Читать книгу Правильный выбор – 2 - Татьяна Ренсинк - Страница 8

Чита. Ещё в 1797 году сделался Читинский острог селением. Старая церковь. Чуть больше двадцати дворов. Небольшая хлебная лавка тоже здесь, и амбар для угля. Но самое красивое, что бросилось в глаза Алексею – река Чита, у которой простирался великолепный пейзаж.

Он сидел снова на повозке. Снова на нём были кандалы. Снова его везли к месту заключения и каторги, но, увидев столь красивую местность, представления о которой только пугали, он стал наслаждаться и, наконец-то, вдохнул полные лёгкие воздуха.

Теперь сюда партия за партией переправлялись в тюрьму более восьмидесяти человек – все «дети декабря», как назвали себя сами осуждённые. И по совету генерал-губернатора Восточной Сибири – Александра Степановича Лавинского – всех их император Николай I решил сосредоточить в одном месте, чтобы можно было установить должный надзор.

Поместили их сюда временно, пока не построится тюрьма в Петровском заводе. Работать выводили над постройкой общей тюрьмы, куда позже, осенью 1827 года, и переведут.

С мая по сентябрь выводили группами работать и на чистку улиц, и на засыпание рва, чтобы улучшить почтовую дорогу. Этот ров прозвали «Чёртова могила», поскольку порою земляная работа в рытвинах могла казаться мучительной и бесконечной: Чита расположена высоко, воздух чистый, небо ясное, но в августе происходят частые грозы, проливные дожди, и в несколько часов дождь затоплял улицы, а вода уносила следы трудов всего лета.

Прибывших в Читу принимали капитан линейного батальона, плац-адъютант и писарь. Они отбирали у осуждённых все имеющиеся деньги, драгоценности, свидетельствовали вещи, мешки, книги, и всё записывали. При допросах обходились грубо и заставляли снимать даже обручальные кольца.

Стража в Чите состояла из инвалидов*. Часто узникам приходилось и от них сносить дерзости, не смотря на то, что комендант очень строго взыскивал с тех за малейшую грубость. И сами заключённые стражникам часто прощали, понимая, что те грубили по своей же глупости. Обиднее было, когда офицеры грубили, стараясь выслужиться, и думали, будто так исполняют свой долг.

Скоро Алексея так же обыскали и завели в одну из новых камер, где было мало места и душно. По всем четырём углам были расставлены кровати для них, шестерых заключённых, где давил на голову шум от гремящих цепей и «нападало» море клопов и разных других насекомых, от которых было не отвязаться.

Другие товарищи, как узнали потом, были размещены и по шестнадцать человек, а если помещение совсем маленькое, то по четыре. Спать приходилось на узких нарах так, что, если переворачиваться на бок, то обязательно заденешь соседа, если спал в самом тесном помещении. Цепи на ногах издавали при этом невероятный шум и причиняли острую боль.

Естественно, теснота камер не позволяла содержать их в чистоте. Все курили табак, воздух был тяжёлым… Единственной радостью было, когда выпускали на работы, или прогуляться на дворе, где могли, наконец-то, свободнее дышать, либо в наёмную баню при частном доме, куда водили мыться. В последнем случае цепи тоже снимались, что позволяло передвигаться и расслабляться…

Двор острога был небольшой и по всем углам стояли часовые. Были там ещё два домика чуть в стороне, которые служили лазаретом. И один из них посещали время от времени, чтобы уединиться и отдохнуть от шума.

Праздничные дни делались мучительными, в которые на работы не выводили, и приходилось метаться из стороны в сторону. Алексею казалось умереть – лучшее наказание, чем жить в таких условиях, которые были ещё более тяжкими из-за связанности цепями, что позволяли снимать лишь на время купания в реке, в бане или для посещения церкви.

…Время шло…

Из-за привоза остальных групп осуждённых, пришлось перевозку их приостановить и достраивать ещё казематы. Все привыкали. Споры, обвинения, трения потихоньку прекращались. У всех, кто делился своими рассказами о допросах перед государем, – нашлись оправдания, жалобы, которые смягчили и то, что некоторым пришлось тогда прибегнуть к ложным показаниям. Сплочённость теперь, открытость и раскаяния во всём, в чём чувствовали вину, скрепили всех, вызвали взаимные прощения и примирения…

Скоро вместо нар заказали себе кровати, чтобы можно было спать удобнее и убирать камеру: под кроватями мыть пол. Стол тоже был общим: все кушали у себя по камерам, сами накрывая стол, назначая для того дежурных.

Потихоньку приспособились использовать и цепи так, чтобы не мешались при движениях: их стали подвязывать к поясу, или вокруг шеи на широкой тесёмке. И, как бы тяжело ни было на душе, как бы ни рвались сердца назад, к родным местам, к родным людям, скучать никому не приходилось: поддержка, опора нашлась каждому…

– Милана! – выкриком под утро проснулся и сел на своей кровати Алексей.

Его цепи загремели вместе с его голосом, заставив вздрогнуть остальных в их камере.

– Умом помешался?! – огрызнулся тут же один из них, стоящий видимо давно в углу камеры, пока остальные спали.

– Вениамин, барон ты наш, если бы ты не сновал из стороны в сторону, никому бы кошмары не снились, – высказался другой ему в ответ.

– Да, и правда, ляг и не звени тут! Полночи бродишь…

– Ему и без меня эти кошмары снятся, – пробурчал Вениамин. – Почти каждую ночь орёт… И не барон я больше…

– Надоели твои излияния, – высказал Алексей. – Я не виноват, что князем остался.

– Хватит, – тут же махнул рукой им сосед. – Уже спорили не раз. Договаривались уже не затевать споры, не обвинять больше!

– Я волнуюсь за идеи друга, – спокойно сказал Вениамин.

– А мы его предупредили, чтоб лучше не продолжал! – послышался ответ.

– Ты спать ляжешь? – спросил ещё один из них и, сделав несколько попыток подняться, обкрутил цепи на руках.

Он сел рядом с Алексеем на краю кровати и кивнул ему в доброй улыбке.

– Нет, – покачал головой Алексей. – Всё хорошо… Прошу у всех прощения…

– Давай тебе тоже здесь антресоли установим? Сапожному мастерству от Николя ты уже научился, так помогал бы чинить, – предложил другой и тоже расплылся в добродушной улыбке к Алексею.

– Видать, мало того, что ты отвлекаешься учить нас голландскому языку, – покачал головой Вениамин. – Надо тебе ещё чем заняться. Обратись, вон, к Торсону, может и он научит чему дельному.

– Ты собрался меня задевать? – недовольно взглянул Алексей.

– Нужен больно, – усмехнулся тот в ответ. – Вы там все плавали, что же ты тогда не обучился чему? Сейчас бы не было времени страдать. У них вон какая морская выдержка, не падают духом нигде.

– Хватит, я сказал! – крикнул один из соседей. – Найдите дело!

– Снова канаву рыть, – вымолвил Алексей.

– И потом рыть, – хихикнул другой. – Да ладно тебе, а то подумать, не весело нам там и здесь!

– И правда, давай, воспрянь духом уже, – похлопал Алексея по плечу сосед. – Передаст ей всё твой Дмитрий. Не мучайся.

Но, как бы друзья ни поддерживали, Алексей закрывался в себя всё больше, терзая зовущими воспоминаниями. При первой же возможности, по совету окружающих товарищей, Алексей решился обратиться с просьбой к самому коменданту…

Это был Станислав Романович Лепарский, который был назначен на место и приехал ещё в январе 1827 года. Ему в то время уже было 73 года, но бодрости и верности делу не было конца.

С тех пор, как его поставили на должность коменданта, он следил за многим, говорил со всеми заключёнными и сам строго следил за порядком. Уважительное отношение, спокойный голос и доброе выражение лица, не смотря на постоянно сдвинутые брови, – всё располагало к открытию души к нему, подталкивало обращаться за любой помощью, не боясь получить в ответ унижение или грубые слова, которые осуждённые уже наслушались от начальства…

– Прошу, прошу, – указал на стул у своего стола Станислав Романович, когда Алексея привели к нему. – Садитесь. Постараемся быстрее решить Ваш вопрос, князь, – сел он тоже к столу и сделал знак «обождать» приготовившемуся записывать разговор секретарю.

– Ваше превосходительство, – начал было Алексей, и комендант улыбнулся:

– Просто Станислав Романович.

– Станислав Романович, разрешите просить как-нибудь узнать о моих родных, либо получить хоть два слова от них, что всё там хорошо, – сообщил Алексей, сдерживая терзающее волнение.

– Эмм, – замычал комендант и стал просматривать бумагу, которая лежала перед ним. – Вам известно, князь, что Вам запрещена любая связь с родными, или кем-либо оттуда?

– Да, Станислав Романович, известно, – подтвердил Алексей.

– Дома проблемы, или Вы просто терзаетесь от разлуки? – поинтересовался тот и отложил бумагу.

– Терзаюсь, – тихо вымолвил Алексей.

Коменданта лицо выразило глубокую задумчивость. Он снова глядел на лист бумаги. Он погладил свои усы, уже давно седеющие, сдвинул ещё ближе густые брови и прокашлялся:

– Я думаю, что если кто-то из тех пяти жён, что приехали уже сюда, попросят родственников что-то разузнать и написать им в ответ, то не будет ничего… Они с первых дней так сообщаются.

– А как же проверка писем? – насторожился Алексей.

– Ну не все же имена называются в письмах. Пусть это будет анонимно, – пожал плечами Станислав Романович.

Скоро Алексея увели назад в камеру, где уже все готовились к приближающейся ночи.

– Поговорил? – тут же спросил один из товарищей.

– Да, совет дал… Воспользуюсь, – ответил Алексей.

Он сел на свою кровать и уткнулся лицом в ладони. Надежда засела в нём, успокаивая и не покидая, как и лёгшая на плечо рука одного из друзей рядом:

– Кстати, пока ты там был, к нам приходили от коменданта с сообщением, что он разрешил построить на нашем дворе ещё два дома.

– Сколько просили, упрашивали, убеждали, наконец-то! – восклицал другой, и Алексей поднял к ним глаза в заинтересованности.

– Да, Николай Александрович уже давно просил, – сказал третий, который сидел за шахматами с другом. – Вон, у него вся камера в антресолях, как мастерская. Не повернуться! Правда, не всем разрешат заниматься мастерскими делами. Инструменты же в камерах иметь нельзя. Но хоть так!

– Зато толк есть! Вот будет отдельный дом для ремёсел, все обучимся делу по-очереди, не пропадём! – восторженно отвечал первый, улёгшийся в кровать читать книгу.

– А второй для чего? – спросил Алексей.

– А для наших вечеров! Будем музицировать, лекции читать, петь и играть, – радостно объявляли товарищи.

Построение таких планов Алексея воодушевило больше. Дышать стало легче, как и ждать новостей, о которых вскоре попросил узнать у Александры Григорьевны Муравьёвой…

Это была супруга одного из руководителей бывшего тайного общества, которая прибыла следом за мужем одной из первых жён осуждённых. Она суетилась, поддерживала с первых шагов каждого, стала выписывать через родных книги, семена растений, лекарства и инструменты для разных ремёсел, в том числе и для рисования.

И время шло опять… Но это было более спокойное и более радостное время, чем до сих пор. Алексей вставал бодрее, был активным участником в постройке новых домов на дворе. Он посещал различные лекции, которые давали различные «дети декабря», делясь опытом и знаниями.

Они твёрдо верили, что, дав друг другу всё, что знают, не пропадёт больше никто нигде… Теперь они могли и отдыхать в этом новом доме, отведённом для их музыкальных вечеров и лекций, который назвали «клубом». А уже 30 августа, когда у шестнадцати из них были именины, организовали там большой музыкальный праздник. Многие из заключённых превосходно владели музыкальными инструментами, и те стали закупаться в клуб.

Деньги на инструменты брали из сбора, куда вкладывали все свои суммы, чтобы образовать общий вклад, который назвали потом «Большая артель». На артельные деньги «дети декабря» организовывали общественное питание, покупали одежду, литературу, оплачивали хозяйственные расходы и даже выдавали на помощь тем, кто стал уже покидать стены заключения.

Так, приобретя гитару, Алексей играл друзьям на вечерах, а помимо того, стал учить новые языки, каких не знал, а сам вызвался преподавать голландский. За обучением садовому делу он сошёлся с бароном фон Розен, рассказав о встрече с его супругой в Гунгербурге, и помогал ему в посадках, обучаясь огородничеству и со ставшим их общим товарищем – Василием Карловичем Тизенгаузеном, которому предстояло быть здесь, среди них, всего лишь год, после которого суждено будет отправиться на поселение здесь, в Сибири…

Не упускал Алексей ни минуты свободного времени, уделяя то и обучению ремёсел, навыки которых преподавал ему, как и некоторым другим, его «морской учитель» – Николай Александрович Бестужев, с которым он сошёлся ближе, чем то было в кадетском корпусе и в совместном плавании к берегам Голландии еще в 1815 году.

Наслаждаясь беседами с ним, Алексей познавал вновь его философию жизни: философию человека, которого ставил для себя в пример. Он восторгался всеми талантами Николая и поражался умелостью его рук. Снова и снова нравилось беседовать с ним и наблюдать, как тот рисует картины, которыми стал заниматься в Чите, так вдохновившей пейзажами.

Так, когда в очередной раз их привёл строй солдат к берегу реки, пока остальные, освобождённые от кандалов, могли наслаждаться купанием, Алексей сидел возле Николая и смотрел, как тот зарисовывал вид купального места.

Прекрасный пейзаж простирался перед глазами Алексея. Слева красовался заливной луг и обнесённый частоколом сад. Справа был песчаный обрыв, чуть поросший кустарником. Издали виднелись дома, а за ними и горы, которые были покрыты тёмными зелёными зарослями леса…

– Видишь, Алексей, красота есть везде, а так боялись попасть в место, о котором такие страшные слухи разнесли по свету! – сказал Николай. – Вот, смотришь, и становится веселее… Особенно, если видишь, что наши товарищи вытворяют в воде, – хихикнул он на тех, кто купался в реке в то время и откуда доносился до их слуха хохот.

– Да, это огромное наслаждение погрузиться в прохладу реки в жару, – улыбнулся Алексей…

Пока держалась благодать летней погоды, осуждённых выводили группами по человек пятнадцать в сопровождении конвоя к мелкому притоку реки Читы, где та впадала в Ингоду. Комендант указал это место, как дозволенное для купания, и указал на время купаний снимать кандалы. Так, конвой ходил от каземата до Ингоды по раз шесть за день, провожая осуждённых по нескольку раз в день купаться.

И то было огромным наслаждением: между тягостных работ окунуться в ласку вод, снимающих напряжение и уносящих все тревоги и печальные воспоминания хоть на короткое время прочь…

* – в описываемое время инвалидами называли ветеранов войны.