Читать книгу Мировая революция. Воспоминания - Томаш Масарик - Страница 13

В чем же заключалась наша задача после объявления войны? Коротко говоря, в следующем: понять данную европейскую ситуацию, определить силы обеих воюющих сторон, выяснить, руководствуясь уроками истории, в какую сторону направлено развитие событий, принять решение и потом действовать. Действовать!

Исходя в своих политических взглядах из учения Палацкого и Гавличка, я долгое время, как и многие наши политики, искал аргументов в пользу нашей австрийской ориентации: мучил меня, как и наших вождей возрождения, вопрос о самом народе. Этот вопрос встал передо мной еще в связи с моими работами над выработкой чешской национальной и политической программы; но внимательный читатель этих моих работ должен заметить, что я, как и остальные наши политики, рано начал колебаться между лояльностью и протестом против Австрии и вследствие этого постоянно размышлял о проблеме революции. В работе о национальной идее чешского народа у Палацкого я констатировал основное противоречие между чешской и габсбургско-австрийской идеями: уже ранее высказал я, возражая Палацкому, убеждение, что завоевание нами самостоятельности зависит от усиления и в Европе демократии и социальных тенденций; в течение последующих лет (точнее, начиная с 1907 г.), благодаря более близкому знакомству с династией и Австрией я перешел в оппозицию. Династия, всемогущая в Вене и в Австрии, вырождалась духовно и физически; Австрия была для меня также вопросом нравственным. В этом я расходился с младочешской партией, а позднее с радикалами – я Австрию и династию судил не только с политической, но и с моральной точки зрения. В этом разнилось и мое понимание так называемой позитивной политики, я был за участие в правительстве, но свое положение там я использовал бы не только для реформы писаной конституции, но и всей административной практики в чешском духе. Я всегда стоял, как я это называл, за культурную политику, за истинную демократию; для меня было недостаточно только депутатской узкой политики. Я говорил о «неполитической политике».

Из-за этих взглядов у меня было много споров. Я не буду защищаться и не буду говорить, что мои противники меня недостаточно понимали – признаюсь, что вначале я сам не был достаточно ясен и последователен и делал тактические ошибки, много ошибок. Зато мои противники делали ошибку, вызывавшую особенный отпор, заявляя, что они лучшие из чехов, и что, говоря как Гавличек, они делают патриотическое дело, – в то время как спор шел о цели и содержании понятий чеха и патриотизма. Любовь к народу и отечеству уже должна была подразумеваться, и дело шло о программе этой любви. Я был для своих противников слишком социалистичен, главным же образом их либерализм не мог вынести моей религиозной программы; я, со своей стороны, не мог согласиться с их немецкой, русской и славянской политикой. Для меня, еще будучи в Австрии, в первую очередь стоял вопрос избавиться от Австрии; что касается подданства чужому государству, то, при современном мировом положении, это было для меня второстепенным вопросом. Я ощущал свою борьбу как отвращение к политической и культурной замкнутости, отсталости, пошехонству; я вел бой на двух фронтах – против Вены и против Праги. Радикализм и его тактика казались мне более поддразниванием, чем действительной борьбой. Когда пробил час и мировое положение изменилось, а судьба нас толкала к решению, то не мои прежние противники приняли решения и не они претворили их в необходимое действие. Осуждение Австрии естественно толкало к изучению и наблюдению над Германией; история учила меня, что Австрия, несмотря на всю разницу между нею и Германией, была слита с последней. У меня было своего рода уважение к немцам, особенно, к пруссакам; но со всем прусским, бисмарковским и самим Бисмарком я расходился принципиально. Во внешней и внутренней политике под его руководством расцвел режим крови и железа. На меня произвело большое впечатление, как в 1866 г. Бисмарк ловко удовлетворился тем, что вытолкнул Австрию из Германии, но не желал подчинить себе Вены, дабы, таким образом, теснее привязать ее к Германии. Ошибка была лишь в том, что он все же слишком полагался на Австро-Венгрию, которую, особенно в лице Вены, в глубине души презирал. В 1870–71 годах Бисмарк уже не придерживался тактики 1866 года, аннексия Эльзаса и Лотарингии была ошибкой, несмотря на то, что политика Наполеона III была безрассудна. Наблюдал я и то, как позднее Бисмарк колебался между Россией и Англией. Муж крови и железа хранил в душе еще слишком много старого макиавеллизма.

Новый курс можно было назвать более чем колеблющимся. В области политики и дипломатии он страдал близорукостью и вследствие своей неопределенности и странной импровизации казался всем шатким; колониальная и морская политика были чрезмерны, император Вильгельм настраивал против себя не только Англию, но и Россию и отличался вообще недостатком психологического такта – не понимал ни людей, ни народов. Слишком абсолютистский Бисмарк ожидал от людей более покорности, чем истинного соглашения. При этом Вильгельм слишком односторонне связывал себя с Веной. Его режим стал очень скоро полной противоположностью старо-прусской прямолинейности. Но имперские стремления и мировой империализм, благодаря союзу с возрастающим капитализмом выскочек, стали очень скоро нелепыми и морально сомнительными. И университеты подпали под это влияние. Философия и политика пангерманизма должны были для мыслящих людей служить роковым напоминанием, но так не случилось… Командный состав армии и сама армия (офицерство) были без исключения пангерманизованы. Я постоянно обращал внимание на пангерманизм и призывал к изучению новой мировой политики и к тому, чтобы и наша политика была шире. Отвращение к пангерманизму, которому служили Вена и Будапешт, диктовало мне вмешательство в югославянский процесс и в мировую войну.

Не нужно, конечно, и говорить, что мировую войну я не считал войной германцев со славянами, несмотря на то, что ненависть Австрии к Сербии была поводом, а частично и причиной войны. То, что Бетман-Гольвег и император Вильгельм, Вена и Будапешт обвиняли в войне Россию и панславизм, принуждало к осторожному принятию этой немецкой теории; немецкие профессора (Лампрехт, Готхейп и др.) не могли меня в этом убедить. Я видел в войне гораздо большее. В исторической перспективе мне пангерманский империализм представлялся продолжением старого и затяжного римско-греческого антагонизма, вражды Запада и Востока, Европы и Азии, позднее Рима и Византии; антагонизм этот не только национальный, но и культурный. Пангерманизм и его Берлин-Багдад придал унаследованной Римской империи узкий национальный и шовинистический характер; обе империи – германская и австрийская, возникшие из римско-средневековой империи, соединились для порабощения старого мира. Друг против друга стояли не только германцы и славяне, но и германцы и Запад, культура германская и западная, Запад, включающий в себя также и Америку. На стороне немцев были венгры и турки (болгары уже не имеют такого значения); немцам было важно покорить Европу, Азию, Африку, словом, Старый Свет; против этого восстал остальной мир; и впервые Новый Свет – Америка – пришел на помощь негерманской Европе для отражения немецкого нападения. Сначала Америка была нейтральной, но ее симпатии были на стороне Франции и союзников, и им она сейчас же начала помогать подвозом сырья и оружия. Никто, конечно, не мог знать сначала, что Америка под конец примет участие в войне и будет способствовать ее разрешению. Союз всех народов под главенством Запада служит доказательством, что война не имела исключительно национального характера – это была первая замечательная попытка объединения целого мира, всего человечества. Национальные несогласия были подчинены культурной идее и служили ей. Конечно, интересы скрещивались самым необычайным образом. Обо всем этом я высказал свое мнение в «Новой Европе». Не буду повторяться.

Наше место определялось всей нашей историей. Оно было на антинемецкой стороне. Анализируя европейское положение, определяя возможное развитие войны, я решился на активное сопротивление Австрии, в уверенности, что победят союзники, что наша к ним приверженность принесет нам свободу.

Решение не было для меня легким – дело шло, как я чувствовал и знал, о решении судьбы народа; но для меня было ясно, что в столь великую эпоху мы не можем оставаться пассивными; и самые лучшие права должны быть добыты деятельными людьми, иначе они остаются лишь на бумаге. Если мы не можем восстать против Австрии на родине, то мы должны это сделать заграницей. Там будет нашей главной задачей завоевать симпатии к нам и нашей национальной программе, завязать сношения с политиками, государственными деятелями и союзническими правительствами, организовать единое выступление всех наших колоний за границей, а главным образом организовать из пленных войско. Военная программа была мне ясна с самого начала, как это доказывает мое первое поручение Воске в Лондон. С самого начала боев в Галиции (с 10 августа) русские взяли в плен значительное количество австрийских солдат; в половине сентября, по моим расчетам, там должно было быть около 80 000 человек. Уже среди них должно было быть не менее 12 000–15 000 чехов, которые бы могли записаться в дружину, а число пленных все росло, а с ними и количество наших будущих солдат. План формировать войско за границей был настолько естественным, что наши колонии начали его всюду одновременно осуществлять.

Наконец, было необходимо, чтобы иностранная организация была в связи с родиной; само собой случилось так, что уже одно существование заграничного организационного руководительства оказывало возбуждающее влияние на родине. Все это, конечно, могло требовать все больших и больших жертв – но свободу нельзя добыть без жертв.

Мне, конечно, не приходится говорить, что при всех решениях по вопросу о восстании против Австро-Венгрии в глубине души у меня звучали вопросы: готовы ли мы к действиям, созрели ли мы для свободы, для самоуправления и сохранения самостоятельного государства, состоящего из чешских земель Словакии и многих национальных меньшинств? Достаточно ли у нас настолько политически зрелых людей, которые бы поняли действительный смысл войны и задачу народа в ней? Угадаем ли мы решающий исторический миг? Сумеем ли мы на самом деле действовать – снова действовать? Загладим навсегда Белую Гору? Преодолеем в себе Австрию и ее столетнее воспитание?

«Верю и я, Господи, что пронесется вихрь гнева твоего и вернется к тебе, о народ чешский, право и мощь твоя».

Перед отъездом я набросал для д-ра Бенеша и его помощников план антиавстрийского движения на родине: я принял в соображение все возможности и подробно определил, что необходимо делать в том или ином случае. Разговорами с д-ром Бенешем в Швейцарии, а также и письмами я план дополнил. В каждой войне – а революция тоже война – дело не только в преданности и мужестве, но и в продуманном плане и в организации всех сил под единым руководством.