Читать книгу Раху, баху, ба! - Татьяна Шипошина - Страница 1

– Он может скоро приехать. Будьте внимательны.

– Сообщил о приезде? – переспросила старшая медсестра.

– Нет, – ответил доктор Шварцман. – Не сообщил и не сообщает никогда. Такова его тактика относительно всего, не только нашей лаборатории. Он может посетить любое место в любой день.

– Да знаю, я пережила уже два его визита.

– Будьте внимательны. Он давно не приезжал.

Доктор Шварцман – главный врач лаборатории 2ХР. Чем занимается лаборатория, сразу понять сложно. Аппаратура, операционная. Реанимация. Несколько палат, небольшой зимний сад, несколько холлов между палатами. Холлы без окон.

Попробуй, догадайся.

Много медсестёр, три смены смотрителей, три смены санитаров. Старшая медсестра, старший охранник. Уборщики. Тех. обслуга Института Медицины и профилактики, имеющая, по необходимости, пропуск на вход.

Три постоянных дневных врача, три дежуранта. Бригады допуска – хирурги, реаниматологи, гинекологи, педиатры, педиатры-неонатологи – тоже из Института. Допуск подразумевает подписку о неразглашении.

Разглашение карается очень жёстко. Жестоко. Тому есть несколько примеров. О чём доводят до сведения всех, дающих подписку.

Над всем этим великолепием, во главе – доктор Евгений Шварцман.

Как понимает читатель, имена участников – весьма условны. Для того, чтоб как-то отметить героя. Вот мол, вот он, герой, тот, или другой. Или третий. Третья.

Также условно и время действия.

Условно и место, по большому счёту. Просто – какая-то планета, какая-то страна, какая-то столица страны, её окрестности, куда вынесено несколько важных государственных объектов, в том числе и засекреченная лаборатория 2ХР, в рамках Института Медицины и профилактики.

Доктор передвигается как краб – боком, как бы забегая вперёд, но, в то же время, оставаясь сзади. Доктор машет руками, сходство с крабом усиливается. Но никто не замечает этого, т.к. каждый желал бы стать не только крабом, но и каким-нибудь насекомым, чтоб забиться в какую-нибудь щель, где его бы не видели.

Доктор сопровождает Его. Он приехал. Посмотреть.

Настроение у приехавшего вроде бы неплохое. Он кивает, смотрит спокойно сквозь стеклянные переборки открытых коридоров.

Он – это Президент государства. Самый добрый, самый умный, самый мудрый, самый справедливый. Самый важный. Небожитель. А как иначе он мог бы стать Президентом такой большой, такой великой страны!

Если даже допустить, что Президента исторически принято считать человеком, обладающим подобными качествами, то человек, на такой должности, не может таким не быть, хотя бы частично.

Ни о каком культе личности не может быть и речи.

Речь идёт о культе власти. Огромная власть – вот олицетворение этого человека. И, поскольку именно этот человек у власти, именно он – её олицетворение. На данный момент.

Он может казнить и миловать. Что может быть выше такого земного предназначения!

Будет другой человек…

Но это – потом. Возможно. Всё будет в принципе также – это понятно. Но и чуть-чуть по-другому. Ведь неизвестно, каким будет тот, другой. Как он воспользуется своей неограниченной властью.

Вот к нынешнему люди как-то приспособились. Как-то живут. Знают, что будет завтра, послезавтра. Знают, что подадут на обед, в какую школу пойдут дети. Где их похоронят, в конце концов.

Да здравствует то, что есть.

Тот, кто есть.

Ибо только дураку жизненный опыт не подсказывает, что жить во времена перемен трудно, сложно, опасно и трагично.

«Не дай Вам Бог жить в эпоху перемен!» – так сказал Конфуций. Правда, неизвестно, умер ли он уже, или ещё не родился. Ведь время и место нашего повествования не определено.

Глава 2

***

Когда я понял, что могу вспоминать…

Нет, не так. Когда я понял, что я существую и что у меня есть память, я стал пытаться поймать своё самое первое воспоминание. Но оно никак во мне не удерживалось. Оно напоминало солнечное круглое пятно от металлической ручки оконной рамы, которое отражалось на стене. (И сейчас отражается) Если откроешь окно, водишь рамой туда-сюда, пятно на стене перемещается.

За первым окном – ещё одно, мутное, за мутью ничего не видно. Но солнце пробивается и отражается.

Если двигаешь рамой быстро, пятно прыгает.

Это пятно называется «солнечный зайчик». Что такое «солнечный», я понимаю. Но я не знаю, что такое «зайчик». Не знал. Хотя слово мне нравилось. И нравится сейчас. Оно вкусное. Оно сладкое. Тёплое. «Зай-чик».

Наверно, это и есть моё первое воспоминание.

Или это – воспоминание о воспоминании. Так бывает? Так бывает у кого-нибудь, или только у меня?

Когда я рос, мне было трудно. Я был один. Мне требовалось познакомиться с самим собой. Никто мне в этом не помогал. Никто не отвечал на мои вопросы, и я постепенно перестал их задавать.

В моих мыслях многое перемешано. В них нет стабильности. Нет одинаковости.

Когда я понял, что могу думать и у меня есть мысли, я стал спрашивать. Я спрашивал тех, кто рядом, что мне с этим делать. Мне стало интересно – все так живут, как я, или иначе. По отрывкам фраз тех, кто рядом, я понял, что не все живут, как я.

Но никто не рассказывал мне о том, как живут они. То есть, как живут другие. Иногда меня выводят в холл, и тогда я вижу других детей. (Некоторые слова я научился понимать. И даже научился их говорить). Но дети меня словно бы не замечали. У них – не имелось вопросов.

Те взрослые, кто рядом, всегда относятся ко мне спокойно и очень ровно. Даже если я кричу или кричал, брыкался и протестовал.

А я кричал, брыкался и протестовал. Иногда я даже переставал думать и бился головой о стену, или о пол.

Но быстро приходил в себя, потому что биться о стену или о пол, да ещё головой – это очень больно. Тем более, если рядом кто-то просто стоит. Не кричит, как ты, не ругается, не сочувствует и не ругает тебя.

Просто стоит рядом и ждёт, пока ты перестанешь.

Я переставал. Я вытирал глаза и нос и залезал под кровать. Лежал долго, закрывая и открывая глаза. Когда открывал, видел ноги дежурной медсестры или дежурного санитара. Они менялись.

Когда мне надоедало лежать на твёрдом полу, я вылезал и придумывал себе… что-то такое… игру.

Я и сейчас её иногда придумываю. Я делал фигуры из пальцев.

Самый длинный палец – главный врач. Пальцы поменьше – врачи и медсёстры. Они крутились, крутились. Они ходили. По ногам, по рукам, по полу, по стенам, по подоконнику.

Они жили своей жизнью, в общем, похожей на мою.

Ещё я смотрел…

Когда закроешь глаза, в темноте появляются разные фигуры. Я называл их «дорожки» или «пути». Или «узоры». Может, как-то иначе… не помню. Тогда я не знал многих слов, которыми можно обозначать предметы или процессы.

Тогда я просто плыл в неких волнах цвета, прорезающих тьму. Иногда во тьме приплывало что-то до боли знакомое, но не имеющее названия.

Иногда я засыпал при этом.

Снов я не помню, помню только, что они были цветными.

Я слышал, как меня называли «дурачок». Я долго считал это слово хорошим и ласковым, как слово «зайчик». Для меня каждое новое слово было подарком, так как со мной почти не разговаривали.

Я и сам не разговаривал. Сейчас мне говорят, что я не разговаривал очень долго.

Но я не знал, что значит долго. Потому, что я не знал, что такое быстро. Вернее, не знал названий, потому и не знал ничего вообще.