Читать книгу Избранное - Татьяна Вольтская - Страница 24

Милый мой (хотя из двух этих

Слов – второе точно неправда),

Я так мало тебя вижу,

Так хочу шептать тебе на ухо долго-долго

Все глупости, что передумаю за неделю,

Заглядывать в глаза – и не успеваю,

Проводить пальцем по впалой щеке – и не умею…

Счастлив был Давид – он смеялся, плясал и плакал

От любви – это называли псалмами.

Можно, я буду писать тебе письма —

Сны, хвалу, жалобы, что придется,

Не рядясь больше ни в какие одежды,

Ни в римские складчатые туники,

Ни в средневековые платья с куньей опушкой,

Ни в китайские халаты с драконом:

Я не знаю, правда это или только жалость,

Но ведь ты обронил «люблю» – словно срывая

Все покровы с меня, даже эту рубашку.

Вот я стою перед тобой нагая,

Закрывая руками горящие щеки.

Ты вот не веришь в чудо, а я верю. —

Смейся-смейся – еще, мол, одна сыскалась!

Но смотри, сколько красивых женщин

Ходит вокруг, и взгляд твой скользит за каждой:

Под футболками вздрагивают груди,

Мелькают джинсовые тугие бедра.

Разве не чудо, что сегодня

Ты пришел ко мне, возле этого тела,

Освещенного так безжалостно ярко,

Приподнялся на локоть, в пальцах

Мнешь и вертишь его, посмеиваясь тихо

Над новой полоской загара? —

Это чудо, и я умею

Быть благодарной.

Слушай, я скажу тебе то, что

Можно говорить лишь во вред себе же.

Прочти и сожги, как в детективе, ладно?

Если ты сделал то, что сделал,

Из ревности – это б еще полбеды. Только

Небольшая на это надежда.

Все, наверно, гораздо хуже – просто

Ложь привычна для нас – машинальный

Жест, как будто за сигаретой…

                     Если б

Эти стыд, ожог хоть что-то во мне сломали,

Сдвинули – это б еще полбеды. Только,

Заглянув в заплаканное окошко

Души, – тут-то я вправду испугалась:

Все по-прежнему блестит к твоему приходу,

Стены, скатерть, и даже свечка

Ровно-ровно горит – не то что бурей,

Легким сквознячком не задета.

Это страшно. Это называется властью.

Это значит, любая боль от тебя лучше

Отсутствия прикосновенья.

Жизнь всегда есть или нет, прочее поправимо.

Это значит, мне все равно какой – любой! – лишь бы

Ты. Ведь солнце не упрекают за то, что жжется, —

Лишь бы светило.

Не говори, что ты некрасивый.

Не смей. Во-первых, это неправда.

Во-вторых, каждому милее

Свое: сицилийцу – море,

Эскимосу – снег, бедуину – барханы.

Я-то знаю, что такое чужбина.

Я пришла к тебе – на родину: эти

Смуглые поля не могут меня стыдиться.

Пусть их омывает свет, позволь мне

Смотреть и глазам не верить: дома.

Позволь долго, как родную землю,

Целовать – от глаз до ступней и обратно.

Как я перед тобой виновата!

Целый день думала о тебе плохо.

Думала: «И что у него от души осталось?

Выболела вся, рубцом стянулась?

Выкрошилась, как гранит под ветром?

Высыпалась по чужим постелям?

Может ли он в самом деле

Отличить мои губы от вчерашних,

Тридесятых – или они рябят, как волны?

Как же от качанья на стольких лодках

С ним морская болезнь не приключилась?

Узнает ли он, что я – его берег?..»

Прости глупую мою ревность.

Ах, как воет под окном собака,

Ветер гонит лес черной волною.

Видно, опять болит у тебя сердце,

Или тревога роет в груди яму.

Я боюсь, боюсь – где тебя носит?

Прости, прости, прости меня – возвращайся!

Я такого холодного лета не припомню.

Все солнце собралось в платках у цыганок,

Деловито расхаживающих по вокзалам,

Обернутых в блестящие юбки.

Я вчера видела бездомного дога,

Белого, с язвами на выпирающих ребрах,

С лицом белогвардейского эмигранта, —

И устыдилась своих печалей.

Ты не замечал, что у домашних собак глаза собачьи,

А у бездомных – российские? Не порода,

А готовность бежать от окрика – вот в чем дело.

Я сама тут подсчитала и прослезилась:

Только в двух случаях я не чувствую униженья —

Когда тебя целую и когда повторяю

То, что ветер поет. Хоть сам знаешь, здешняя лира

Не из черепахи, а из елки, в занозах.

Как ты был у меня, помнишь, цвели маки,

А теперь отцветают красные пионы.

Легче выцарапать из ракушки улитку,

Чем тебя из города. Когда приедешь,

Не спеши назад – все там будем.

А здешние сады на холме покатом —

Как церковка на ладони у святого.

И знаешь, хорошо, что они чужие,

Оттого они еще краше.

Так всегда – руки пусты – сердце полно.

Привыкать же опасно; вот и с тобою:

Обниму – смеюсь, отойду – плачу.

Только нам ведь неведомо, что здесь наше:

То, над чем трудились до смертного часа,

Или то, что мелькало из чужого сада.

Одно это меня и утешает.

Пока на моей груди тяжесть

Твоей руки, а не нагретого солнцем

Камня, – я боюсь не проснуться,

Даже когда затрубит Архангел.

Пока твоя грудь прикрыта моей ладонью,

А не землей, – засыпай скорее,

Дай мне твой сон пересыпать —

Песком между пальцев.

Видишь, волосы мои, как трава сырая,

Твои плечи мокры, солоны. Будем вместе

Хоть в этой временной смерти,

Что почти так же прекрасна,

Как та, что уже не за горами.

Почему я думаю о тебе и плачу?

Это все глаза – глядели на тебя весь вечер,

Переполнились и теперь через край льются.

Ты же не позволил мне закрыть их,

Даже когда обнял, даже когда… И я смотрела,

Щурясь, как на вечернее солнце.

А теперь больно…

Ты же рассказал мне страшную сказку:

Мол, когда-то – опыт говорит тебе – я остыну,

Тебя догорать оставлю. – Милый, глупый,

Нашел же ты – ловить рукавом ветер,

В чашке море переплывать: опыт!

Насмешил до слез – вот они и льются,

Льются, льются через край – хорошо, что

Ты меня, заплаканную, не видишь…

Нет, не стану гадать, любишь – не любишь:

Всякое гаданье – воровство у Бога

Из плиты пирогов недопеченных,

Протянешь руку – и обожжешься.

Лишь тогда сегодняшний хлеб насытит,

Когда не знаешь, пир завтра или голод.

А я, как нищенка, рада любой крошке,

Особенно твоему веселью.

Только не сердись, что я при тебе немая,

А останусь одна – и разболтаюсь;

Я ведь и взглянуть боюсь, а уйдешь – жалею:

Там и там бы еще поцеловала.

Это оттого, что без тебя всю неделю

Ходит маятник в груди с запинкой,

Ты придешь, качнешь – и он летит в небо,

Камнем падает, и дышать нечем.