Читать книгу Мировая революция. Воспоминания - Томаш Масарик - Страница 7

Какое было тогда у нас настроение, было видно по всему. Рассказывали, что торговки приберегают лучших гусей для русских; всем также известно, как всюду распространялся переписанный манифест Николая Николаевича и сообщение об аудиенции у царя, и как преследовали тех, у кого это находили. Приходит на память сцена на Фердинандской улице. Меня остановил на улице знакомый, весьма радикальный редактор, и радостно показал переписанное сообщение о первой аудиенции русских чехов у царя; он был чрезвычайно разочарован, когда я вернул ему бумажку, заметив, что все это имеет весьма малое политическое значение. Ведь царь депутации не сказал ничего определенного; я допускал, что принятие депутации было успехом и имело, как было видно на редакторе, хорошее влияние для поддержания надежд.

Подобных переписанных сообщений ходило много по рукам. Говорили, что по ночам их сбрасывают русские авиаторы, но, судя по содержанию и слогу, мне казалось, что некоторые из них апокрифичны.

Австрийцы обращались с русскими пленными и с теми, кого война застала вне родины, очень сурово (хуже обращались лишь с сербами); я это видел собственными глазами, когда хлопотал об освобождении интернированного Максима Ковалевского, которого война застала в Карловых Варах, и посаженной в тюрьму журналистки Звездич.

Несколько раз виделся я с депутатом Калиной, которому уже ранее сообщал кое-что о своих заграничных сношениях. Говорил я ему об опасности, грозившей соколам со стороны австрийского генералиссимуса, и мы вместе взвешивали ту роль, какую могли бы взять на себя сокола в данный момент, особенно же при ожидаемой оккупации. Свел он меня с д-ром Шейнером.

С ним мы сговорились, что сокола, в случае русской оккупации, пошли бы в народную милицию, а смотря по обстоятельствам и необходимости, и в национальное войско. Я не скрывал перед ним своих сомнений относительно русской армии и политики и обратил его внимание на возможность необходимости русского отступления в случае, если бы немцы наступали через Саксонию, а австрийцы с юга и т. д. Возможность и даже вероятность того, что русские, дойдя до Моравии и даже до Чехии, должны будут потом отступать, была, судя по предыдущему опыту, велика. Требовалась большая и сознательная осторожность, чтобы избегнуть позднее жестокой мести австрийцев, которая могла бы терроризировать в будущем народ.

Доктор Шейнер сам был весной в России и убедился, что политическая связь с Россией была слаба, вернее ее вовсе не было; Сазонов его обвинял в том, что чешские политики, собственно, мало заботились о России, и потому русские их не знают. Также откровенно он сказал, что мы не должны рассчитывать на Россию и что русская армия не готова к решительной войне. Подобным же образом высказывался Сазонов в разговоре с депутатом Клофачем немного ранее (в январе), прибавив, что великие державы войны не хотят. Но у нас об этом открыто не говорилось, а потому об этом и не знали: общественное мнение было некритически русофильское, от русских и их казаков ожидалось освобождение.

В противовес этому я высказывал д-ру Шейнеру свои сомнения о достаточной силе русского оружия. Объяснял также, что боюсь русской династии, и даже в лице наместника, что русские, вследствие незнания местных условий и людей, вследствие своего абсолютизма и бесшабашной жизни, очень скоро уничтожат наше русофильство.

Д-р Шейнер мне возражал, что при современных условиях русский на троне был бы наиболее популярным и что мы должны уважать общественное мнение. Я признал справедливость этого взгляда: конечно, теперь уже не было времени учить широкие массы и рассказывать им об истинном положении России; особенно подробно и ясно я изложил это свое мнение Сетон-Ватсону, а он, в свою очередь, постарался объяснить его в своем меморандуме, поданном Сазонову. Для меня было важно, чтобы на это было обращено внимание официальной России; это было в интересах наших отношений с Россией. В своей заграничной пропаганде и особенно в меморандумах, передаваемых союзническим правительствам, я приводил русофильский взгляд как наиболее распространенный; лично я, в случае крайней необходимости, предпочел бы кандидата какой-либо из западных династий или, по крайней мере, того, кто у них пользуется влиянием.

Но сейчас же я должен оговориться, что за границей я нигде и никогда ни о каком кандидате в короли переговоров не вел; свое мнение я высказал лишь самым близким друзьям за границей, чтобы в нужную минуту они были осведомлены. Различные сообщения о том, будто, бы я вел переговоры с английскими и иными принцами – совершенно неправильны. Лично я был за республику, но сознавал, что в тот момент большинство было за королевство; тогдашнее поведение социал-демократии в Германии и у нас, ее отношение к династиям, склоняли к серьезным размышлениям о форме правления; убийство Жореса не менее. Конечно, вопрос о республике еще не был своевременным. Только русская революция всюду усилила республиканство; у нас было то же самое. Мне кажется, что еще русские поражения потрясли у нас веру в русскую династию на чешском троне!

С д-ром Шейнером вел я также переговоры о финансировании заграничного движения; он тотчас же предложил известную сумму для его начала. Мы думали о возможности употребления денег сокольских организаций, которые позднее, вследствие какой-то юридической трансакции, нельзя было трогать. В данный момент я должен был обратиться к американским чехам. Получил я адрес Штепины в Чикаго.