Читать книгу Поэты Германии. Переводы - Татьяна Юрьевна Ирмияева - Страница 6

Я в старом доме. Предо мной —

вся Прага, словно на ладони,

вдали уже неслышно тонет,

укрыта сумерек волной.

Туманней города черты.

Лишь купол церкви Николая,

как витязь в шлеме, возвышаясь,

являет облик чистоты.

Мелькают кое-где огни,

там, в шуме города и зное…

А здесь мне слышится иное:

благословенное «Аминь».

Тоска души живой: искать волнений,

не знать эпохи, для себя родной.

И все желанья: чтобы тихий гений

вел диалоги с вечностью одной.

И так всю жизнь. Пока полузабытый

вернется час, особенный во всем:

он промолчит, единственный открытый,

и вечность воплотится в нем.

Мне вечер книгой стал – пурпурный

камчи роскошной переплет,

застежек золото в лазури

мне пальцы холодит, как лед.

Страницу первую читаю,

и прелестью ее пленен,

вторую медленней листаю,

а третья – как волшебный сон.

Повсюду смерть.

А мы хохочем:

жизнь – цирк, смотри!

Когда беспечны наши дни и ночи,

рыдает молча

она внутри.

И каждый лист, как гость издалека,

как будто в небесах сады пустеют,

летит, свое паденье отрицая.

Так и земля летит средь звезд, впадая

ночами в одиночество, – века.

Мы все в паденье, словно на беду.

И кажется – оно для всех, кто смертен.

Но есть Один, в ком падшие на свете

блаженное спасенье обретут.

От бесконечного мельканья прутьев

взгляд зверя мукой искажен и пуст.

Как будто ими целый мир опутан

и втиснут в клетку – подневольный груз.

Походкой мягкою, неслышно, люто

в пространстве крошечном – круги в замóк:

движенье танца силы абсолютной

вкруг центра воли, собранной в комок.

Лишь иногда, как будто в отвлеченье,

завеса падает – и ясен зрак…

И не стряхнуть с души оцепененье,

и сердце поглощает мрак.

Когда ему в убежище высоком

явился ангел, узнанный тотчас, —

прямой, в огне и шуме крыл, он только

просил его оставить в этот раз

тем, кем он был: купцом в поездках дальних,

пусть и смущенным простотой своей,

неграмотным вплоть до последних дней…

такого слова не найти в преданьях.

Но ангел властно указал: внимай,

здесь, на листе, явился Начертавший,

и неотступно требовал: читай!

И он прочел. Склонился Джебраил

Пред тем, кто стал одним из тех, читавших,

кто смог, повиновался и свершил.

Тридцать шесть и сотню раз потом

эту гору написал художник,

убегал, но снова, будто должен

(тридцать шесть и сотню раз потом),

возвращался к образу вулкана —

безотчетно, счастлив, покорен,

и его влюбленность возрастала,

словно силы черпала лишь в нем,

возникая днем в потоке света,

по ночам блуждая в темноте;

каждый миг в подобной маете

требует вниманья и ответа:

как, за видом открывая вид,

растворясь в увиденном, безлично

вдруг художник явит все величье,

что за каждым полотном стоит.

В детстве склонность сторониться

всех вокруг, не видеть лица

замечалась иногда;

мы же спорили, кричали

и друг друга убеждали,

только истина едва ли

там, где мнений чехарда.

И еще мне представлялось —

не позволит жизнь и малость

призадуматься над ней.

Я уже не центр Вселенной?

И поддержки нет бесценной,

как ласкают малышей.

Словно изгнана из рая,

тяжкой ношей ощущаю

я заброшенность свою,

и, как птица в заточенье,

получить освобожденье

или жизнь забрать молю.

Еще раз взять себе весну, еще раз —

этой земли обеспеченное будущее,

словно билет? О невинное существование!

У меня, которому ты поёшь, соловей, сердце —

в нем есть нечто, что не может не покоряться

победительной силе этого голоса.

Слез мне больше не удержать – рвутся.

Меня смерть, мавром

в сердце, гнет (и силы неравны),

чтоб лились. До слов дотянуться.

Негр, меня лишь чуть осталось.

Тебе, случайно,

мнится, что речь разрушит молчанье?

Баюкай меня, старость.

К зеркалу вод наклонясь,

ах! умолк Нарцисс;

бродит в лесах, таясь,

тихая Артемис.

Речи смертельный дар

выдал любовь;

месть Циклопа – удар,

ярость и кровь.

Как замолчать устам —

пение, говор, смех…

слушать бы, не устать,

мир без помех…

Тот, кто молчанье сберёг,

чувствует сущность беседы.

Так достигнет победы

возросший в молчании слог

над всем, что немолчно шумит

злобной насмешкой над речью;

все, что исчезло, вечно

слово в себе таит.

Новому сиянью не бывать,

как мы полагали, зная вёсны,

легкой светотенью в травах росных,

на тропинках чистых не играть.

Тень накрыла сад своим крылом.

Тень листвы скрывает страх на лицах,

изменяясь, помним о былом,

но былыми нам уже не сбыться.

Громада неба сдержанно прекрасна —

Избыток мира и пространства клад.

И мы, далекие, над ним не властны,

И так близки, что не охватит взгляд.

Звезда летит! Загадывай скорей!

Смятенный взор следит ее паденье:

Начала просим или завершенья?