Читать книгу Мамба и Ёнка - Татьяна Троценко - Страница 22

У биографов принято описывать первую встречу со знаменитостью. Но первую встречу с Арсением Низовским мне вспоминать не хочется. Может быть, когда-нибудь я отважусь поведать о том, что произошло, но не сейчас.

Поэтому, вопреки обычаю, начнем сразу со второй.

– Прости, прости, паря (характерное слово Низовского, вошедшее во все воспоминания. – Прим. автора)! – загудел басом Низовский с высоты своего роста. Невозможно было обижаться на него. – Ну сам виноват, брат-варнак. Ничё-о, до смерти заживет. Пойдем-ка мы с тобой в «Кадушку», замоем это дело.

Конечно, я не мог ему отказать.

И мы пошли. Вопреки моим ожиданиям «Кадушка» оказалась не богемным кафе, а баней, обычной мужской баней. Низовский завернулся в простыню, блестел бритой под шар головой, посверкивал хитрым глазом и наслаждался.

В бане было полупусто, и в этот ранний час никто не узнавал в огромном, с белыми, торчащими из-под простыни ногами человеке того самого, знаменитого Низовского. Без преувеличения мировую знаменитость. Банщик даже осмелился рыкнуть на него за неубранное на место полотенце.

– Да вы что! – взвился я, не выдержав проявленного неуважения. – Да это ж сам…

– Ша! – закрыл мне рот широкой грубоватой ладонью Низовский. – Конешн-а, уберу, отец, а чё-ом разговор.

Сказал, нарочно растягивая слова, как в фильме, который знают все. И аккуратно сложил полотенце пополам, еще пополам, еще… и, подмигнув мне, ловко продолжал складывать и складывать полотенце. Банщик выглядывал, вытягивая шею из-за его спины, и что-то будто узнавал. В глазах его заплескалась какая-то мысль.

– А! – заорал он так, что вздрогнули немногочисленные тонкие и толстые мужские фигуры. – Я узнал тебя! Ты ж Пашка! Пашка Буров! Точно?

– Точна-а, – наслаждаясь ситуацией, протянул Низовский.

– Пашка из Восставших! Как же ты выжил? – обрадованно вопил банщик, путая быль и явь. – Он же тебе два раза в сердце.

– Больно, – поморщился Низовский, прикладывая руку к груди.

И так он морщился и двигался, что стало видно по нему, что и впрямь он ранен был, и ранен серьезно, и было ему больно, и лечился он, и валялся по госпиталям, и вот восстал, выжил. Он весь неуловимо, прямо на моих глазах перетек, поменялся и стал Пашкой, Восставшим. Измученным, но не сломленным и не побежденным.

– Тебе ж нельзя париться, наверное, – прошептал банщик, из полного сочувствия тоже приложивший руку к впалой груди и так же, как и Пашка, поморщивший губы.

– Нельзя, отец, – и опустил левое плечо, еще крепче прижимая руку к сердцу.

– Садись, Паша. Паха, ты что ж не бережешь себя, – банщик подхватил его под правое, неимоверно тяжелое плечо, подставив свое щуплое, как у кузнечика, плечико.

Тут и я, поддавшись непонятно чему, заподхватывал его за необъятную спину, присаживая на плохо струганную лавку. Из всех проходов между белыми шкафчиками пробирались к Низовскому, скользя по мокрому полу, мужики. Замахали Низовскому в побелевшее лицо полами своих сырых простыней, обнажая мосластые коленки.

– Братки, спасибо, легче мне.

Синеокий мужичок с пегим хохолком на макушке, напрягаясь и приподнимая Низовского за голову, поил его из багрового китайского термоса.

– Чаё-ёк, – тянул Низовский, чуть улыбаясь. – Хар-рашо.

– Паша, ну как ты? – заглядывали в лицо, хлопали по плечам.

Низовский, кряхтя, сел, опустил руку, все как завороженные уставились на его могучую грудь. Уставился и я, одной половиной мозга осознавая, что на голой груди Низовского не может быть никаких отметин, а второй понимая, что увижу сейчас страшный корявый шрам, оставленный торопливым полевым хирургом в госпитальной палатке.

На груди висел прилипший банный березовый лист.

На улице Низовский еще немного похромал. Потом вдруг остановился, отпустил мое занемевшее плечо, выпрямился и захохотал, вспугивая стайки девушек.

– А, черт! Чего это я зашелся? Ахаха! Это банщик всё, хороняка, попутал, аха!.. Ты историю-то эту запиши, харрошая, брат, история.