Читать книгу Большие бульвары - Тони Бэар - Страница 15

Озябшая и промокшая Дория открыла дверь квартиры. Боже, как приятно было оказаться в тепле! Она прошла от бульвара Мадлен до бульвара Монмартр пешком, после того, как они с Беттиной закончили съемки очередного выпуска «Бизз-базз». Холод и сырость проникли под кожаную куртку, пронзая насквозь. Она вся промерзла до самых носков модных сапожек. Непрекращающийся дождь превратил бульвары в зеркало, в котором отражались разноцветные неоновые огни, гирлянды и фонари. По черному небу над крышами скользили тяжелые фиолетовые тучи. Дория с удивлением увидела, что Макс с Симоном уютно устроились перед зажженным камином.

Днем в дверь позвонил трубочист и предложил свои услуги. Макс открыл ему, закутанный в толстый шерстяной кардиган. У молодого человека было доброе некрасивое лицо, запачканное сажей до самых очков, глаза подслеповато щурились из-за круглых стекол. И именно эта деталь убедила Макса его впустить. В этот промозглый вечер камин после долгой спячки вновь вернулся к своему изначальному предназначению. Дория бросилась к камину, протягивая к огню озябшие руки, словно героиня романа XIX века. При этом она заметила на каминной полке незнакомую вещь: место между двумя колоссальными слоновьими бивнями на медных подставках занял серебряный подсвечник на девять свечей. Она вопросительно оглянулась на Макса. Она не помнила, чтобы отец когда-либо зажигал свечи на Хануку.

– Я нашел его у себя в спальне. Сегодня первый вечер, вот я и решил, что это будет неплохой идеей.

– Как их зажигать? – спросил Симон.

Макс встал, возложил на голову кипу, надел другую на Симона и прочел, почти без ошибок, молитвы, которые, как он думал, успел уже позабыть. После этого он подал дочери знак зажечь первую свечу, а внуку – вторую. Затем они сели, придвинули свои кресла к огню и налили себе по стаканчику.

На низком столе уже стояли виски и фисташки. Это превратилось в привычку, от которой все трое получали большое удовольствие. Пользуясь этим блаженным моментом, они вспоминали о радостях и горестях, о делах и случайных встречах, о надеждах и разочарованиях, наполнивших уходящий день. Рассказывая о себе, они лучше узнавали и понимали друг друга, ведь каждый открывал повседневную жизнь другого: охоту Макса за картинами и клиентами, кастинги и съемки Дории, занятия Симона. И хотя они сошлись под одной крышей не столько по доброй воле, сколько по стечению обстоятельств, все трое думали этими вечерами, грызя фисташки и попивая виски, что случайности иногда приводят к весьма приятным результатам.

– Когда я в детстве жил в Турции, мы всегда зажигали дома свечи, – рассказывал Макс. – В первый вечер Хануки мама наряжалась по-праздничному, начищала вот этот самый подсвечник, и когда отец приходил домой, мы втроем зажигали свечи. Отец всегда приносил мне гостинцы, игрушки… Он очень любил этот праздник. Когда он умер – мне тогда было четырнадцать, – мы уехали из Стамбула. Мать переехала в Париж, к своему брату-меховщику. Мы поселились неподалеку отсюда в маленькой квартирке в Фобур-Пуассоньер. Мать кроила и шила целыми днями, так что порой у нее в глазах темнело, но, по-моему, ей это нравилось, она обожала моду. Мама всегда была красива и элегантна, а какое чувство юмора… Но свечи после переезда в Париж она больше ни разу не зажигала.

– Ты раньше никогда не рассказывал о своей матери, – тихо сказал Симон. – Я даже не знаю, как ее звали.

– Ее звали Дория, – улыбнувшись, ответил Макс. – Дория Даан, урожденная Толедо.

Хотя Дория знала это, горло у нее сжалось от волнения. Ведь это было прошлое Макса, прошлое, о котором ей не было известно ничего или почти ничего. Что-то шевельнулось в ней, словно треснула плотина, грозя прорваться под напором еле сдерживаемых чувств.

– У тебя есть ее фотография? – спросила она.

Макс поколебался секунду, затем встал и направился к себе в спальню. Через минуту он вернулся с большой черно-белой фотографией в лакированной деревянной рамке и протянул ее дочери. Дория жадно впилась взглядом в снимок, рассматривая свою незнакомую бабушку.

Изящная, грациозная женщина сидит в кресле, скрестив ноги в элегантных «лодочках», держа двумя пальцами сигарету. Нежная улыбка, подведенные «стрелками» глаза. Свободной рукой она поправляет выбившуюся из высоко заколотого пучка прядь волос. Макс полусидит на подлокотнике кресла в костюме и белой рубашке с тонким галстуком, вытянув ноги и скрестив руки на груди, слегка опираясь спиной о плечо матери. Пышные черные волосы взбиты надо лбом в кок, в темных глазах светятся веселье и сдержанная энергия. На красивом, молодом лице уже играет такая узнаваемая и неотразимая улыбка Макса Даана. Фотография словно светится спокойным взаимопониманием, бесконечной нежностью и добротой: эти двое друг для друга всё, но они не придают этому слишком большого значения.

Макс, улыбаясь, разглядывал фото через плечо Дории:

– Этот снимок считался неудачным. Его сделал один мамин друг, для которого фотография была воскресным хобби. Он все время одергивал нас: «Не вертитесь! Не улыбайтесь!» Хотел сделать официальную, торжественную фотографию. Настоял на том, чтобы я позировал в костюме. Я бы, конечно, предпочел надеть свою черную кожаную куртку.

– Мне тоже покажи, – попросил Дорию Симон. – А то ты уже целый час смотришь!

Дория нехотя протянула ему снимок.

– Расскажи нам о бабушке, – обратилась она к отцу.

– Мама была самая веселая и ласковая женщина из всех, которых я знал. Мы часто смеялись, вот уж кто за словом в карман не лез, так это она! И это при том, что она рано потеряла своего любимого и ей пришлось покинуть родину. Она никогда не жаловалась, всегда говорила, чтобы я гулял, развлекался и заводил друзей. «Гольф-Друо» был рядом с домом, так что это было нетрудно. Я бывал там каждую пятницу. У нее тоже постепенно сложился небольшой круг друзей. Она любила ходить в рестораны, наряжаться. Но позаботиться о ней, кроме меня, было некому.

Макс замолчал. Все трое в тишине смотрели, как догорают свечи. Вскоре последние два тонких восковых столбика растаяли, как серебристый дымок.

– Она так больше и не вышла замуж, – добавил Макс.

– И ты тоже не женился, – отметил Симон.

Макс, казалось, погрузился в собственные мысли.

Он долго молча смотрел на Симона.

– Это правда, – наконец ответил он, – я тоже не женился.

Дория забрала у Симона фотографию, чтобы посмотреть на нее еще. Макс и его мать. Она поежилась и, как всегда, отвлеклась от слишком сильного волнения, переключившись на мысли о своем гардеробе. Надо будет как-нибудь примерить юбку, подумала она. Почему я их никогда не ношу?

– А елку мы теперь сможем нарядить? – спросил Симон.

– Конечно, мой мальчик! И если ты будешь хорошо себя вести, то на Рождество найдешь у камина в носке игровую приставку!

Макс осушил свой стакан и поднялся:

– Простите, дети, но сегодня вечером вы ужинаете без меня. Я немного устал и лягу спать пораньше.

Дория обняла отца, расцеловала его в пахнущие одеколоном щеки и посмотрела ему вслед, когда он отправился в спальню. Переводя взгляд с нарядного юноши на фотографии на сегодняшнего зрелого мужчину, она чувствовала в себе сразу две жизни: дочь, восхищающуюся отцом, и мать, глядящую на сына с заботой и бесконечной нежностью.