Читать книгу Повесть о Роскошной и Манящей Равнине - Уильям Моррис - Страница 2

Уильям Моррис (1834–1896) прожил богатую событиями жизнь, позволившую ему предстать в самых разных ролях. Он хорошо чувствовал себя и в роли участника движения – «Братства Прерафаэлитов», и в роли создателя нового движения (и способа производства) – «Искусства и ремесла». Уильям Моррис и вождь прерафаэлитов Данте Габриэль Россетти вместе издавали «Оксфордско-Кембриджский журнал», целью которого было возродить готический стиль как главный стиль новой эпохи. Под готическим понимался стиль легенд, та детализация, играющая с вниманием читателя, которую они противопоставляли позднейшему ренессансному («рафаэлитскому») стилю как бы поверхностной беллетристики – когда можно узнать сюжет на картине или фреске и пойти дальше.

Можно сопоставить переход от неоклассицизма к прерафаэлитской неоготике с нынешним переходом от кинематографических блокбастеров к сериальным платформам – в блокбастере мы заранее предвидим, какие будут повороты сюжета и спецэффекты, тогда как в сериале приходится следить за нюансами характеров и разными деталями разговоров и жестов, чтобы понять закономерности сюжета, да и то до конца мы не узнаем прежде времени, чем дело закончится. И действительно, вместе с главным своим единомышленником Эдвардом Берн-Джонсом Моррис создал серийные гобелены, например, по сюжету поиска Святого Грааля или по сказке о Спящей Красавице – в отличие от старинных гобеленов, просто представлявших героев, на этих полотнах были изображены окна и комнаты, сложно организованные помещения. Тем самым появилась возможность подглядывать за героями, следить за ними как мы смотрим происходящее на экране.

В 1861 году Моррис создал собственную мануфактуру по производству предметов декоративно-прикладного искусства, куда привлек и многих прерафаэлитов, начиная со своего коллеги Берн-Джонса. На этом предприятии, организованном как нечто среднее между средневековым цехом и современным кооперативом, все должны были придумывать неожиданные решения, овладевать новыми технологиями и «конструировать» форму и изображение, как инженер конструирует механизмы. Опыт оказался удачным: можно было трудиться только часть дня, остальное время занимаясь интеллектуальным и эстетическим саморазвитием, и при этом получать большую часть от продажи себе и жить вполне обеспеченно.

Сходные цеха, сулившие обеспеченную жизнь и настоящее образование, стали появляться и в России: сельскохозяйственная школа княгини Тенишевой в Талашкине, религиозные трудовые братства в православии (Николай Неплюев) и протестантизме (Иван Проханов и его город Евангельск), ткацкие предприятия от Павлова Посада и Богородска до Иванова, мастерские Мстеры, Палеха и Холуя и многие другие примеры. Вспомним, как Борис Пастернак осознал себя поэтом на уральских химических заводах Саввы Морозова, где царил сходный дух братства и местного просвещения, или как Сергей Третьяков создавал свою версию творческих колхозов во время коллективизации, или как Анна Ахматова по-церковному поминала всех ушедших братьев и сестер по перу. Возможно, следует создать отдельную науку, изучающую трудовые братства и их значение для поэзии, пока что только отметим, что трудовое братство всегда масштабно в высшем смысле: оно всегда рифмует добросовестную прямоту со вдруг нагрянувшим вдохновением, создавшим целую гражданскую жизнь на пустом месте – и поэтому нет лучшего вдохновения для поэта-модерниста, чем общение с подобным братством.

Моррис, создававший паттерны для своих тканей по множеству образцов самых разных культур, от фресок Помпеи и мозаик Равенны до псевдокитайских обоев галантной эпохи, понял главный принцип средневекового искусства, отличающий его от классического. Это не гармоничное равновесие, а постоянный рост кривой, которая вытягивается, и тем сильнее может изогнуться; которая начинает идти наискосок именно для того, чтобы за ней пошел наш взгляд и потом наткнулся на самую важную деталь. Так и строились его паттерны – гибкая линия, но не как симметричная буква S в неоклассической эстетике Уильяма Хогарта, а как упругий стебель растения, способный поддерживать тяжелый цветок; как завиток, в котором нет симметрии, зато все направлено в органический рост.

Аналогия с фильмом и сериалом снова к месту. В классическом искусстве, как и в фильме, благодаря определенной симметрии событий мы понимаем, к чему идет дело, есть некоторая магистраль, а в «обновленном» средневековом мы оказываемся как в сериале, который требует умения смотреть на вещи под углом, – только тогда среди множества фактов мы вычленим настоящие события. Во многом вдохновил на ткачество Морриса его учитель, оксфордский архитектор Джордж Эдмунд Стрит, который в 1848 году выпустил в соавторстве книгу о церковных тканях, и реконструировал «Опус англиканум», исконно английский способ создания гобеленов.

Стрит был деятелем англиканского «оксфордского» движения, которое хотело вернуть церковь, к тому времени уступившую буржуазному духу, к честной догматике Средневековья, и создавал свой идеальный образ церковного искусства – и его наработки сегодня считаются оригинальным дизайном, позволившим по-новому почувствовать пространство. Стрит считал, что средневековое искусство было более цельным, чем современное, оно требовало глядеть на вещи со стороны, взглядом Бога, ангела или хотя бы грешника, и это-то спасало людей от потребительского отношения к вещам; изощренные рифмы орнаментов, переклички дивных узоров и сюжетов легенд способствовали утверждению этого косого взгляда. Моррис развивал идеи Стрита и Берна-Джонса: он говорил, что нужно возродить Средневековье – такое, которое не окажется уделом отдельных богословов-энтузиастов, но станет основанием нового гражданского согласия в Англии, – когда люди научатся смотреть со стороны на свои мнения. Впереди предстоят уже не бессмысленные бои разных партий, считал великий мастер, а совместная работа по совершенствованию самих понятий истины и справедливости.

Наравне с возрождением искусства ткачества и организованной защитой древних зданий, Моррис восстанавливал древнейшее состояние искусства книгопечатания, создав фирму «Келмскотт пресс». Он употреблял ручной пресс, иногда заменял бумагу пергаментом и от руки раскрашивал миниатюры. В книгах того времени было слишком много необязательных виньеток, тогда как Моррис требовал, чтобы миниатюры и заставки появлялись только в том случае, если они не могли не появиться. Благодаря Моррису и его таланту «дизайнера» (рисовальщика) на Западе научились ценить китайские и японские рисунки, а потом и японские графические романы. То, что казалось экзотическим стилем, теперь стало считаться необходимой частью выучки художника – не все же учиться рисовать тени от гипсовых голов.

Еще в 1858 г. Моррис издал сборник стихов по мотивам сказаний о короле Артуре. Джейн Берден, вскоре ставшую его женой и прожившую вместе с ним до смерти, он воспевал как королеву Гвиневру, супругу Артура. Джейн, любимая модель Россетти, происходила из простой семьи, но благодаря особым навыкам, пластике тела, хорошей артикуляции, позволявшей быстро выучивать языки, умению декламировать стихи и вживаться в их персонажей, она стала едва ли не самой выдающейся женщиной эпохи.

Бесспорно, это был не просто маскарад, а определенная программа культурного воспитания. Моррис считал, что привычная аристократическая норма с детства заставлять много учить наизусть, чтобы потом применять это во взрослом возрасте, не подходит современному человеку: за искалеченным трудолюбием детством следует расслабленная юная и зрелая жизнь, когда человек не знает, куда себя деть. Нам по родной литературе известен образ «лишнего человека», который не может служить в убогой бюрократической системе, но в то же время ведет себя нелепо и в творчестве, и в любви. Поэтому Моррис полагал, что в детстве лучше узнать счастье свободных игр и ассоциаций, тогда как потом, подростком и юношей уже с ответственностью ремесленника освоить и языки, и науки, и умение слагать стихи и писать рассказы. Педагогическая программа Морриса не прошла даром – разного рода фанатские повести (фанфики), которые сочиняют подростки – не что иное, как опыты исследования общества, поиск ответа на вопрос: возможна ли в нем справедливость? То, что фанфики обычно наивны, не отменяет их значения – политические воззрения взрослых людей бывают наивны в не меньшей степени.

В этом томе мы прочтем два произведения Морриса. «Повесть о Роскошной и Манящей Равнине» (1891) – это синтез эпической саги и пиратского приключенческого романа. Сама идея утопической страны, которую можно достичь только после испытаний на море, – довольно древняя, она восходит к «Правдивой истории» Лукиана Самосатского. Для этого античного автора жизнь – во многом игрушка судьбы, ничего постоянного нет, и чтобы найти какой-то идеальный образ, мы должны усилить риски, создать как бы генератор авантюр, оставляющий задел для созерцания – созерцания чего-то, что мы не можем постичь и понять, почему это существует или не существует. Лукиан был ритором, а ритор в своей речи постоянно увеличивает ставку, выдвигает аргумент за аргументом, но никогда не может сказать, почему вдруг речь так чудесно подействовала на публику.

Особенность Морриса в том, что он облекает авантюру в образ средневекового сказания, где существуют не только устные выступления, но и тексты. Повесть рассказывает о средневековом человеке, для которого тексты не менее значимы, чем реальные события, которые мы назвали бы историческими. Если такой человек что-то видит своими глазами, но при этом читает какой-то текст, объясняющий мироздание, то он будет проверять увиденное текстом, а не наоборот. Таков и герой повести – свои сны, разговоры с чужестранцами, впечатления от новых земель он прочитывает как тексты и извлекает из них смысл, позволяющий дальше действовать в окружающем мире.

При этом, как и положено в средневековых видениях, герой не умолкает. Оказавшись на блаженной земле, он не ходит, изумленный увиденным, а задает вполне разумные вопросы: почему и как здесь все устроено? Здесь, конечно, воспроизведено поведение Данте в Раю: «Комедия», как мы знаем, была любимой книгой всех прерафаэлитов. Моррис выпустил это произведение в «Келмскотт пресс», разработав весь дизайн от начала и до конца и стилизовав ее под книги XV–XVI веков.

Точно так же был издан с собственными гравюрами Морриса «Лес за Пределами Мира» (1894). Иногда эту книгу называют первым произведением в жанре фэнтези, и действительно, все соответствующие мотивы в ней уже есть. Сюжет опять же продолжает античные любовно-приключенческие повести со всеми их общими местами, восходящими к обрядам инициации: разлученная семья, буря, плен, и свадьба как воцарение. Последний сюжетный поворот воспроизводит древнейшее отождествление брака и венчания на царство, когда любые молодожены – царь и царица.

Но Моррис поместил в этот мир деталь, которую мы привыкли считать средневековой – заколдованный замок, в котором колдунья держит мудрую девушку. В этой сюжетной подробности, вероятно, есть отзвук главного мифа позднеантичных гностиков о Софии, премудрости Божией, которая находится в плену у злой материи; впоследствии в разных сказках София будет называться Рапунцелью или Василисой Премудрой. Но для Морриса было важно не создать собрание гностических и средневековых легенд – он желал научить нас наблюдать освобождение Софии из плена не менее внимательно, чем мы смотрим на свою жизнь. Поучительность повести Морриса – в ее неожиданном глубоко личном характере; как только она становится нашим личным достоянием, книгой на столике у кровати – мы по-настоящему прочли Морриса.

Александр Марков, профессор РГГУ