Конешна пойду – ответила Аннушка, а сама зарделась как маков цвет.

Как-то вечером пришел жених с матерью и стали свататься. Родители Аннушки знали, что семья жениха живет в достатке, было у них и обилие скотины, и хлеба, и одежды, и посуды всякой достаточно. Да и у невесты приданое хорошее: подушки, стеганое одеяло да пуховая перина, рубахи вышитые, платки, пояса, полотенца узорные.

– Ну, сватья, ежели жених и невеста согласны, друг дружке помысле12, то молиться богу и укладывать13, когда свадьбу делать, – говорила мать жениха – Олена Федоровна.

– Дак ведь не сватья мы еще, Олена Федоровна, – отвечал Аннушкин отец.

– Как так не сватья? Коли свататься приехали, – удивилась мать Ивана.

– Так как невеста решит, ишо не знаем, – вопросительно посмотрел на нее Макар Тимофеевич.

– Нашему жениху невеста помысле, – не отступала Олена Федоровна.

– Так надо и саму невесту спросить, – упорствовал Макар Тимофеевич.

Ушли родители за переборку14. Аннушка сидит на сундуке – ни жива, ни мертва.

– Анютка, посоветоваться. Мотри, мы с матерью тя не неволим. Как хошь сама, чтобы после не обижаться, – рассудил тятя.

– На нас не жаловаться опосля15, – сказала мать. – А эти сватья нам подходящи.

– Я согласна, – робея, ответила невеста.

– Ну, дай бог, святой час! Помолимся богу.

Через неделю, в следующее воскресенье тятя с мамой поехали смотреть дом жениха и остались довольны. Через две недели после сватовства собрались за праздничным столом родственники и гости в доме у невесты на «сговор». Тятя объявил о помолвке, и молодые рука об руку вышли к гостям.

Свадьбу сыграли в мясоед16, стол отсидели, надо жить. Стала Аннушка жительствовать в доме свекра да свекрови. Но, недолго пожили молодые. Началась война. Призвали Ивана в армию по мобилизации 31 июля 1914 г. Для жителей уезда мобилизация была всеобщим горем. Из семей на войну уходили кормильцы, молодые и сильные мужчины, оставляя своих жен, малолетних детей и стариков. Ратная государева служба требовала от человека самых тяжелых жертв, вплоть до его жизни. Прекратилось в деревне веселье, тут и горе пошло, и то, и другое. И бедность пошла.

Ушел муж Аннушки на войну. Рисуя себе лишения и опасности, которым он подвергался, она жалела о том, что не дала ему в свое время нужного счастья… Не понесла от него, не успела родить ему первенца. Постепенно чувство этого сожаления перешло в тоску. Чувствуя себя виноватой перед мужем и его родными, Аннушка бралась за любую мужицкую работу: сама пахала, сеяла, косила и сено в стога метала.

А в деревне, что ни день, то новые слухи: то о беспорядках в соседней волости, то о необычайных победах немцев, то о появлении шайки грабителей. Да и с фронта шли неприятные сообщения. Бабы-солдатки у колодца говорили о кончине мира.

– Эх, бабоньки, сёдни слыхала я, Грунька Шарикова балаболила17, что кур да гусей порешила подчисту́ю. Нарядов, мол, себе купила. Говорит: «Все равно конец всему18».

– Да разве ж можно так, вы своим-то разумом рассудите, бабы. В Княжую Пустынь надо ехать, помолиться на Святой горе.

И пошли бабы за двадцать верст19 в Княжую пустынь, где когда-то в стародавние времена был основан монастырь усердием местного помещика Фомы Даниловича Цизарева, ушедшего в монахи.

На богомолье. Начало XX в.

– Вот, бабоньки, охотился в этих местах лет сто назад помешшик Цизарев, да и набрел на икону Успения, – в полголоса рассказывала самая старшая из паломниц, Авдотья Коростелева, уже не раз побывавшая в святом месте. – Висела та икона на старой липе. Выросла липа высоко на горе над речкой Княжой. У Фомы Данилыча ноги были больные. Пал он ниц пред иконой и, ну, молится. И вышла ему отлехта20. Встал он на ноженьки, а те и не ноют, вся болесь прошла, как рукой сняло. И постригся он тода в монахи под именем Изекиля и основал монастырь на месте явления Богородицы. Церкву деревянну на этом месте заложил. Успения Богородицы. А опосля, годков, эдак, через сто коло той церквы на самой большой высоте Святой горы вторую заложили – каменну.

Слушали паломницы21бывальщину, а сами шли, озираясь кругом, через непроходимый лес по чуть заметной тропке. Сумрачно под сводами исполинских елей, жутко. Иной раз на окрайке леса след косолапого22 или сохатого23 встретится. Но вот, в глубине чащи заметила глазастая Аннушка маленькую иконку. Дальше еще одну. На ветвях деревьев висели белые лендочки24-лоскутки, указывающие путь к Святой горе. Так, с Божьей помощью, добрались судиловские бабы-солдатки до святого места.

Общий вид Княжей пустыни.

Литография Г. А. Ладыженского.

Огляделись вокруг. На крутом, почти отвесном склоне лежат камни разной величины. Втащили их на эту гору богомольцы, приходящие в святое место свои грехи отмаливать. В логах, по склонам горы колодцы вырыты. Здесь протекают три ручья, которые в одном месте сливаются в один хрустальный поток, почитавшийся святым. Вода холодная, и впрямь непохожая на обычную.

Передохнули бабы самую малость, пришло и для них время собирать камни. Аннушка, как и ее спутницы, взяла большой, тяжелый холодный камень. Подоткнули бабы подолы сарафанов, встали на коленки и, обдирая их в кровь, поползли, на гору. Ползли и молились, горячо молились Богородице о том, чтобы мужики живыми с войны пришли.

Шли годы, сменяли друг друга. Пролетело пять лет. Стали мужики с войны домой возвращаться. В один из июльских сенокосных дней 1919 года, после Петрова дня вернулся с войны Иван. Анна о ту пору копнила – сухое сено в копны складывала. Поле совсем близехонько от деревни. Девчонка из деревни прибежала, племянница Фанька. Запыхалась, кричит:

– Тетка Анна, твой мужик домой вернулся! Баушка Соломонида за тобой послала.

Грабли из рук выпали, стоит Анна, как будто приросла к земле. Очнулась, побежала до дому. У порога на минуту остановилась, перевести дыхание, да и боязно ей стало. Столько лет прошло. Из бочки деревянной, что под застрехой25 стояла, набрала в пригоршню воды, в лицо плеснула остудиться чтоб. В избу вошла, дрожит как лист осиновый.

Увидал Иван Анну, и слезы на глаза навернулись. А та не смеет и подойти к нему. Сам подошел, обнял, расцеловал со щеки на щеку, вдохнул забытый за время войны запах ее разгоряченного, пропахшего травным ароматом родного тела, аж голова закружилась. При матери не стал в губы целовать, будет еще время. Пока баню истопили, стол накрыли, гости стали собираться. Не каждый день такое событие.

На фото Иван Григорьев справа, первая четверть ХХ в.

После первых приветствий и благодарственной молитвы выставили на стол все, что есть лучшего в запасе: пироги с картошкой напекли, яишницу с салом, холодец с квасом, бражку да самогонку. Возвратившийся рассказывал, какие преодолел он труды, каких избежал опасностей. С искренним участием все семейство и гости слушали рассказчика. Иван же старался скрыть малейшее обстоятельство, могущее дать невыгодное понятие об его твердости духа, решительности да смышлености. Знал наперед, что в противном случае он потеряет доброе о себе мнение. Говорил Иван с гостями, а сам все на Анну поглядывал, любовался. Гуляли до поздней ночи, плясали под гармошку. Бабы частушки с «картинками» пели, ровно на свадьбе.

Спать легли в сенях26, на деревянной кровати, накрытой ситцевым пологом27 от назойливых комаров. Всю ноченьку целовал-миловал Иван свою венчанную жену. Утром еле добудилась свекровь свою сноху. Так и зажили счастливо, в любви и согласии. А через некоторое время почувствовала Анна неладное – «на рубаху» не пришло. Обычно месячные она переносила тяжко, с сильной болью. Порадовалась Аннушка, когда они прекратились, поняла, что затяжелела. Однако постоянная тошнота была немногим лучше.

Беременность Аннушки стала радостным событием не только для нее и ее родни, но и событием в деревне. Как только живот заметен стал, родня и соседи начали обсуждать «брюхатую», гадать, кто же родится. В многолюдной избе у Григорьевых стало тише, бабы старались не ссориться, а мужики перестали ругаться и сквернословить. А чего «забожит»28 Аннушка, ей не было отказа. Старались чем-то вкусненьким побаловать.

– Анютка-то с лица располнела, живот широкой став, – строила догадки свекровь, – знать деуку принесет. Ну да ладно, первая пусть родится деука, нянькой будет. Разродилась бы токма29, благословясь. Перестарок уж, двадцать пятой год ей нынча. Ты, Анютка, поменьше хватай, поотдохни-ко давай маленько, – наказывала свекровь работящей невестке, оберегая ту от тяжелой работы.

В последний месяц до родов у Аннушки начались сильные боли в спине. Свекровушка раза два в неделю сажала ее на печь и парила березовым духмяным веником округлившийся живот.

– Благослови Господи, – приговаривала свекровь, – дай благополучно разрешиться от бремени рабе твоей Анне.

За две недели до родов муж, стараясь, чтоб никто не узнал, огородами проводил Аннушку в родительский дом. «С брюхом ходить – смерть на вороту́ носить», – говорили в народе. Родные боялись, кабы не было от кого злого да завистливого сглаза, порчи или оговора.

Мать с отцом берегли дочку от всякой работы пуще глаза. Аннушка, оставаясь дома одна, думала, что да как будет? Роды были первыми и неизвестность страшила ее. Она горячо молилась, прося у Богородицы защиты для будущего дитя и легких родов у святой великомученицы Екатерины. 25 сентября ближе к вечеру начались первые схватки, стало тянуть внизу живота. Мать, услышав, как охнула Анютка, и, поняв, что пришло время родить, пошла за бабкой, которую в деревне прозвали Огафья-пупорезка. На улице потемки, дождь моросит, вокруг ни жуля30, так что прятаться от дурного глаза Соломониде Ивановне не пришлось.

– Доброго здоровьица, баушка Огафья, – перекрестившись на иконы и кланяясь, с волнением в голосе сказала Соломонида Ивановна. – Зашла бы ты нашу корову посмотреть, а то обещалась, а не идешь.

Повитуха, поняв, зачем к ней о такую пору пришли, быстрехонько собралась, и вместе женщины заспешили, чавкая лаптями по раскисшей от дождя тропке. Рожать Аннушку увели в приготовленную накануне баню. Мать вымыла, выскоблила ее «до бела», тятя протопил без лишнего жару, одымил внутри полынью с бессмертником, чтобы роженице легче было дышать. Бабка Агафья, нашептывая молитвы, бережно разглаживала, разминала напрягшееся от мучительной боли Аннушкино тело, растирала его сметаной.

– Терпи, андел мой, гора крута обрывчива, дырка31 болька, забывчива, – приговаривала повитуха. – Вот уж и головка показалась, тужся, андел, тужся.

Вскоре раздался писк младенца.

– С дочкой тебя, Аннушка! – приговаривала старая Огафья, обмывая девочку. – Славная какая! Как назовешь-то?

– Марией, коли батюшка в церкви благословит, – улыбаясь пересохшими губами, ответила Анна.

– Ну, баушка Огафья, будем за тя32 бога молить, – благодарила повитуху мать. – Вот не побрезгуй, возьми за труды, – и совала в руки бабушке десять копеек да узелок с караваем хлеба и пирогом.

А в избе в это время места себе не находил Аннушкин муж. Несколько раз порывался он к жене, но сильные руки тестя усаживали его на лавку.

– Куды? А ну, годи! – успокаивал тесть. – Не место мужикам видеть, как бабские дела делаются.

Но вот дверь отворилась и в избу вошла теща с завернутым в одеяло младенцем.

– С дочерью тебя, зятенек! – сказала она, устало улыбаясь.

Анна, измученная родами, лежала вместе с новорожденной за переборкой, на кровати. В кути мать накрывала на стол, брякая посудой.

– Ну-ко, Иван, испробуй кашку, – протянула она зятю отдельную миску.

Иван загреб деревянной ложкой кашу, прожевав, поморщился – каша была сильно перченой и пересоленной, но он ел ее беспрекословно. Знал – таков обычай. Мужик должен понимать, каково горько и солоно пришлось его жене. А впереди были бессонные ночи с колыбельными, крестины, первый зубок, первая улыбка и первые несмелые дочкины шаги.

Через полтора года у Ивана и Анны родилась вторая дочь – Наталья. А через три года случилось страшное горе. Прибрал Господь Ивана, на делянке придавило лесиной. Осталась Анна вдовой с двумя детишками на руках. Сильно горевала она, но надо дальше жить и деток поднимать. На второй год вдовства посватался к ней Гавриил Елисеевич Некрасов, или, как звали его в деревне, дядя Гаря, бездетный вдовец, человек необычайно добрый, работящий и непьющий.

Гавриил Елисеевич был кузнецом-единоличником, работал, не покладая рук – на деревне без кузнеца прожить невозможно, особенно во время сева или уборки урожая. Если инвентарь в страду выйдет из строя, починить его сможет только кузнец. Несмотря на тяжелые условия труда, это ремесло давало семье возможность жить безбедно.

Чего только не изготавливал Гавриил Елисеевич: амбарные замки для дверей и ключи к ним, сельскохозяйственный инвентарь, подковы для лошадей и гвозди подковочные, предметы быта, рессоры для тарантасов (двуколок и четырехколок), ограды и калитки, козырьки над крыльцами. Его неказистая прокопчённая кузница стояла в стороне от жилых домов, и целыми днями доносился оттуда перестук кузнечных молотов. Жители деревни просыпались с зарей не только под мычание коров, которых пастухи гнали в стадо. Крестьян будил звонкий и чистый стук молота о наковальню, разносившийся из его кузницы. Гавриил Елисеевич полюбил детей Анны, а впоследствии и внучку Люсю, как родных. Так и зажили они в добре и согласии.

Сельская кузница. Фото XIX века33.

В 30-х годах в деревне основали колхоз, который получил название «Родина». Пошли в него работать по великой нужде крестьяне, считавшиеся у местных властей бедняками и середняками. Были в деревне мужики-отходники, те, уехали на побочные заработки в город. Звали их в деревне «питерщиками». Были и зажиточные крестьяне, которых власти считали кулаками. Их вывезли из родной деревни под конвоем на телегах, а куда – одному Богу известно. Имущество разделили между бедняками, а скотину забрали в колхоз. В одном из домов разместилась контора колхоза и сельсовет, в другом – деревенский клуб.

Бабушка неохотно вспоминала про те тяжелые годы. Но, бывало, нахлынут воспоминания, и начнет она рассказывать истории, которые внучке тогда казались выдумкой, так не вязалась жизнь бабушки с той, которую видела вокруг себя Люся. Зимними долгими вечерами пряла бабка Анна куделю и рассказывала:

– Из нашей деревни до войны угнали много мужиков. Сказывали, что они были кулаками, а потом уж и из коухозников, откуда ни возьмись, взялись враги народа.

Забирали самых работяшшых крестьян, которые трудилися много и жили справно. Токо лодырей не тронули. У нас Сухарниковы жили. Все с утра раннего на работу, а ихние мужики – на печь. Спят до обеда, на своих полях не роботают. А работяшшые—то на своих полях с первым петухам вкалывают. Вот и получилось, што те, которы работали да наживали – кулаки, а те, которы лентяи – бидняки. Как это понять?! Я не знаю. И ведь люди ничего на то не говорили. Боялися!

Прощай, родимый дом. 30-е годы ХХ в.

Она тягостно вздыхала, чесала кончиком веретена в ухе и продолжала:

– Те, у которых хозяйства у всех были добротные, их посчитали врагам народа. И таких семей у нас было много. Вот так мы роботали и жили. Мужиков от нас отымали и угоняли непонятно куды и непонятно пошто. А мы, бабы, роботали и за себя, и за мужиков. Слава Богу! Мово мужика не забрали на войну, броню дали как ковалю. Да ты гляди, не рассказывай никому про это. Я – дура стара говорю, чего не ведаю, – предупреждала бабушка внучку.

Вспоминала Анна Макаровна, как пошла работать дояркой на колхозную ферму:

– Ой, андел мой, фсю жись я тут-ка прожила. Со свякровушкой жила, как мужика—то моего, деда твово, стало быть, в лесу придавило лесиной. Свякровушка померла, ей восимисят семь годков минуло. Вота пробор в волосьях, мотри, – показывала бабушка ниточку пробора в своих волосах. – Это она, сердешная, Царство ей небесное, светлое место, расплела мою девичью косыньку на—двоё, да бабью красу на меня надела. А дедко—то Гаря, он ко мне уж ковда я овдовела, посватався.

А роботала я сначала в поле, потом уж дояркой. Роботали мы с коровами и днем, и ночью. Мы не токмо34доярили, но и сами сено косили, силосовали. Ой, и досталося нам!.. Три рас за день рукам доили, да по пятнадцать, а то и по двадцать коров. Подои-ко. Уйдешь с петухам и до обед. Да ишо напоить надо их, воды с речки натаскать на коромысле, подкормки надо накосить коровам—то. Начальница придет, проверит – не мало ли подкормки наложили, ишо и ногам примнет. Лошадку запряжешь и поедешь косить. Не то, что нынче доярки, сходят на два часа, как на прогулку. А домой придешь – своя скотина, корова да авечки. Всю жись токо роботала да роботала, ничего интяреснова в жизни не видала. Добра не нажила…

Денёг в коухозе тода не платили, а записывали трудодни в книжку коухозника. Один трудодень – одна палочка в книжке.

Книжка колхозника. З0-е годы ХХ в.

Я дояркой вырабатывала по 300 трудодней, этого мне хватало. А те, которы на поле спинушку гнули от зари до зари, ишшо35 меньше получали трудодней—то. По сто может. Только-только по норме отчитывались. Да, не дай Бог, если меньше выполнишь, из коухоза исключат, усадьбу отымут и сенокос, а то и засудят. На трудодни давали хлеб да дрова. Да и те неколкие, комли36одне. Но только всего один год на трудодни нам дали вдосталь хлеба. А потом вообще ничево не давали. Задаром работали. Все, што выростили сдавали государству. Да зимами ишшо и лес заготовляли. Для кого эти заготовки мы делали, ня знаю. Сказали делать, мы и делали. Тогда лишнего люди не спрашивали. Опасно было вопросы—то задавать.

Вот и дедушко-то Гаря договорився на свою голову, андел ты мой. Все правды искал, да разве ее найдешь, правду—то? В 1932 году он вступив в коухоз. Его кузница вместе с инструментом стала коухозной. А када война началася, и мобилизации на фронт проходили одна за другой, то дедку Гарю не брали, потому што у ево, как у кузнеца, была бронь. Вроде и войну пережили, да несчастливой видно я родивася. Вдругорядь овдовела. Ох, грешница я великая.

Перебирая в памяти рассказанные бабушкой истории, Люся вспомнила, как хоронили дедку Гарю. А случилось с ним вот что. В то время под сталинские репрессии попадали не только видные деятели науки и искусства, но и рядовые граждане. При Сталине политические аресты были нормой, причем очень часто дела были сфабрикованы и строились на оговорах и доносах, не имея под собой никаких других доказательств.

Как-то летом 1950 г. после тяжелого рабочего дня Гавриил Елисеевич с другими деревенскими мужиками сидел на бревнышке под развесистыми тополями. Мужики, наломавшиеся за день кто в поле, кто в лесу, отдыхали в тенечке после трудов праведных. Гавриил Елисеевич достал кисет с табаком, выращенным собственноручно, и принялся всех угощать. Вместо курительной бумаги он использовал газету, отрывая от нее кусочки. Мужики насыпали табак на кусочки газеты, сворачивая их, кто в трубочку-самокрутку, а кто и в «козью ножку». Закурив, они принялись нахваливать аромат табака, обсуждать, как лучше его выращивать. Гавриил Елисеевич похвастался своим изобретением – приспособлением для резки табачных листьев.

Один из мужиков, владевший грамотой, взял остаток газеты и принялся читать вслух. Речь в статье шла об укрупнении колхозов37.

– «так как советское руководство видит в укрупнении мелких колхозов один из путей повышения эффективности сельскохозяйственного производства», – читал по слогам деревенский грамотей. Мужики принялись с жаром обсуждать прочитанное. Больше всех горячился Гавриил Елисеевич.

– Эх, не зря бают, прикажи дураку Богу молиться, так он и лоб расшибет, мрачно пошутил он. – Правление и то топерича в Тодине, вот и топай пешком за сто верст кисяля хлябать. Справку каку али печать, каково в таку даль мне старику ноги топтать? Не ближний свет! Хоть плачь!

Неподалеку от уважаемого собрания сидел мужичок из соседней деревни. Окрестили его в народе Паша Кудесник. Был он не такой как все: маленького росточка, сухонький, похожий на подростка. Личико кукольное с жидкой порослью на подбородке. Маленькие глазки смотрят пронизывающим взором, с какой-то тревожной проницательностью. Поговаривали, что вырос он в дворянской семье, мать работала горничной и нагуляла его от барина. Кудесник сидел на бревне в сторонке, внимательно слушая общее собрание.

– Ты что же Елисеич, против укрупнения што ли? – странным бабьим голосом спросил он старика.

– Да на кой оно мне, – бесхитростно ответил тот. – Я так чую, одна всем надсада38 от нонешних порядков.

Вскоре разговор переключился на бытовые темы и об укрупнении позабыли.

Через неделю после деревенских посиделок под тополями кто-то сведущий и сердобольный предупредил деда Гарю о том, что на него «настучали» в «органы». Долго думал Гавриил Елисеевич, просидев всю ночь и не сомкнув глаз. Ареста ли он боялся или расстрела, а может быть переживал за жену и приемных детей, которых ждет участь стать «семьей врага народа»? Никто и никогда этого не узнает. Утром, ничего не сказав жене, он пошел в кузню и там повесился на горне.

Позднее разнесся по деревне слушок, что донес на него тот самый Паша Кудесник, который был якобы осведомителем органов МГБ39.