Читать книгу Возлюбленная. Этюд характера - Томас Гарди - Страница 4

Человек, не похожий на местных путников, поднимался по крутой дороге, именуемой Уэллс-Стрит, что вела через окруженный морем городок, образуя проход в Гибралтар Уэссекса, необычный полуостров, некогда бывший островом и до сих пор называемый таковым, и который вытянулся подобно птичьей голове в Английский канал. Он соединен с материком длинным тонким перешейком из гальки, «выброшенной бушующем морем»4, и в своем роде не имеет аналогов в Европе5.

Пешеход был тем, кем он и выглядел, – молодым человеком из Лондона или других городов страны. В данный момент никто не мог считать, что его урбанистичность сидела на нем только как одежда. Но он как раз вспоминал с некоторым укором самому себе, что прошло целых три года и восемь месяцев с тех пор, как он в последний раз навестил своего отца на этой одинокой скале его родины, и все это время он провел среди множества разительно отличающихся между собой обществ, народов, нравов и сцен.

То, что казалось обычным на острове, когда он жил здесь, после его последующих впечатлений выглядело причудливым и странным. Больше, чем когда-либо, это место казалось тем, чем, по слухам, когда-то было – древним островом Виндилия и родиной пращников. Возвышающаяся скала, дома над домами; порог дома одного человека, торчащий над дымоходом соседа; сады, вздымающиеся одним краем к небу; овощи, растущие на почти вертикальных плоскостях; единство всего острова как цельной глыбы известняка длиной в четыре мили – больше не были привычными и обыденными явлениями. Теперь все это выглядело ослепительно оригинальным и белым на фоне окрашенного моря, и солнце сверкало на бесконечно слоистых стенах из оолита6,

Умерших циклов

скорбных руинах7,

с выразительностью, что притягивала к себе взгляд так же сильно, как и любое зрелище, которое можно было созерцать на расстоянии.

После утомительного подъема он добрался до вершины и пошел по плато в сторону восточной деревни. Время – около двух часов дня, самый разгар летнего сезона, дорога была ослепительной и пыльной, и, приблизившись к дому отца, он присел на солнышке.

Человек протянул руку к камню рядом с собой. На ощупь он был теплым. Такова была собственная температура острова, когда он спал после полудня, как сейчас. Человек прислушался и услышал звуки: жужжание-жужжание, пила-пила-пила. Это был храп острова – звуки каменотесов и пильщиков камня.

Напротив того места, где сидел человек, находился просторный коттедж или усадьба. Как и остров, он был весь из камня – не только стены, но и оконные рамы, крыша, дымоходы, забор, перелаз, свинарник, конюшня и даже чуть ли не дверь.

Он вспомнил, кто раньше жил там – и, вероятно, живет сейчас – семья Каро; «чалые лошадки» Карос, как их называли, чтобы отличить от других ветвей того же рода, поскольку на всем острове было всего полдюжины родов и фамилий. Он перешел дорогу и заглянул в открытую дверь. Да, они все еще жили здесь.

Миссис Каро, которая увидела его из окна, встретила его в прихожей, и между ними состоялось старомодное приветствие. Мгновение спустя дверь, ведущая из задних комнат, распахнулась, и в комнату вбежала молодая девушка лет семнадцати-восемнадцати.

– О, это дорогой Джос! – радостно воскликнула она. И, подбежав к молодому человеку, поцеловала его.

Такое проявление было достаточно милым со стороны обладательницы столь ласковой пары ярких карих глаз и каштановых локонов волос. Но это было так внезапно, так неожиданно для человека, только что приехавшего из города, что он на мгновение совершенно непроизвольно вздрогнул; и была некоторая скованность в том, как он ответил на ее поцелуй и сказал:

– Моя прелестная маленькая Эвис, как ты поживаешь после стольких лет?

В течение нескольких секунд ее порывистая невинность не замечала его удивление, но миссис Каро, мать девочки, заметила это мгновенно. С болезненным румянцем она повернулась к дочери.

– Эвис… моя дорогая Эвис! Почему… что ты делаешь? Разве ты не знаешь, что ты выросла и стала женщиной с тех пор, как Джослин… мистер Пирстон – был здесь в последний раз? Разумеется, ты не должна сейчас поступать так, как поступала три или четыре года назад!

Возникшая неловкость едва ли была устранена заверением Пирстона в том, что он вполне ожидает от нее продолжения практики детства; за этим последовало несколько минут беседы на общие темы. Он был раздосадован до глубины души тем, что его неосознанное движение так выдало его. Уходя, он повторил, что, если Эвис будет относиться к нему иначе, чем раньше, он никогда не простит ей этого; но хотя они и расстались добрыми друзьями, на ее лице было видно сожаление по поводу случившегося. Джослин вышел на дорогу и направился к находившемуся неподалеку дому своего отца. Мать и дочь остались одни.

– Я совершенно поражена тобой, дитя мое! – воскликнула старшая. – Молодой человек из Лондона и зарубежных городов, привыкший к самым строгим манерам в обществе и к дамам, которые считают почти вульгарным широко улыбаться! Как ты могла так поступить, Эвис?

– Я… я не думала о том, как я изменилась! – проговорила девушка, терзаемая угрызениями совести. – Раньше я целовала его, а он целовал меня, прежде чем уйти.

– Но это было много лет назад, моя дорогая!

– О да, и на миг я забыла об этом! Он показался мне точно таким же, каким был раньше.

– Что ж, теперь уже ничего не поделаешь. Ты должна быть осторожна в будущем. Я ручаюсь, у него много молодых женщин и почти не осталось мыслей о тебе. Его называют скульптором, и говорят, что когда-нибудь он станет великим гением в этой области.

– Ну что ж, я это сделала, и этого уже не исправить! – простонала девушка.

Тем временем Джослин Пирстон, многообещающий скульптор, отправился в дом своего отца, человека, далекого от искусства, просто занимавшегося торговлей, от которого, тем не менее, Джослин соблаговолил принять годовое пособие в ожидании грядущих славных дней. Но старика, не получившего предупреждения о предполагаемом визите сына, не было дома, чтобы принять его. Джослин оглядел знакомые помещения, бросил взгляд через пустырь на огромные склады, внутри которых вечные пилы ходили взад и вперед по вечным каменным блокам – те же самые пилы и те же самые блоки, которые он видел здесь, когда был на острове в последний раз, так ему казалось, – а затем прошел через дом и вышел в сад на заднем дворе.

Как и все сады на острове, этот тоже был окружен стеной из сухих прутьев, а в дальнем конце выходил на угол, примыкавший к саду Карос. Не успел Джослин дойти до этого места, как услышал бормотание и всхлипывания по другую сторону стены. Голос, который он сразу узнал, принадлежал Эвис, и она, казалось, делилась своей бедой с какой-то такой же юной подругой.

– О, что же мне делать! Что же мне делать? – с горечью говорила она. – Как это было дерзко, как бесстыдно! Как я только могла подумать о таком! Он никогда не простит меня – никогда, никогда я ему больше не буду нравиться! Он будет считать меня дерзкой девчонкой, и все же… и все же я совсем забыла, насколько выросла. Но в это он никогда не поверит!

За этими словами угадывалась та, кто впервые осознала свою женственность, как нежданное приобретение, которое стыдило и пугало ее.

– Он, должно быть, рассердился? – спросила подруга.

– О нет, не рассердился! Хуже. Он был холоден и надменен. О, он теперь такой модный человек – совсем не островитянин. Но нет смысла говорить об этом. Лучше бы я умерла!

Пирстон ретировался так быстро, как только мог. Он горевал из-за инцидента, который причинил такую боль этой невинной душе; и все же это начинало доставлять ему смутное удовольствие. Он вернулся в дом, и когда отец возвратился и поприветствовал его, и они вместе поужинали, Джослин снова вышел, преисполненный искреннего желания утешить горе своей юной соседки так, как она вряд ли ожидала; хотя, по правде говоря, его привязанность к ней была скорее дружеской, чем любовной, и он ни в коей мере не был уверен, что та мигрирующая, неуловимая идеализация, которую он называл своей Любовью, и которая с самого детства перелетала из человеческой оболочки в человеческую оболочку неопределенное количество раз, собиралась поселиться в теле Эвис Каро.