Читать книгу Имя твоего волка - Татьяна Томах - Страница 5

А чем это еще могло быть, кроме сна… Дурного сна, тяжелого и муторного, скорей бы уж закончился, что ли…

Он умирал. И знал, что умирает. А потому сердился – и отбивался, слабо и бестолково, от влажных, пахнущих горькими травами тряпиц, которые упрямая девка все лепила и лепила на больную обожженную кожу. И, не находя сил – разглядеть, узнать, вспомнить – ту, что склонялась над постелью, сипел измученно, с трудом раздирая запекшиеся, в кровавых волдырях, губы:

– Да, оставь, дура… оставь меня в покое…

А она не слушала – или не слышала. И новая тряпица, истекая влажной прохладой, опускалась на пылающую огнем кожу; пальцы легонько и нежно разглаживали очередную повязку; а голос – знакомый, а вроде, как и незнакомый, не то бормотал, не то напевал что-то – дрожащим шепотом, сдержанным плачем, ласково-бессмысленным лепетом… Вроде как – уговаривал. Упрашивал. Убаюкивал. Кого? Человека, с сердитым мычанием ворочающегося на сбитой постели? Боль, адовым огнем сжигающую тело снаружи – как будто так и не затушили опалившее его пламя – и ледяным ознобом колотящуюся внутри? Смерть, которую уже видно – близко-близко – из-под воспаленных с обгоревшими ресницами, век?…

И ведь уговорила… убаюкала… Боль замерла, свернулась сонным змеиным клубком под пряно пахнущими повязками, задремала. И человек успокоился, перестал метаться и кричать и звать свою смерть – ишь, нетерпеливый… Уснул, спокойно и безмятежно, как спят не умирающие – а выздоравливающие. И смерть, уже жадно и любопытно заглядывавшая под его обожженные вспухшие веки, отступила, засомневалась – звали, не звали? Прикорнула было рядом – подремать-покараулить, подышать в затылок ледяным холодом. А к рассвету, позевав разочарованно, поклацав зубами, покосившись досадливо на девушку (которая так и сидела – по другую сторону постели и осторожно держала в руках ладонь спящего – изуродованную, обожженную – как невесть какую драгоценность держала – мол, мое, не отдам…) – и так и уползла потихоньку… по делам… много дел у нее, неугомонной…

Проснувшись, он долго смотрел, больно прищуривая правое воспаленное веко (левое совсем распухло и не открывалось), удивленно вглядывался в полумрак незнакомого дома. Дом, не дом, так себе, хижина, сеном пахнет, какие-то пучки сушеных трав под низким темным потолком… И все опять показалось ему сном. Странным, невозможным.

Только когда из этого полумрака вылепилось бледное девичье лицо и голос, измученный и радостный, тихонько сказал:

– Ну вот… вот так…А ты думал, что я тебя просто так отпущу? Я? Тебя?

Тогда, он решил, что это все-таки, наверное, не сон…

– Тс-с, молчи, – прохладная легкая ладонь нежно тронула его губы. – Ты молчи, а то тебе сейчас будет больно говорить…

Он послушно молчал, и послушно пил какое-то теплое горьковатое питье из глиняной кружки со щербатым краем, опять соскальзывал в дремоту, и снова просыпался, разглядывал сушеные травы-цветы под потолком, пытался припомнить свои сны (и не-сны…) и пытался улыбнуться девушке, заботливо склонявшейся над ним. Когда он научился различать – сны и не-сны – наверное, это было началом выздоровления. Потом он вспомнил ее имя – девочки из своих снов. И – из не-снов, потому что теперь эта девочка сидела с ним рядом, осторожно держа его ладонь в своих руках. «А ты думал, что я тебя просто так отпущу? Я? Тебя?…» И ведь не отпустила… Она смотрела в его лицо внимательно и терпеливо – так же, как и всю прошлую ночь, а может, и позапрошлую? Сколько их уже прошло – ночей и дней в сумерках незнакомой комнаты, пахнущей травами? Он точно не помнил. Девушка поймала его взгляд – и улыбнулась. Он попытался разлепить запекшиеся губы – произнести ее имя, и, наконец, сказать то, что он хотел ей сказать давно. Очень давно. В своих снах. Но узкая прохладная ладонь снова торопливо и предостерегающе тронула его губы.

– Молчи, – попросила она. – Больно будет. У тебя, знаешь, горло тоже обожжено. Успеешь еще наговориться. Потом. И знаешь, еще что, – она запнулась, как, будто решая говорить – или нет. Ее темные глаза потемнели еще сильнее – до черноты, горячей и тревожной. – Знаешь, не вспоминай о том, что случилось. Выздоравливать будешь хуже. Считай, что это был как будто сон. И все. Ладно? Повязка-то сползла, дай поправлю.

Прохладные пальцы осторожно погладили лоб; влажная, пахнущая горьким травяным отваром, тряпица ласково улеглась на левом, распухшем, веке и мягким краешком потрогала правое. И, повинуясь этому движению, и завораживающей напевности негромкого голоса, он снова закрыл глаза.

И, опять начиная соскальзывать в сон, успел подумать, что недаром ее называли ведьмой. Вот, ведь он уже почти поверил, что это все было сном; а когда проснется – будет в этом уверен. А потом его обняла и закачала в своей уютной колыбели сонная темнота… Мягкая и теплая… Темнота…