Читать книгу Избранное - Татьяна Вольтская - Страница 37

Радость померкла.

Волшебный фонарь зрения помутился.

Вынуты цветные стекла:

Стала рекою река, стала травою трава,

Как Золушка в полночь.

Пеплом присыпан вечер,

Будто его закоптили,

И даже соседкино платье

Больше не отбивается от прищепок,

Повисло, рукава растопырив.

Видно, что-то я натворила,

Раз никто со мной говорить не хочет —

Ни ведро, ни калитка, ни тополь,

А серый лягушонок спиной повернулся

И кинулся в пруд (по-японски).

Как ни крути, нынче

Для отшельников тяжелое время.

Во-первых, подорожали дачи,

Во-вторых, перевелись акриды —

Остались одни искушенья.

Не то чтобы морковка на грядке

Принимала непристойные формы

(Чаще всего никаких не принимает),

Но бес полуденный блазнит:

Не вари, – говорит, – обеда,

Куда лучше прыгнуть в колодец;

В знойном мареве кувыркается, голый,

Глаза ледяные,

На кудрях – венок из лютиков и кашки.

Как вспомню тебя – зашипит и растворится.

Но не надолго:

Зачерпну ведро – брызнет оттуда,

Выжимаю белье – выскользнет полотенцем.

Бывало, гнала его постом и молитвой

О твоей любви – о хлебе насущном,

А теперь не смею:

Большой грех просить о невозможном,

Бог таких капризов не любит;

Как ребенка, бьющего ногами

По полу, – стороной обходит.

А полуденному бесу того и надо —

Замолчу – он и стукнет по лбу копытом.

Я проиграла.

Но ты не жди афоризма вроде

«Поражение – и есть победа».

Нет, я совсем проиграла.

Ну, попал в меня некий луч, как в линзу,

Ты-то от него не загорелся,

Разве что потеплел немножко.

Видно, ты от меня дальше,

Чем я думала, – как снежная вершина, —

Лезешь, лезешь – и упадешь, понимая:

Трудней всего дотянуться

До того, что кажется рядом.

Протяну ладонь к щеке – о! версты и версты!

Но зато, проиграв, я узнала

Важную вещь: это не победивших,

А побежденных не судят —

Потому что просто не замечают.

Раз в неделю я приезжаю в город

Купить продуктов и повидаться с тобою.

Так глубоководная рыба

Всплывает глотнуть воздух – и снова ныряет.

Сегодня асфальтировали площадь,

Она дымилась, укрытая чем-то белым, пухлым:

Тополь отдал ей последнюю рубашку.

Тускло блестели шпили

И лица разомлевших нищих.

Жара. Все деревья, все реки,

Все Книги Царств, все звери и птицы,

Бесы, ангелы, псалмы, розы,

И даже Песнь Песней

Не в силах дать мне хоть каплю

Твоей любви.

Заходя подальше от дома

В синие заросли мышиного горошка,

Я думаю: отчего нам дороже

Не те, кто приносят радость,

А те, из-за кого мы плачем?

Вот и эта земля привязывает не лаской,

А сыростью и коварством.

Видно, таков закон всемирного тяготенья,

Настигающий даже тех, кто бежит в пустыню.

Если бы ты знал, как здесь тихо!

Сидят златоглазые лягушки,

Ветер приносит слоеный пирог тумана.

Здесь, в пустыне, мне очевидно:

Только боль – повод для речи.

Ну, а голос —

К кому обращен, к тому и привяжет

Крепче веревки.

Все по-прежнему, только нещадно печет солнце,

Раскаленный песок простыни обжигает кожу,

Ветер пьет из окна вишневый сироп занавески,

А я – из блестящей ямки

На твоей груди – воду, пролитую из стакана. —

Видно, ангел стоит в головах, поит меня с ложки,

Потакая причудам,

Видя, что хворь моя неизлечима.

Все по-прежнему – так же губы скользят вдоль тела,

Натыкаясь на те же преграды,

Только вот говорят с тобою

Бессмысленно и беззвучно:

Как после взрыва.

Близок кастальский ключ – это просто слезы.

Даже слишком близок – как наша речка,

Падающая с плотины,

Крутя траву, мусор и камни.

Близок ключ, отворяющий вскрики, встречи,

Слухи, сны, объятья,

Омывающий острова глаз, покуда

Я лежу на песке и, обгорев на солнце,

Меняю по-змеиному кожу.

Близок ключ, да выскользнет – об одно лишь

Слово твое запнусь, полечу в обиду,

Как в погреб, где в наказанье

(Впредь, мол, лучше гляди под ноги!)

Тесно, сыро и ничего не слышно, —

Потому что Бог не любит унынья.

Только выбравшись и пойму, что из иных потоков

Ни напиться, ни выбраться невозможно.

Слоистая пагода лопуха, буддийский

Голубой колокольчик,

Шаманский бубен ромашки,

Ель, увешанная четками шишек, —

Все они громко славят Бога,

Хоть имени Его не знают.

Даже маленький серый лягушонок,

Живущий в пожарном водоеме,

Носит на спинке одну Его букву —

И страшно этим гордится.

Только я своей хвалою недовольна,

Только мне она в кровь раздирает губы.

Видно, вместе с нею

С плачем рвутся наружу

Нерожденные слова, что я тебе не сказала, —

И не скажу, не бойся.

Сколь любезна сердцу моя пустыня!

В ней благословенны жара и холод

И не тягостно послушанье:

Целый день я стираю, поливаю,

Варю, кормлю и таскаю воду.

Правда, бесы вьются комарами,

Всё хотят, чтоб я на тебя рассердилась.

Но я вспоминаю твои губы

И завешиваю окно марлей.

Иногда мне кажется, что вокруг так тихо,

Словно что-то стряслось —

           то ли поезд сошел с рельсов,

То ли какие-то враги всех завоевали

И ушли… Я сама зарастаю бурьяном,

Как положено после крушенья.

И когда мы в последние дни говорим с тобою,

Он шуршит от ветра – неужели не слышишь?

Надо же, какая насмешка:

Я готова быть твоей тенью,

Ты же тени отбрасывать не хочешь.

Или я мало старалась,

Или тот, кто тени своей из-за меня лишился,

Слишком много слез пролил —

И они заслонили мне солнце,

Словно эти облака над покатым полем

Встали после грозы – как морские волны —

Поглотить фараоновы колесницы.

Когда Бог сидел на пустой земле Робинзоном,

Трепеща от любви и разгораясь,

Всё вокруг он склеил, сшил, замесил на страсти,

На страстях, вернее.

Ты же сам повторял мне часто,

Что сильнейшая из них – это жалость.

Утром, стоя в траве, побитой градом,

Я гадала, отчего это боль и ревность

Со временем становятся печалью. —

Так вот наши соседи-погорельцы

Который год живут во времянке,

По безденежью сделавшейся вечной.

Когда ты целуешь меня вот так устало,

Вытянувшись рядом,

Но не смешиваясь, как ртуть с водою,

Я смотрю на острое плечо, на живот темный и

                                          впалый,

И одна мне отрада:

Так я мало для тебя значу,

Что тебе-то уж не причиню горя.

Хотя согласись, что это —

Слишком терпкие капли от унынья.

Отче наш, иже еси, – а значит,

Был и будешь, – на небесех, конечно,

А не на небе, – да святится

Имя Твоё, которого я не знаю,

Как любая трава, стоящая пред Тобою,

Да приидет – пусть даже меня сжигая —

Царствие Твое, в котором

Лишь любовь и не сгорит, – да будет

Воля Твоя, становясь и моею,

Яко на небеси, где стрижи несутся,

И на земли, пропахшей грозой и мятой, —

Потому что я боюсь мрака.

Хлеб наш насущный,

Любви нашей хлеб – с полынью

И лебедой – дай нам днесь, голодным,

И мне тоже – хоть крошку,

И остави нам долги наши,

Не попомни зла, которое причиняем —

Даже целуя – друг другу,

А я, верно, побольше прочих,

И прости нас, яко же и мы, измучась

От попыток забрать назад, что отдали сами,

Оставляем, вздохнув, должником нашим.

И не введи нас, легких, как сухие листья,

Во искушение, не отпускай надолго

От Себя – но избави… избави… избави…

После дождя в небе – виолончели

Долго звучат. В радугу шириною

Промежуток между грозой и грозой, —

                     встречей и встречей.

Скоро ты уедешь – и радуги мне не хватит.

Не то чтобы три недели

Без тебя не прожить, но маленькая разлука —

Восковая куколка настоящей.

Ты ведь не в первый раз уезжаешь;

Погляди на меня – есть ли дальше страны?

Скажи, вот так, без одежд и вёсел,

Стиснув до боли запястья,

Зажмурясь от страха,

Прижавшись губами,

Качаясь, как после крушения, на обломках, —

Есть ли опасней плаванье, чем друг в друге?

Ночью в грозу, как всегда, в поселке

Свет погас. Хорошо, отыскалась свечка,

Привезенная тобой прошлым летом.

Я ее посадила в консервную банку,

И она расцвела. Молнии к ней слетались

Бабочками, а внизу, в картошке,

Серый лягушонок блестел глазами.

Я боюсь темноты (лучше треск и вспышки),

Хотя знаю – кто долго глядит на солнце,

Увидит его черным.

Недаром мудрецы говорили:

Слишком яркий свет грозит тьмою.

Может, и к лучшему, что ты меня не любишь, —

Зато свечка твоя не гаснет,

И я при ней все яснее вижу:

Ни о чем на свете говорить не стоит,

Кроме любви и смерти.