Читать книгу Оборотная сторона полуночи-2. Как феникс из пепла - Тилли Бэгшоу - Страница 4

Джим Ньюсом чувствовал, как между лопатками стекают струйки пота, а от пыли щиплет глаза, пока священник продолжал монотонно бормотать:

– Мими Прэгер… добрая христианка… хорошая соседка… снова в доме Господнем…

Под палящим солнцем было трудно сосредоточиться. Джим Ньюсом, гибкий поджарый старик лет семидесяти, с тонкими губами, прямой и подтянутый, как солдат, стоял рядом со своей располневшей женой Мэри, никак не выказывая своего состояния, хотя все в нем просто кипело. Кто в здравом уме устраивает отпевание и похороны на улице, в полдень, да еще и в разгар лета? В воздухе висело жаркое марево, от которого саднило в горле, а кожу покалывало, словно от ожога, как в пустыне. Вот только находились они не в пустыне, а в калифорнийской Райской долине, на ранчо семьи Прэгер, в оазисе с тучными зелеными лугами. По крайней мере, он был таким до наступления засухи, иссушившей русла рек и покрывшей поля растрескавшейся бурой коркой, похожей на старческую кожу.

– Собравшись развеять прах Мими над любимой ею землей… – Священник отхлебнул воды, протер пунцовое лицо и лоб платком. – Припомним же свои прегрешения…

Джим Ньюсом перестал слушать священника. Прегрешения фермера – его сугубо личное дело, а не какого-то попика-молокососа, едва выросшего из коротких штанишек. Джим вспомнит их, когда придет время.

Он принялся разглядывать собравшихся на поминальную службу у старого домика Мими – простого строения из сосновых стоек и балок, явившегося сюда словно из другого времени и даже другой эры. На похороны собралось больше тридцати человек, что неплохо, особенно учитывая, насколько замкнуто всегда держалась покойная. Много лет она жила здесь совершенно одна, за несколько километров до ближайшей автозаправки и за день ходьбы пешком до магазинчика на Проспект-роуд. Потом приехала девочка Элла, и несколько лет они жили вдвоем, бабушка и внучка, словно пионеры-поселенцы, один на один с миром. Однако дети растут, и когда Элла уехала в Сан-Франциско учиться в колледже, это событие чуть не свело бедную Мими в могилу.

Многие так и не простили девушку за этот поступок.

– Хватило же у нее духу объявиться здесь, доложу я тебе, – едко заметила жена Джима Мэри, глядя на Эллу Прэгер, о чем-то беседовавшую со священником перед началом панихиды.

В облегающем черном цельнокроеном платье и лакированных кожаных туфлях, со стянутыми в тугой хвост на затылке длинными светлыми волосами внучка Мими совсем не походила на неряшливую и чудаковатую девчушку-сорванца, которую помнили местные жители.

– Она вряд ли могла не приехать, – ответил Джим. – Родня все-таки, причем ближайшая. К тому же эта земля теперь ее.

– Ненадолго, – фыркнула Мэри Ньюсом. – Думаешь, захочется ей цепляться за это место, когда она вся из себя такая городская? Вот помяни мое слово: она тут все продаст, как только кто-нибудь заинтересуется.

– Может, и так.

В глубине души Джим Ньюсом не судил Эллу Прэгер столь строго, как его жена или как остальные обитатели долины, если уж на то пошло. Наверняка расти только в компании старухи Мими было нелегко. Никакого телевизора. Никаких друзей. Никаких развлечений. Неудивительно, что девушка какая-то странная. Замкнутая. Нервная. Подобная отрешенность в молодых людях, да и вообще в любом человеке, явный признак нездоровья.

Элла Прэгер приняла урну из взмокших рук священника и торжественно перенесла к подножию старого дуба. Бабушка любила это дерево. Иногда Элла видела, как та гладила его, любовно проводя морщинистой рукой по затвердевшей коре, словно ласкала собачку.

«Она проявляла к дубу больше любви, чем ко мне», – подумала Элла, но горечи или упрека в ее мыслях не было. Мими Прэгер была той, кем была: одиночкой, которая умела выжить в любых условиях, но выбрала жизнь в полном единении с природой. И внучку учила тому, что знала сама: как срубить дерево, починить крышу, построить лодку, разжечь костер, подстрелить кролика, разделать рыбу и почистить ружье, – а еще пыталась научить молиться. Старушка хоть и не проявляла любви, была сдержанна и молчалива, но сделала все, чтобы вырастить единственную дочь своего покойного сына, вынести бремя, о котором она никогда не просила.

Когда девочке было одиннадцать, к ним заглянула некая дама – из собеса, как теперь знала Элла, хотя тогда никто никому ничего не объяснял, – и после ее визита Мими неохотно разрешила внучке ходить в школу. До ближайшего городка, где она находилась, было час пути с тремя автобусными пересадками, а потом еще пешком по темной дороге. Вот тогда Элла впервые и увидела жизнь за пределами ранчо: узнала, что такое телевидение и Интернет, самая разная одежда и автомобили, поп-музыка, ресторанчики быстрого питания и люди, много людей. Элла смотрела на все это с неким отстраненным удивлением, словно попала в экзотический зоопарк, но принимать это не спешила, хотя в учебе добилась поразительных успехов. Учителя полагали, что девочка даже не пыталась адаптироваться. Элла приносила домой табеля с замечаниями «необщительная», «бесцеремонная» в сочетании с другими определениями: «одаренная», «незаурядная». Особенно хорошо Элле давались языки, включая компьютерные, а также новомодное «кодирование», которое очень высоко ценилось в калифорнийских колледжах.

К сожалению, бабушка Эллы неодобрительно относилась к компьютерам, хотя и непонятно почему, поэтому занятия программированием пришлось бросить. Учиться девочка продолжала на «отлично», при том что с навыками общения по-прежнему испытывала огромные трудности. Элла все больше замыкалась в себе из-за насмешек ровесников над ее старомодной одеждой и необщительным характером. Исключение составляли мальчишки, которые выстраивались в очередь переспать с ней, приведенные в восторг ее прозаическим и лишенным фантазии промискуитетом, проявившимся в ней в период полового созревания, и полным безразличием к понятию «репутация», столь важному для остальных старшеклассниц. Элла жила в двух мирах: в мире школы и в мире ранчо Мими, – но полностью не вписывалась ни в тот ни в другой.

Элла поразилась ужасу, с которым Мими восприняла известие о ее поступлении в университет в Беркли. Она полагала, что бабушка будет счастлива и станет гордиться достижениями внучки, но опять, похоже, не увидела лежавшего на поверхности.

– Я думала, ты обрадуешься, – обиженно проговорила Элла.

– С чего это, черт побери, ты взяла? – взвизгнула бабушка. – Тебе нельзя уезжать в город! Ты мне здесь нужна.

– Но… ты же всегда хотела, чтобы я училась.

– Не для того, чтобы ты уехала! После всего, что я для тебя сделала…

– Тогда для чего?

– Для себя! – Мими стукнула сухоньким узловатым кулачком по грубо сколоченному кухонному столу, за которым они обе ели последние тринадцать лет. – Чтобы раскрыть данные тебе Богом способности, а не для того, чтобы ты сбежала в какой-то жуткий безбожный колледж и подвергла себя…

– Чему, бабушка? – выкрикнула в ответ Элла, выйдя из себя, что случалось очень редко. – Реальной жизни?

– Опасности, – ответила старуха, погрозив внучке пальцем. – Опасности!

Сжимая в руках керамическую урну, Элла припомнила этот разговор, словно был он вчера. Какой опасности так боялась бабушка и старалась оградить от нее внучку? Какая худшая, нежели медленная смерть от удушья в одиночестве здесь, на ранчо, посреди пустынных просторов, судьба могла постигнуть Эллу в городе, особенно в последние несколько лет, когда тут не упало ни капли дождя? Казалось, даже Бог отвратился от них.

На мгновение обернувшись, чтобы взглянуть на собравшихся у склона холма, Элла принялась гадать, что они здесь делают. Почти все они были ей смутно знакомы: кого-то видела в местной лавке, кого-то в церкви, – но никого по-настоящему не знала, как не знали ее и они. Друзей у них с бабушкой не было. Возможно, именно поэтому Элла и не научилась общаться с окружающими так, как это, похоже, безо всяких усилий удавалось остальным. Вместо этого, как и Мими, она предпочитала говорить то, что думала, высказывала свое мнение или отвечала на вопросы с ошеломляющей честностью, из-за чего у нее часто случались неприятности.

Среди пришедших на похороны был человек, которого Элла не узнала. Он стоял в отдалении, одетый в темный костюм, глаза его скрывали зеркальные солнечные очки. За исключением самой Эллы он был единственным одетым «по-городскому» и своим видом разительно выделялся среди простых фермеров, как единорог в коровнике. Мужчина был высок и строен, а когда снял очки, Элла увидела его классически красивое загорелое лицо, словно сошедшее со страниц каталога мужской одежды, с выступающим волевым подбородком. На мгновение у нее мелькнуло, хорош ли он в постели, прежде чем она переключилась на вопрос, кто он такой и почему здесь. Может, это риелтор с предложением по покупке ранчо? Ей и в голову не пришло, что его появление на похоронах могут счесть неуместным или даже оскорбительным. Присутствие этого мужчины не вызвало у нее неприязни – только любопытство.

Отвинтив крышку урны, Элла заглянула внутрь – прах, вот и все, что осталось от ее бабушки. Даже закаленная и видавшая виды Мими Прэгер не смогла победить в состязании со старостью. Теперь этот прах – все, что осталось от семьи Эллы. С чуть большей силой, нежели предполагала, она взмахнула рукой и развеяла прах по ветру.

Соседи Мими ахнули от столь вопиющего пренебрежения ритуалом. Элла ощутила их неодобрение, но предпочла не обращать внимания и, развернувшись, решительно зашагала в сторону домика, теперь принадлежавшего ей, с небрежно болтавшейся на плече сумочкой и урной в руке.

– Словно мусор выбросила, – прошептала Джиму Мэри Ньюсом, укоризненно качая головой.

Стоявшие поблизости соседи согласно зашептались:

– Бедная Мими! После всего, что она сделала для этой девочки…

– Ладно, перестаньте. Давайте не будем так скоропалительно судить. Горе по-разному влияет на людей, – напомнил им Джим Ньюсом. – Не забывайте, что у этой молодой леди никого не осталось.

Войдя в дом, Элла бросилась в ванную, закрылась изнутри и, усевшись на унитаз, обхватила голову руками. В висках стучало, и она, наклонившись вперед, принялась их массировать. О господи! Только не это… Не сейчас. Не здесь, когда вокруг столько народу…

Головная боль, с которой она проснулась сегодня утром, возвращалась, хотя, по счастью, не с такой силой. Утром, как часто в последнее время, шум в голове Эллы ревел так оглушительно, что она не могла подняться с постели, а когда наконец неуверенно встала на ноги, на нее навалилась такая дурнота, что она еле доковыляла до ванной своей крохотной квартирки, где ее буквально вывернуло наизнанку.

– Это опухоль мозга, – заявила она двумя неделями раньше врачу в его стильно обставленном кабинете бокового крыла больницы Святого Франциска. – Я прямо чувствую, как она растет.

– Это не опухоль мозга.

– Откуда вы знаете? – воскликнула Элла. – Как это вообще можно знать?

– Знаю, потому что я невролог, к тому же вы прошли обследование высокотехнологичными методами. Никакой опухоли у вас нет.

– Вы могли не заметить, ошиблись.

– Нет, уверяю вас, – рассмеялся врач, потом спросил, с любопытством взглянув на пациентку: – Мисс Прэгер, а вам что, хочется оказаться правой?

Элла на мгновение задумалась. С одной стороны, опухоль мозга – это плохо, можно умереть, а умирать она не хотела, а с другой – этим можно объяснить всю бредятину, что творится у нее в голове. Головные боли и рвота – это лишь вершина айсберга, а вот остальное, о чем Элла умолчала, не на шутку ее пугало: голоса, музыка, пронзительные пульсации, которые казались какими-то зашифрованными сообщениями. И продолжалось все это уже довольно долго, а если точнее – то столько, сколько Элла себя помнила. За последние месяцы ей сделалось намного хуже, поэтому пришлось обратиться к врачам. Но если у нее нет опухоли, значит, она спятила. Да, видимо, так…

– Вы не хотели бы поговорить со специалистом? – осторожно спросил врач, у которого веселость сменилась озабоченностью. – Возможно, с психологом? Зачастую описанные вами симптомы вызываются стрессом. Я мог бы направить вас…

Но Элла уже выбегала из кабинета, чтобы больше не возвращаться.

На следующий день умерла бабушка, мирно, во сне.

– Вы были близки? – спросил Боб, когда Элла поделилась с ним своим горем.

Этот скромный лысеющий мужчина средних лет, работник кофейни, что неподалеку от конторы, где трудилась Элла, был ей почти другом.

– Да, она была практически единственной моей родственницей. Родители давно умерли.

– Понимаю, но я не об этом. Вы были с ней близки эмоционально?

Элла отрешенно взглянула на него, не вполне понимая. Боб нравился ей, но казался странным. Он, очевидно, относился к ней так же, поскольку несколько месяцев назад, когда она предложила ему переспать, отказался, просто объяснив:

– Я женат, Элла.

– Одно другому не мешает: ведь тебе же нравится сам процесс?

Бобу ее вопрос показался забавным, и он рассмеялся:

– Ну да… Нравится.

– Так какая разница: она женщина, и я женщина…

– Женщина, – согласился Боб, – и очень красивая. Я польщен… в смысле ценю твое предложение, но…

– Ты не хочешь иметь со мной сношение?

– Ну, во-первых, тебе для сведения: следует говорить «секс», а не «сношение», – а то похоже на термин из учебника биологии.

– Да, помню, – согласилась Элла.

Раньше ей такое уже говорили, но бабушка предпочитала называть вещи своими именами, а со старыми привычками расстаться очень нелегко.

– А во-вторых, я просто не хочу заниматься с тобой сексом. Я люблю свою жену, и меня вполне все устраивает с ней.

Элла в еще большем недоумении уставилась на него:

– Но она же там, а я здесь. Что такого?

– Да не будет у нас ничего! – не выдержал Боб. – Идейка не их лучших. А скажи… просто интересно: ты вот так обычно… в смысле спрашивала у парней, хотят ли они?.. Ну, ты понимаешь…

– Заняться со мной сексом? – с готовностью продолжила Элла, с удовольствием применив новое выражение и ничуть не смутившись.

Боб кивнул.

– Конечно.

– И как они реагировали?

– Они хотели, все, и женатые – тоже, ну, кроме гомиков.

– Понятно, – отозвался Боб, от смущения потирая глаза. – Знаешь, только лучше говорить «геи».

Хорошо, что его не слышит Мими: бабушка не относилась к продвинутым по этой части, – а то употребила бы словечко похлеще.

– Вообще-то я имела сношения… то есть занималась сексом со ста четырнадцатью мужчинами, – как бы между прочим и не без гордости сообщила Элла.

Боб вытаращил глаза.

– Со ста четырнадцатью? Ух ты, вот это… неслабо! Но хочешь дружеский совет? Не стоит делиться столь личной информацией, особенно с мужчинами.

– Но я же не со всеми, – улыбнулась Элла. – Только с тобой. Можно мне еще латте? С миндальным сиропом?

После этого разговора по непонятным Элле причинам Боб стал принимать самое активное участие в ее жизни. Именно он, в частности, объяснил, как нужно организовать похороны, и даже предложил отвезти на место, если ей нужна компания или кто-то, кому можно поплакаться в жилетку.

– Ты хочешь сказать, что мне нужно туда поехать? – удивленно спросила Элла.

– Непременно. Ты же ее ближайшая родственница, и она оставила тебе свое имущество, – объяснил Боб. – Кроме того, там тебя ожидают: похороны и все такое…

– Кто ожидает?

– Все.

– А именно?

Боб зашел с другой стороны:

– Твоей бабушке этого очень бы хотелось.

– Но ведь она же умерла…

– Пойми, Элла, она ведь тебя вырастила, и это твоя возможность сказать ей последнее «прости»…

Элла нахмурилась, словно ребенок, который никак не может взять в толк, чего от него хотят.

– Но разве можно что-то сказать мертвецу, Боб? Это же смешно.

И все же в конечном итоге Элла последовала советам друга, потому что он лучше разбирался в жизни: организовала церемонию, разместила объявление в местной газете, заказала доставку сандвичей и напитков, надела одолженное у жены Боба черное платье и внимательно выслушала его наставления, как себя вести: «Просто развей прах, а если не знаешь, что сказать присутствующим, говори: «Спасибо, что пришли». Так что Элла приехала сюда одна, несмотря на жуткую головную боль и необходимость прижиматься к обочине, чтобы вырвало, несмотря на грусть, что ей не выпало случая сказать последнее «прости» бабушке, которую любила. Она упустила эту возможность, как и в случае с родителями, а теперь оказалась совсем одна в этом мире, теряя рассудок, и у нее даже не было опухоли мозга, чтобы как-то все это объяснить. И вот она сидела в тесной ванной комнате с цитатами из Библии, висевшими в рамочках над раковиной, в доме, где выросла и чуть не умерла от одиночества.

«Если бы осталась здесь, то точно бы умерла: любой бы умер. Почему Мими не могла этого понять?» – раздумывала Элла, пока ее не прервал стук в дверь.

– Элла? – Это священник. Преподобный… Неважно. Элла больше не запомнила. – У тебя все хорошо, дорогая? Люди уже заходят в дом: уверен, что они хотят выразить тебе свои соболезнования.

Элла плеснула в лицо холодной водой, проглотила две таблетки обезболивающего, которые достала из лежавшего в сумочке пузырька, и, открыв дверь, проскользнула мимо священника. Пытаясь взглядом отыскать мужчину в костюме, она вышла на крыльцо: если он сделает ей предложение о продаже ранчо, она его рассмотрит, – но его нигде не было, ни на улице, ни у столов с едой, среди местных.

Боб оказался не прав: она совершила ошибку, приехав сюда. Может, Элла и не такая, как все, но не дура: взгляды людей – неодобрительные и враждебные, как в ту пору, когда еще росла, – она чувствовала.

Элла ничего из своей жизни до Мими не помнила, разве что какие-то ощущения: запах маминых духов, прохладное прикосновение ее руки, так отличавшееся от горячих, медвежьих объятий отца. Когда Элле было четыре года, родители отправили ее пожить у бабушки, а сами уехали работать за границу: предполагалось, что на несколько месяцев – но так и не вернулись, погибли в автокатастрофе. Все свое детство Элла провела здесь, в этой хижине, которая так и не стала домом. Ей не суждено больше оказаться там, где был этот самый дом, где ждали бы ее родители.

И вот тут она заметила его: мужчина в костюме, закрыв старые деревянные ворота, щелкнул кнопкой на ключах от машины – изящного двухдверного «лексуса», смотревшегося здесь еще более странно, чем он сам, если это вообще было возможно.

– Эй! – крикнула ему Элла с крыльца, но мужчина никак не отреагировал: ее голос, видимо, заглушил ветер. – Эй! Подождите!

Она припустила бегом в сторону ворот по склону холма мимо дуба с развеянным у него прахом Мими, но не успела одолеть и половины пути, как машина и мужчина за рулем скрылись из виду.

– Это ваш друг? – спросил Джим Ньюсом, кивнув в сторону отъехавшей машины, когда Элла вернулась в дом.

– Нет, – ответила она, все еще задыхаясь от быстрого бега.

К счастью, головная боль немного унялась, но мысль, что как минимум два часа придется играть роль хозяйки перед занудливыми соседями Мими, по-прежнему повергала ее в ужас. Слава богу, мистер Ньюсом казался не таким чинным, как остальные, особенно женщины.

– Вы знаете, кто это? – напирал старик.

– Нет, – покачала головой Элла. – Никогда его раньше не видела. А вы?

– Нет. – Джим уже щедро налил себе виски и протянул бокал Элле. – Выпить хотите? У вас, наверное, выдался нелегкий день.

Она пожала плечами, но от выпивки отказалась.

– Я стараюсь не употреблять алкоголь при посторонних. От него я становлюсь несдержанной, что… не всегда хорошо.

– Угу, – кивнул Джим.

– Когда я выпью, меня тянет заняться сексом, понимаете? – продолжила Элла. – Боб говорит, что мне надо постараться взять это под контроль.

Джим Ньюсом подавился виски, кашляя и фыркая: крепкий алкоголь обжег ему ноздри, – но глаза его смеялись. Если это говорит трезвая Элла, можно себе представить, что она вытворяет в пьяном виде. У бедной богобоязненной Мими наверняка ум за разум заходил, когда она растила эту сумасбродную девицу.

– Так и говорит, да? – хмыкнул Джим. – Ну, этот Боб, похоже, неплохой парень.

К ним своей утиной походкой подошла жена Джима Мэри и манерно протянула Элле руку.

– Здравствуй, милочка. Вот пришла сказать, что искренне соболезную: такое горе…

Элла с любопытством посмотрела на Мэри Ньюсом, которая, она знала, ее ненавидела: это было очевидно, – и тем не менее проявляла доброту. Порой люди вели себя так, что Элла отказывалась их понимать.

– Вот возьмите. Это алкогольный напиток. – Не зная, что делать дальше, Элла силой вложила предложенный ей Джимом Ньюсоном бокал в руку его жены, затем, вспомнив совет Боба, улыбнулась и добавила: – Спасибо, что пришли.

Мэри Ньюсон ошарашенно смотрела вслед удалявшейся от них девушке, а широкие плечи ее мужа тряслись от смеха.