Читать книгу Выше звезд и другие истории - Урсула Ле Гуин, Урсула Крёбер Ле Гуин - Страница 10

Стояла третья неделя апреля. На прошлой неделе Орр договорился в четверг пообедать с Хезер Лелаш в кафе «У Дейва», но не успел выйти с работы, как понял, что не получится.

У него в голове накопилось столько противоречивых воспоминаний, столько разных клубков жизненной нити претендовали на путеводность, что он почти бросил попытки что-то припомнить. Просто принимал все, как есть. Жил почти как маленький ребенок – в мире наглядных явлений. Не удивлялся ничему и удивлялся всему.

Его кабинет располагался на третьем этаже Бюро гражданского планирования. Его должность превосходила по статусу все предыдущие – он отвечал за парковый сектор в юго-восточных пригородах в комиссии по городскому планированию. Работа ему не нравилась, и никогда не нравилась. Раньше ему всегда удавалось так или иначе оставаться в роли чертежника, но в понедельник, выполняя какой-то заказ Хейбера, он во сне так основательно перестроил всю социальную систему и перетасовал распределение федеральных и местных полномочий, что сам оказался чиновником городской администрации. Ни в одной из своих жизней ему не удавалось найти работу по душе; лучше всего у него получался дизайн – поиск наилучшей, наиболее подходящей формы реализации для той или иной вещи, – однако большого спроса на этот талант ни в одном из прошлых миров не наблюдалось. Но эта должность, которую он занимал и с трудом выносил (теперь уже) пять лет, была вообще не по его части. Это его беспокоило.

До этой недели между всеми мирами, порожденными в его снах, была некая преемственность, существенная связь. Он каждый раз оказывался чертежником и жил на Корбетт-авеню. Даже в той жизни, которая оборвалась на бетонных ступенях выгоревшего дома в умирающем городе уничтоженного мира, – даже там до последнего, пока еще были рабочие места и жилища, эти два слагаемых оставались непреложными. И во всех следующих снах, или жизнях, сохранялись многие другие, более серьезные признаки. Он немного улучшил местный климат, но не принципиально, и парниковый эффект, наследие середины прошлого века, никуда не делся. География оставалась абсолютно стабильной: континенты держались на своих местах. То же самое относилось к государственным границам, человеческой натуре и так далее. Если Хейбер и предлагал вообразить во сне более благородное человечество, то, надо думать, у Орра ничего не вышло.

Но Хейбер нащупал способ управлять его снами эффективнее. За последние два сеанса все изменилось довольно радикально. Орр сохранил за собой ту же квартиру на Корбетт-авеню, те же три комнаты с еле уловимым запахом управдомовой марихуаны, но теперь он работал чиновником в огромном здании в центре города, а сам центр изменился до неузнаваемости. Он оброс небоскребами и стал почти таким же внушительным, как в той реальности, где не было Краха, но при этом укрепился и похорошел. Дела теперь велись совсем иначе.

Занятно, что президентом США по-прежнему оставался Альберт М. Мердль. Видимо, он такая же константа, как очертания континентов. Но Соединенные Штаты стали совсем не те, что раньше, и остальные страны тоже значительно поменялись.

В Портленде теперь размещался Центр мирового планирования – главный орган наднациональной Федерации Народов. Портленд стал, как писали на сувенирных открытках, столицей мира. Население города выросло до двух миллионов человек. Весь центр был застроен гигантскими зданиями ЦМП, самым старым из которых было не больше двенадцати лет, при этом все они отличались превосходной планировкой и стояли в окружении скверов и бульваров. По бульварам сновали тысячи людей, в основном сотрудники Феднара и ЦМП; группы туристов из Улан-Батора и Сантьяго ходили, запрокинув головы и слушая в наушниках-кнопках речь аудиогида. Зрелище было яркое и внушительное: огромные красивые здания, подстриженные газоны, толпы хорошо одетых людей. На взгляд Джорджа Орра, все это выглядело довольно футуристически.

Само собой, кафе «У Дейва» он не нашел. Даже Энкени-стрит не обнаружил. По своим другим жизням он помнил эту улицу в таких подробностях, что, пока не дошел до места, никак не хотел поверить своей нынешней памяти, в которой никакой Энкени-стрит не было. На ее месте от газонов и рододендронов поднималось к облакам здание Координационного управления по научно-исследовательским и опытно-конструкторским работам. «Пендлтон-билдинг» он даже и искать не стал. Моррисон-стрит на месте – ее недавно превратили в бульвар, высадив посередине апельсиновые деревья, – но никаких зданий в стиле инков на ней нет. И никогда не было.

Он не помнил, как точно называется контора Хезер: не то «Форман, Эссербек и Ратти», не то «Форман, Эссербек, Гудхью и Ратти». Он зашел в телефонную будку и поискал номер. В телефонной книге ничего похожего не нашлось, но обнаружился некий адвокат П. Эссербек. Он позвонил – мисс Лелаш у них не работает. В конце концов собрался с духом и поискал в книге «Лелаш». Никого с такой фамилией нет.

Может, она все-таки существует, но живет с другой фамилией, подумал он. Может, ее мать сменила фамилию, когда муж уехал в Африку? Или сама Хезер, когда овдовела, сохранила фамилию мужа? Но он понятия не имел, как его звали. Может, она и не брала никогда его фамилию; многие женщины после свадьбы больше фамилию не меняли, считая такую традицию пережитком времен женского бесправия. Но что толку в этих рассуждениях? Вполне вероятно, что никакой Хезер Лелаш и вовсе нет, что – в этот раз – она никогда и не появлялась на свет.

Осознав вероятность такого сценария, Орр осознал и кое-что другое. Вот если она меня разыскивает и сейчас появится, подумал он, узнаю ли я ее? У нее была коричневая кожа. Чистого медово-темного оттенка, как у балтийского янтаря или крепкого цейлонского чая. Но коричневых прохожих на улице не было. Как и черных, белых, желтых или красных. В Центр мирового планирования – по работе или чтобы поглазеть на него – люди приезжали со всех концов света: из Таиланда, Аргентины, Ганы, Китая, Ирландии, Тасмании, Ливана, Эфиопии, Вьетнама, Гондураса и Лихтенштейна. Но все были одеты одинаково: в одинаковые брюки, форменные куртки и дождевики, – а под ними все были одного цвета. Серого.

Доктор Хейбер был страшно доволен. Это произошло в субботу, когда у них состоялся первый сеанс за неделю. Одобрительно посмеиваясь, он пять минут изучал себя в зеркале в туалете, перед этим долго разглядывал Орра.

– Наконец-то практичное решение! Все-таки, Джордж, начинает ваш мозг прислушиваться. Знаете, какую тему я вам подсказал?

В последнее время Хейбер открыто рассказывал Орру о своих методах и планах на его сны. Правда, это не особенно помогало.

Орр посмотрел на свои серые руки с короткими серыми ногтями:

– Видимо, вы хотели прекратить конфликты из-за цвета кожи. Покончить с расовым вопросом.

– Именно! Я, правда, представлял себе некое политическое и этическое решение. Но ваш первичный психический процесс пошел, как обычно, по короткому пути. Обычно ваш короткий путь оборачивается коротким замыканием, но в этот раз все прямо в точку. Найдено решение биологическое и окончательное. Расизма нет и не было никогда! Мы с вами, Джордж, единственные люди на земле, кто знает, что он был. Представляете? В Индии никогда не было никаких неприкасаемых, в Алабаме никого никогда не линчевали, в Йоханнесбурге не было никакой резни! Войну мы переросли, а конфликтов на расовой почве просто нет в природе! Никто за всю историю человечества ни разу не страдал из-за цвета кожи. Джордж, вы делаете успехи! Хоть вам и не хочется, а вы станете величайшим благодетелем человечества. Сколько сил и времени люди потратили на то, чтобы избавиться от страдания с помощью религии, а тут появляетесь вы, и сразу ясно, что Будда, Христос и прочие – жалкие фокусники, и ничего больше. Они пытались от зла убежать, а мы его выкорчевываем, уничтожаем по частям!

Орру от победных реляций Хейбера стало не по себе, и он перестал слушать. Вместо этого покопался в своей памяти и не нашел там воспоминаний ни о речи, произнесенной после битвы при Геттисберге, ни о человеке по имени Мартин Лютер Кинг. Но это показалось малой ценой за то, чтобы задним числом избавиться от всех расовых предрассудков, и он тогда ничего не сказал.

Но сейчас чувствовать, что ты никогда в жизни не знал женщину с коричневой кожей, с коричневой кожей и вьющимися черными жесткими волосами, остриженными так коротко, что изящные линии черепа под ними напоминают изгиб бронзовой вазы, – нет, так нельзя. Невыносимо. Что у каждого человека на планете цвет тела теперь, как у военного корабля, – нет!

Вот почему ее здесь нет, подумал он. Родиться серой она не могла. Ее цвет, этот оттенок коричневого, не случайность, а существенная черта. Ее раздражительность, робость, нахальство, нежность – все это элементы ее сложной натуры, сложной смеси, темной и прозрачной до донышка, как балтийский янтарь. В мире серых людей ей не было места. Она просто не родилась.

В отличие от него. Он-то мог родиться в любом мире, человек без характера. Комок глины. Кусок дерева, нетронутый резцом. Родился и доктор Хейбер. Этого ничто не остановит. Он от реинкарнаций только набирает силу.

В тот ужасный день по дороге из леса в разбомбленный Портленд, когда на задыхающемся паровом «фордике» они тряслись по ухабистому проселку, Хезер рассказала, что, как они и договаривались, она во время гипноза предложила Хейбера во сне подправить. И с тех пор он хотя бы откровенно говорил с Орром о своих манипуляциях. Хотя «откровенно» – не то слово: Хейбер для этого слишком сложно устроен. Можно снимать с луковицы слой за слоем, но ничего под ними, кроме того же лука, не найдешь.

Это отслоение стало в нем единственной реальной переменой, да и та, может, случилась не столько благодаря сну, сколько под воздействием обстоятельств. Он до такой степени уверовал в себя, что больше не было нужды скрывать свои мотивы и обманывать Орра – зачем, если можно просто заставить? Сбежать от него стало еще труднее. «Добровольное терапевтическое лечение» переименовали в «контролируемое индивидуальное соцобеспечение», но юридический смысл не изменился, и ни одному адвокату и в голову бы не пришло поддержать иск пациента к Уильяму Хейберу. Он был человек серьезный, даже очень, – он теперь возглавлял НИПОЧ, жизненно важный орган Центра мирового планирования, где принимали эпохальные решения. Ему всегда хотелось получить власть, чтобы делать добро. Он ее получил.

И в этом смысле он вполне остался самим собой, тем добродушно-отстраненным человеком, которого Орр впервые увидел в непритязательном кабинетике в Уилламеттской восточной башне под фотографией горы Худ. Хейбер не изменился, просто вырос.

Сущность воли к власти как раз в том и состоит, что она должна расти. Чувство достигнутого результата ее истощает. Чтобы не угаснуть, воля к власти с каждым свершением должна возрастать, каждое свершение должно становиться лишь очередным шагом на пути. Чем безграничнее власть, тем безграничнее жажда заполучить еще. А поскольку у власти, которую давали Хейберу сны Орра, не было видимых границ, не видно было конца и края у его стремления изменить мир к лучшему.

Проходящий мимо по бульвару Моррисон пришелец слегка его толкнул и без выражения извинился из приподнятого левого локтя. Инопланетяне быстро поняли, что наставлять предметы на людей не надо: они от этого нервничают. Орр посмотрел с удивлением: за время после Первоапрельского кризиса он почти о них забыл.

При нынешнем положении вещей – Хейбер теперь называл это континуумом – прибытие инопланетян, припомнил Орр, не привело к такой катастрофе для Орегона, ВВС и НАСА. На этот раз они не изобретали свои переводческие компьютеры в спешке под градом бомб и напалма, а привезли их с собой с Луны, причем перед посадкой покружили над Землей, передали сообщение о своих мирных намерениях, извинились за случившуюся по недоразумению войну в космосе и попросили указаний. Люди, конечно, всполошились, но обошлось без паники. Было почти трогательно слышать на всех радиочастотах и телеканалах бесстрастный голос, который повторял, что разрушение Лунного купола и русской орбитальной станции – непредвиденный результат их неудачной попытки установить контакт и что боевые ракеты земного космофлота они приняли за наши неудачные попытки установить контакт, что они искренне просят прощения и что теперь, наконец-то освоив средства человеческой коммуникации, такие как речь, они хотели бы загладить вину.

ЦМП, учрежденный в Портленде по окончании Чумных лет, взял общение с ними на себя и сделал все так, чтобы ни население, ни генералы не волновались. Все это, как вдруг понял Орр, случилось не первого апреля, пару недель назад, а в феврале прошлого года, то есть более года тому назад. Пришельцам разрешили приземлиться, с ними был установлен приемлемый уровень отношений, и в конце концов им позволили покидать тщательно охраняемую зону посадки недалеко от горы Стинс в орегонской пустыне и жить среди землян. Несколько из них теперь мирно сосуществовали с учеными из Феднара в заново отстроенном Лунном куполе, а еще пара тысяч разгуливали по Земле. Собственно, этим их количество и ограничивалось, по крайней мере количество тех, кто прилетел. Широкой публике такие подробности выдавались очень скупо. Прилетев с планеты с метановой атмосферой в системе Альдебарана, они на Земле и на Луне были вынуждены постоянно ходить в своих диковинных черепаховидных костюмах, но их это вроде не беспокоило. Как они выглядели без костюмов, Орр толком не представлял. Снять скафандр они не могли, а картинок не рисовали. В целом их общение с людьми, сводившееся к испусканию речи из левого локтя и приему звуковых сигналов, было довольно ограниченным. Он даже не был уверен, что они зрячие, что у них есть орган, отвечающий за восприятие видимого спектра. Во взаимодействии с ними существовали огромные пробелы, не позволяющие прийти к пониманию – как с дельфинами, только все гораздо сложнее. Но когда ЦМП подтвердил их неагрессивность и поскольку их численность и запросы явно отличались скромностью, земляне приняли их в свое общество даже не без энтузиазма. Было приятно видеть кого-то непохожего на тебя. Судя по всему, они собирались обосноваться надолго, если разрешат. Некоторые уже открыли свое дело: похоже, принципы организации труда и торговли они освоили не хуже, чем космические перелеты, а превосходными познаниями в этой последней области они сразу же поделились с земными учеными. Правда, они пока толком не объяснили, на что рассчитывают взамен, зачем прилетели. Такое впечатление, что им здесь просто понравилось. И когда они показали себя мирными, законопослушными, работящими жителями Земли, разговоры об «инопланетянах-захватчиках» и «вражеских лазутчиках» стали уделом параноидальных политиков, отживающих свой век националистических кружков и тех людей, что общаются с настоящими гуманоидами с летающих тарелок.

Единственное, что напоминало о том ужасном первоапрельском дне, – это то, что Худ вновь стала активным вулканом. Правда, никакие бомбы в нее не попадали, потому что в этот раз обошлось без бомб. Просто гора проснулась. Сейчас от нее к северу тянулся длинный серовато-коричневый шлейф дыма. Зигзаг и Рододендрон разделили судьбу Помпей и Геркуланума. Недавно прямо в черте города, рядом с крошечным старым кратером в парке Маунт-Тейбор, открылась фумарола. Жители из окрестностей парка переезжали в набирающие популярность пригороды и поселки Уэст-Истмонт, «Поместья „Каштановые холмы“» и «Солнечные склоны». Жить с курящимся вулканом на горизонте еще ничего, но с лавой на улицах – это уже перебор.

Орр зашел в людную закусочную и купил тарелку жареной рыбы с картошкой и африканским арахисовым соусом – без вкуса и запаха. Пока ел, грустно размышлял: «Тогда не пришел на обед я – теперь она».

Он не мог примириться со своей потерей, со своим горем. С горем от растаявшего сна. Он пробовал есть, разглядывать посетителей. Но еда была безвкусная, а все люди серые.

По ту сторону стеклянных дверей ресторана толпа сгущалась: народ стекался на дневное представление в Портлендский дворец спорта – огромный, роскошный колизей внизу у реки. Люди больше не сидели по домам перед телевизорами: передачи феднаровского телевидения транслировались только два часа в день. Современный образ жизни предполагал коллективизм. Сегодня четверг, значит по программе рукопашная – самое популярное зрелище недели, за исключением футбола в субботу вечером. На самом деле, во время рукопашной погибало даже больше спортсменов, но не было той драмы, того катарсического выброса эмоций, как во время футбольной мясорубки, когда сто сорок четыре человека сразу заливают арену кровью. Интересно, конечно, посмотреть на мастерство бойцов-одиночек, но нет такого чудесного выплеска подсознательных эмоций, как при массовом убийстве.

Войны больше нет, сказал себе Орр, отставив тарелку с последними размокшими кусочками картошки. Он вышел на улицу. Не буду… пам-пам-пам… войну… Песня такая была. Когда-то. Очень давно. Не буду… Какой же глагол? Не «вести», в ритм не укладывается. Не буду пам-пам-пам войну…

Он наткнулся прямо на сцену гражданского ареста. Высокий человек с длинным морщинистым серым лицом схватил за куртку низкорослого человека с круглым лоснящимся серым лицом. Толпа вокруг них забурлила: одни останавливались поглазеть, другие проталкивались дальше к Дворцу спорта.

– Это гражданский арест! Прохожие, обратите внимание! – выкрикивал высокий пронзительным срывающимся тенором. – У этого человека, Харви Гонно, неизлечимый рак желудка, но он скрыл свое местонахождение от властей и продолжает жить со своей женой. Меня зовут Эрнест Ринго Марин, адрес – 2624287 Юго-Западный Иствуд-драйв, Солнечные склоны, Портленд. Есть у нас десять свидетелей?

Один из свидетелей помогал держать трепыхающегося преступника, пока Эрнест Ринго Марин пересчитывал собравшихся. Орр опустил глаза и поскорее нырнул в толпу, пока Марин не успел сделать смертельную инъекцию из шприца-пистолета, который носили все взрослые граждане, получившие Свидетельство о гражданской ответственности. У Орра тоже имелся такой. Этого требовал закон. Правда, сейчас его пистолет был не заряжен: картридж изъяли, когда Орра отправили на психиатрическое лечение в ЦМП, но оружие оставили, чтобы из-за временной потери гражданского статуса не позорить его на людях. Психическое расстройство вроде того, что у него, объяснили Орру, не следует путать с преступлением, таким как серьезное заразное или наследственное заболевание. Он не должен себя чувствовать угрозой человечеству или гражданином второго сорта, и оружие ему перезарядят, как только доктор Хейбер его вылечит и выпишет.

Опухоль, опухоль… Разве канцерогенная Чума не уничтожила всех восприимчивых к раку еще тогда, во время Краха, убивая теперь только младенцев? Да, но в другом сне. Не в этом. Видимо, здесь рак снова проснулся, как гора Худ и гора Тейбор.

Изучать. Точно. Не буду изучать войну…

Он сел в гондолу канатной дороги на углу Четвертой и Олдер и полетел над зелено-серым городом к башне НИПОЧ, которая венчала Западные холмы, возвышаясь над парком Вашингтона в том месте, где когда-то стоял особняк Питтока.

Башня доминировала над всем: над городом, реками, туманными лощинами на западе и внушительными темными холмами Лесного парка, убегающими к северу. Выше портика с колоннами на белой бетонной стене римским капитальным шрифтом, чьи пропорции придают благородства любым словам, был высечен девиз: «НАИБОЛЬШЕЕ БЛАГО ДЛЯ НАИБОЛЬШЕГО ЧИСЛА».

Внутри отделанного черным мрамором колоссального фойе в духе римского Пантеона выведенные по окружности барабана центрального купола золотые буквы поменьше гласили: «НАШ ГЛАВНЫЙ ИНТЕРЕС ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК •  А. ПОУП • 1688 • 1744».

Площадью, как сказали Орру, это здание превосходило Британский музей и было на пять этажей выше. Также оно было сейсмоустойчивым. Бомбоустойчивым оно не было, поскольку в мире не осталось бомб. Оставшиеся со времен Цизлунной войны ядерные боеголовки отправили в космос и в ходе весьма любопытных экспериментов взорвали в поясе астероидов. Это здание могло выдержать все, что оставалось на Земле, за исключением, может быть, горы Худ. Или неприятного сна.

По пешеходной ленте Орр добрался до Западного крыла, где перешел на широкий спиралевидный эскалатор, который поднял его на последний этаж.

У доктора Хейбера в кабинете по-прежнему стояла кушетка: этот нарочито скромный штрих напоминал, что когда-то он начинал простым врачом, который имел дело с отдельными людьми, а не с миллионами. Хотя до этой кушетки надо было еще добраться: Хейбер занимал отсек из семи комнат общей площадью примерно пол-акра. Орр назвал свое имя автосекретарю у двери в приемную, прошел мимо мисс Крауч, вводившей данные в компьютер, мимо официального кабинета – парадной комнаты, где не хватало только трона и где директор принимал послов, делегатов и нобелевских лауреатов, и наконец добрался до малого кабинета с окном во всю стену и кушеткой. Старинные панели из мамонтова дерева, закрывавшие одну из стен, были отведены в сторону, и за ними виднелось внушительное нагромождение исследовательской техники: Хейбер ковырялся во внутренностях «Усилителя».

– Здорово, Джордж! – рявкнул он, не оборачиваясь. – Прикручиваю новую эргис-пару к гормоноприводу. Минуту, ладно? Сегодня, пожалуй, обойдемся без гипноза. Садитесь пока, надо закончить. Кое-что в нашем малыше довожу до ума… Помните, когда вас в первый раз позвали на медицинский факультет, пришлось проходить кучу тестов? Тип личности, ай-кью, Роршах и так далее? Потом на третий, наверное, раз у меня я вам тоже давал тесты – ТАТ и с моделированием типичных ситуаций. Помните? Не интересно, какой у вас результат?

Лицо Хейбера, серое, окаймленное курчавыми черными волосами и бородой, внезапно вынырнуло из-за отсоединенного шасси «Усилителя». В его глазах, уставившихся на Орра, отражался свет из панорамного окна.

– Интересно, – ответил Орр (на самом деле он о них и не вспоминал).

– Пожалуй, пора вам сообщить, что, исходя из критериев этих стандартизированных, но весьма точных и полезных тестов, вы нормальны до аномальности. «Нормальный», конечно, бытовое слово, никакого терминологического значения у него нет. Если выражаться точнее, ваши показатели близки к средним значениям. По индексу экстраверсии-интроверсии у вас 49,1. То есть вы более интроверт, чем экстраверт на 0,9 пункта. В этом ничего необычного нет; необычно то, что у вас так по всем статьям. Если все их выстроить по одной стобалльной шкале, вы угодите точно на пятьдесят. Взять, к примеру, доминирование – у вас там, кажется, 48,8. Не властный и не покорный. Независимость-зависимость – то же самое. Творчество-деструктивность по шкале Рамиреса – та же картина. И то, и то, ни то ни се. Где есть две крайности, два полюса, вы в точке равновесия; где есть диапазон – вы посередине. Ваши качества так основательно друг друга исключают, что, по сути, ничего не остается. Правда, Уолтерс с факультета оценивает результаты немного иначе. Говорит, ваши скромные социальные достижения – результат всесторонней адаптированности (что бы это ни значило). То, что мне кажется самоуничтожением, он видит как уникальный случай гармонии и самоуравновешенности. Из чего явно следует, что Уолтерс – будем откровенны, шарлатан и ханжа – так и не перерос мистицизм семидесятых, но он добрый малый. В общем, как ни крути, вы человек середины шкалы. Так, почти всё. Только присоединю глумдаклот к бробдинатору – и готово… Черт! – Распрямляясь, он ударился головой о панель; «Усилитель» он оставил открытым. – Ну и странный вы субъект, Джордж! И самое странное в том, что ничего странного в вас нет. – Он рассмеялся своим басовитым добродушным смехом. – Так что сегодня попробуем по-другому. Без гипноза. Без сна и без сновидений. Сегодня хочу подключить вас к «Усилителю» в бодрствующем состоянии.

От этих слов у Орра на душе почему-то стало нехорошо.

– Зачем?

– Главным образом, чтобы записать усиленные ритмы мозга в обычном состоянии. Полный анализ я провел еще на первом сеансе, но тогда «Усилитель» не умел толком настраиваться на вашу частоту. А сейчас я смогу простимулировать и более четко отследить определенные реакции, особенно тот «эффект трассирующих пуль» в гиппокампе. Потом я их сравню с тем, как ваш мозг работает в фазе БДГ, и с параметрами других людей, как здоровых, так и с отклонениями. Мне, Джордж, интересно понять, как вы устроены, разобраться, почему у вас такие сны.

– Зачем? – повторил Орр.

– Зачем? Разве не за этим вы сюда пришли?

– Я пришел, чтобы меня вылечили. Чтобы научиться не видеть действенных снов.

– Если бы у вас был такой простой случай, что раз-два-три и вылечился, разве вас направили бы в Институт, в НИПОЧ? Ко мне?

Орр закрыл лицо руками и промолчал.

– Джордж, я не могу объяснить, как перестать видеть такие сны, пока не пойму, как именно у вас это получается.

– Но если поймете, объясните?

Хейбер размашисто покачался взад-вперед на каблуках.

– Почему вы так себя боитесь, Джордж?

– Себя не боюсь, – сказал Орр; ладони у него вспотели. – Я боюсь…

Но оказалось, что выговорить местоимение слишком страшно.

– Менять мир, как вы говорите. Хорошо, понимаю. Мы много раз это обсуждали. Но почему, Джордж? Надо задать себе этот вопрос. Что плохого в том, чтобы менять мир? Может, это из-за своей самоотрицающей, усредняющей натуры вы все время так осторожничаете? Попробуйте оторваться от себя и взглянуть на свою позицию со стороны, объективно. Вы боитесь потерять равновесие. Но почему вы решили, что перемены его нарушат? В конце концов, жизнь не статичный объект, это процесс. Она не может замереть. На рациональном уровне вы это понимаете, но эмоционально не принимаете. Все каждую секунду меняется, в одну реку не войдешь дважды. Жизнь, эволюция, вся наша Вселенная с пространством-временем и материей-энергией, само существование – все это, по сути, изменчивость.

– Это только один аспект, – ответил Орр. – Второй – покой.

– Когда ничего больше не меняется – это конечный результат энтропии, тепловая смерть Вселенной. Чем больше всего движется, взаимодействует, сталкивается, меняется, чем больше равновесия – тем больше жизни. Я за жизнь, Джордж. А сама жизнь – это уже огромный риск, ставка с минимальными шансами на успех! Нельзя прожить жизнь в безопасности – не существует ее. Высуньтесь уже из своего кокона и поживите полной жизнью! Не важно, как вы чего-то добились, главное – чего добились. Вы боитесь себе признаться, что мы с вами – вы и я – проводим великий эксперимент. Мы вот-вот откроем и научимся контролировать – на благо всего человечества – совершенно новую силу, новое поле антиэнтропийной энергии, поле жизненной силы, воли к действию, к свершению, к перемене!

– Все это так. Но…

– Что «но», Джордж?

Он теперь говорил терпеливо, как мудрый отец с сыном, и Орр заставил себя продолжить, хотя понимал, что бесполезно.

– Мы сами из этого мира, а не против него. Если себя ему противопоставлять и пытаться управлять всем со стороны, ничего не выйдет. Это против самой жизни. Есть путь, но мы должны по нему идти. Мир просто есть, и не важно, каким, на наш взгляд, он должен быть. Наше дело – быть вместе с ним. Надо оставить его в покое.

Хейбер прошелся по комнате и остановился перед огромным окном в северной стене, открывающим вид на мирную, неизвергающуюся вершину горы Сент-Хеленс. Несколько раз кивнул.

– Понимаю, – сказал он, не оборачиваясь. – Все понимаю. Но попробую объяснить по-другому, и, может, вы все-таки поймете, чего я добиваюсь. Представьте, что вы один идете по джунглям Мату-Гросу и вдруг видите: на тропе лежит индианка, умирает от змеиного укуса. У вас в аптечке есть противоядие – очень много, на тысячи укусов хватит. Вы его ей не дадите? Раз «пусть все будет как есть». Вы «оставите ее в покое»?

– Смотря по обстоятельствам, – ответил Орр.

– Каким?

– Ну… не знаю. Если существует переселение душ, может, я не дам ей прожить хорошую жизнь и только обреку на страдания в этой. Или вылечишь ее, а она пойдет и шестерых в своей деревне зарежет. Я понимаю, что вы бы дали, потому что противоядие у вас есть и вам ее жаль. Но вам не дано знать, сделаете ли вы добро, или зло, или и то и другое сразу…

– Хорошо! Согласен! Я знаю, как действует противоядие, но не знаю, что делаю, – пусть так, с радостью приму такой вариант. А в чем, по-вашему, разница? Я открыто признаю́, что в восьмидесяти пяти случаях из ста понятия не имею, что́ мы с вашим несчастным мозгом творим. И вы не имеете. Но что-то же получается! Так что давайте за дело.

Против этой заразительной уверенности и напора трудно было устоять; Хейбер рассмеялся, и губы Орра сами растянулись в слабую улыбку. Правда, пока доктор присоединял электроды, Орр попробовал еще раз до него достучаться:

– По дороге сюда видел гражданский арест с эвтаназией.

– По какому поводу?

– Евгеника. Рак.

Хейбер понимающе кивнул:

– Теперь понятно, почему загрустили. Никак не можете привыкнуть, что для общественного блага нужно контролируемое насилие. Может, так и не привыкнете. У нас с вами, Джордж, получился жесткий мир. Мир сурового реализма. Но, как я уже сказал, жизнь не бывает безопасной. Это общество мыслит жестко и каждый год все прагматичнее, но будущее докажет его правоту. Нам нужно здоровье. У нас просто нет места для неизлечимых, для генно-ущербных, которые портят расу. Нет времени для бессмысленного, бесполезного страдания.

В этот раз его бодрый тон казался даже фальшивее, чем обычно. Интересно, подумал Орр, насколько Хейберу самому нравится мир, который он, без сомнения, сотворил?

– Вот так и сидите. А то по привычке заснете. Хорошо. Может, будет скучновато. Делать ничего не надо, просто сидеть. Глаза не закрывайте, думайте о чем угодно. Я пока в малыше кое-что подкручу. Вот так, поехали.

Он нажал на белую кнопку «Вкл.» на стенной панели справа от «Усилителя», недалеко от изголовья кушетки.

Проходящий мимо по бульвару пришелец слегка толкнул Орра и приподнял левый локоть, чтобы извиниться. Орр пробормотал:

– Прошу прощения.

Пришелец остановился, наполовину перегородив ему путь. Не ожидавший такого, Орр тоже остановился и вновь поразился бесстрастности этого девятифутового зеленого бронированного существа. Вид у него был до смешного нелепый, почти как у морской черепахи на задних лапах, но при этом, как у морской черепахи, была у него какая-то особая, массивная красота, более безмятежная, чем у тех, кто живет под солнцем, кто ходит по земле.

Из все еще поднятого локтя раздался равнодушный голос:

– Жор Жор.

Через пару секунд до Орра дошло, что эта барсумская[11] тарабарщина – его имя. Не без смущения он ответил:

– Да, я Джордж Орр.

– Пожалуйста, простите оправданное вмешательство. Вы человек, способный к яхклу, как ранее отмечено. Это заботит личность.

– Да я не… Видите ли…

– Мы тоже испытали разные тревоги. Понятия пересекаются в тумане. Восприятие затруднено. Вулканы испускают огонь. Помощь предлагается – отказательно. Противоядие от укусов змей выписывается не всем. Прежде чем следовать указаниям, ведущим в неверном направлении, могут быть вызваны вспомогательные силы в моментально-последующем порядке. Эр перренне!

– Эр перренне, – механически повторил Орр, силясь понять, что имеет в виду инопланетянин.

– При желании. Слово – серебро, молчание – золото. Личность – вселенная. Пожалуйста, простите вмешательство, пересечение в тумане.

Инопланетянин будто бы поклонился (хоть у него не было ни шеи, ни талии) и пошел дальше, возвышаясь зеленой громадой над серолицей толпой. Орр застыл, уставившись ему вслед, пока Хейбер не окликнул:

– Джордж!

– Что? – Он тупо оглядел комнату, стол, окно.

– Вы чего натворили?

– Ничего, – ответил Орр.

Он сидел все на той же кушетке с электродами в волосах. Хейбер успел нажать кнопку «Выкл.» и теперь стоял перед кушеткой, переводя взгляд с Орра на экран энцефалографа. Затем открыл его и достал бумажную энцефалограмму, записанную перьями.

– Решил было, что на экране померещилось, – сказал Хейбер и странновато хохотнул совсем не своим обычным раскатистым смехом. – Любопытные вещи происходят у вас в коре мозга. А ведь я «Усилитель» к коре даже не подключал, только слегка начал стимулировать мост, ничего особенного… А это что такое… Господи, да тут сто пятьдесят милливольт! – Он резко повернулся к Орру. – О чем вы думали? Восстановите.

На Орра накатило крайнее нежелание рассказывать, граничащее с предчувствием угрозы, опасности.

– Я… я думал о пришельцах.

– Альдебаранцах? Ну и?

– Ну вспомнил одного – встретился на улице, по дороге сюда.

– И это вам напомнило – сознательно или подсознательно – о той эвтаназии, про которую вы говорили. Так? Ясно. Вот отчего свистопляска в центрах эмоций. «Усилитель» ее зафиксировал и усилил. Вы, наверно, почувствовали, что в голове происходит что-то странное, необычное?

– Нет, – честно ответил Орр.

Ничего необычного он не ощутил.

– Хорошо. Если вас встревожила моя реакция, объясняю. Я сам сто раз подключался к «Усилителю», испытывал его в лаборатории – человек сорок пять через него прошли. Никому он не навредил – не навредит и вам. Но ваш показатель для взрослого человека был сейчас крайне необычным. Просто захотел проверить, почувствовали ли вы что-то на субъективном уровне.

Успокаивал Хейбер не Орра, а себя, но это не имело значения. В успокоениях Орр больше не нуждался.

– Так, пробуем еще раз.

Хейбер перезапустил ЭЭГ и занес палец над кнопкой «Вкл.». Орр сжал зубы и приготовился к встрече с Хаосом и древней Ночью.

Но они не появились. И в центр города разговаривать с девятифутовой черепахой он тоже не перенесся. А остался сидеть на удобной кушетке, разглядывая в окно окутанную туманами серовато-синюю вершину Сент-Хеленс. И тут потихоньку, как тать в нощи, к нему подкралось чувство умиротворения и уверенности, что все хорошо и что он находится в самом центре всего. Личность – это вселенная. Никто его не столкнет на обочину, не обречет на одиночество. Он вернулся к себе. Испытывал душевный покой и в этот момент прекрасно понимал, где находится он и где все остальное. Это состояние не показалось ему ни благодатным, ни мистическим, а просто нормальным. Так он обычно себя и чувствовал, за исключением периодов кризиса и агонии; в эти тона было окрашено его детство и все лучшие и самые яркие моменты юности и зрелости; жить с таким ощущением было естественно. Но в последние годы он его утратил – постепенно, но почти полностью, почти даже не заметив потерю. Ровно четыре года назад. Четыре года назад в апреле случилось что-то, что выбило его из равновесия, а в последнее время из-за всех этих лекарств, всех этих снов, постоянных перепрыгиваний из одной вспоминаемой реальности в другую, из-за попыток Хейбера улучшить жизнь, от которых ее фактура становилась только хуже, Орр окончательно сбился с пути. Но теперь вдруг он вернулся к себе.

Он понял, что добился этого не сам. А вслух сказал:

– Это «Усилитель» сделал?

– Что? – спросил Хейбер, снова наклонившись над оборудованием, чтобы посмотреть ЭЭГ.

– Это… не знаю.

– Ничего он сейчас не делает, в вашем понимании, – буркнул Хейбер с оттенком раздражения.

В такие моменты он был даже симпатичен – когда не вмешивался, не выдумывал ответов, а с головой уходил в свои машины, стараясь как можно больше почерпнуть из их быстрых, еле заметных реакций.

– Он просто усиливает то, что делает ваш мозг, избирательно подсвечивает тот или иной процесс, а сейчас ничего интересного ваш мозг не делает… Так!

Он быстро сделал пометку в блокноте, метнулся к «Усилителю», наклонился назад, пригляделся к пляшущим линиям на экранчике. Повернув несколько ручек, развел одну кривую на три отдельных графика, потом снова их совместил. Орр его больше не прерывал. В какой-то момент Хейбер скомандовал:

– Закройте глаза. Поднимите их вверх, только не открывайте. Хорошо. Представьте что-нибудь… красный куб. Так…

Когда он наконец все выключил и начал отсоединять электроды, заполнившая Орра невозмутимость не улетучилась, как эффект наркотика или алкоголя. Она никуда не делась. Без долгих размышлений и ничуть не робея Орр сказал:

– Доктор Хейбер, я вам больше не дам использовать мои действенные сны.

– А? – переспросил Хейбер, все еще думая не об Орре, а о его мозге.

– Я вам больше не дам использовать мои действенные сны.

– Использовать?

– Использовать.

– Называйте как хотите.

Хейбер – могучий, рослый, широкоплечий, курчавобородый, серый, мрачноликий – распрямился и навис над сидящим на кушетке Орром. «Он Бог-ревнитель».

– Извините, Джордж, но вы не вправе так говорить.

Боги Орра были безымянны и неревнивы, они не требовали ни покорности, ни поклонения.

– И все же говорю, – мягко ответил он.

Хейбер посмотрел на него сверху вниз, посмотрел всерьез – и увидел. Увидел и отпрянул, словно человек, который думал, что сейчас отмахнет в сторону марлевую занавеску, а наткнулся на гранитную дверь. Он отошел в другой конец комнаты. Сел за стол. Орр поднялся с кушетки и слегка потянулся.

Хейбер поглаживал черную бороду своей крупной серой ладонью.

– Я на пороге – точнее, уже в процессе – открытия, – сказал он, и его низкий голос на этот раз звучал не раскатисто и дружелюбно, а сумрачно и грозно. – Я многократно пропустил сигналы вашего мозга через процедуру записи-очистки-воспроизведения-усиления и запрограммировал «Усилитель» так, чтобы он смог воспроизводить вашу энцефалограмму с ритмами действенного сна. Я их называю д-ритмами. Когда я получу достаточно универсальный рисунок д-ритмов, я смогу их накладывать на ритмы человека в состоянии БДГ, и после определенной синхронизации они, как я полагаю, введут его мозг в состояние действенного сна. Вы понимаете, что это значит? Я смогу вводить тщательно отобранный и подготовленный мозг в д-сон так же легко, как психиатр при помощи ЭСМ вызывает ярость у кошки или успокаивает пациента с нервным расстройством. Даже легче: мне ведь не понадобятся ни лекарства, ни имплантированные электроды. Работы осталось на несколько дней, может, даже часов. Как только закончу, вы свободны. В вас не будет необходимости. Не люблю, когда приходится преодолевать сопротивление. Кроме того, дело пойдет куда быстрее, если подопытный будет правильно подготовлен и настроен. Но пока вы мне нужны. Я должен довести дело до конца. Это, может быть, самое важное научное исследование за всю историю. Вы нужны мне настолько, что, если вашего чувства долга – передо мной как другом, перед стремлением к знанию, перед благополучием всего человечества – не хватит, я готов пойти на жесткие меры и заставить вас служить высшим идеалам. Если надо, добьюсь приказа о принудительном тера… о вынужденном индивидуальном соцобеспечении. Если надо, накачаю вас лекарствами, как буйнопомешанного. Нежелание помочь в деле такой важности – явное помешательство. Однако, разумеется, гораздо приятнее было бы, если бы вы помогли сознательно, по своей воле – без приказов и химии. Мне это крайне важно.

– На самом деле вам все равно, – сказал Орр без малейшего вызова в голосе.

– Почему вы так уперлись, Джордж? Почему именно сейчас? Когда вы уже так много сделали, когда мы почти у цели?

Он Бог-обвинитель. Но попреками от Джорджа Орра многого не добьешься; если бы он слишком терзался чувством вины, не дожил бы до тридцати.

– Потому что чем дальше, тем хуже. А теперь, вместо того чтобы помочь мне не видеть действенных снов, вы собираетесь видеть их сами. Мне не нравится заставлять весь мир жить в моих снах, но я тем более не собираюсь жить в ваших.

– Что значит «тем хуже»? Давайте разберемся, Джордж.

По-мужски, сядем и поговорим. Здравый смысл возьмет верх…

– За те несколько недель, что мы с вами работаем, посмотрите, чего мы добились, – продолжал Хейбер. – Избавились от перенаселения, улучшили качество городской жизни, восстановили на планете экологическое равновесие, радикально снизили смертность от рака. – Он начал загибать свои сильные серые пальцы. – Избавились от проблем с цветом кожи, от ненависти по расовому признаку. Избавились от войны. Избавились от угрозы вырождения вида за счет воспроизводства вредоносных генов. Избавились – скажем так, находимся в процессе избавления – от бедности, экономического неравенства, классовых конфликтов по всему миру. Что еще? Психические расстройства, социальная дезадаптация – да, тут еще уйдет какое-то время, но первые шаги уже сделаны. Под руководством НИПОЧ уничтожение страдания – физического и психического – и развитие возможностей для полноценного самовыражения идут непрерывно, налицо постоянный прогресс. Прогресс, Джордж! За шесть недель мы с вами добились большего, чем все человечество за шестьсот тысяч лет!

Орр почувствовал, что на эти аргументы надо ответить.

– Но куда подевалась демократия? – начал он. – Люди больше сами за себя ничего не решают. Почему всё вокруг такое некачественное и все безрадостные? Людей даже одного от другого не отличишь, особенно молодых. И то, что мировое государство всех детей воспитывает в этих центрах…

Но Хейбер, не на шутку рассердившись, его перебил:

– Детские центры – ваше изобретение, а не мое! Я, когда давал установку, просто обрисовал целевые показатели, как обычно. Я пытался подсказать, как их можно было бы достичь, но ваше чертово бессознательное все мои предложения или игнорирует, или искажает до неузнаваемости. Что вы презираете и не приемлете все, что я пытаюсь сделать для человечества, – об этом даже можете не говорить: это было очевидно с самого начала. Каждый раз, когда я заставляю вас сделать шаг вперед, ваши сны орудуют такими изощренными или идиотскими способами, что все перечеркивают, выворачивают наизнанку. Вы каждый раз пытаетесь сделать шаг назад. Ваши собственные побуждения целиком отрицательные. Если бы не мощный гипноз, вы бы еще несколько недель назад превратили мир в труху! Помните, что вы натворили за одну ночь, когда удрали с этой адвокатшей…

– Ее больше нет, – сказал Орр.

– И прекрасно. Она деструктивно на вас влияла. Как это безответственно! В вас нет общественной сознательности, нет альтруизма. Какая-то моральная медуза, а не человек. Каждый раз приходится вам эту сознательность внушать под гипнозом. И каждый раз вы мне мешаете, все портите. Та же история с детскими центрами. Я только предположил, что, поскольку отношения в традиционной семье – основной фактор развития нервных расстройств, может быть, в идеальном обществе стоило бы их как-то изменить. Вы же во сне ухватились за самое примитивное решение, подбавили дешевой утопической экзотики – или, не знаю, циничной антиутопической – и соорудили центры. Но с ними все равно лучше, чем без них! Вы в курсе, что в этом мире шизофрении очень мало? Это редкое заболевание!

Темные глаза Хейбера сверкали, рот ухмылялся.

– Да, жизнь теперь лучше, чем… чем раньше, – сказал Орр, поняв, что спора не выйдет. – Но чем дальше вы заходите, тем хуже она становится. Я не пытаюсь вам помешать – это вы пытаетесь сделать то, чего сделать нельзя. У меня есть этот… дар. Я это знаю и понимаю свой долг перед ним. Мой долг – использовать его только при крайней необходимости. Когда нет других вариантов. Сейчас другие варианты есть. Нужно остановиться.

– Мы не можем остановиться, мы только начали! Мы только учимся хоть чуть-чуть управлять вашей способностью. Я почти у цели, и я до нее дойду. Личные страхи не должны заслонять путь добру, которое это новое свойство мозга может принести всему человечеству!

Хейбер витийствовал. Орр посмотрел на него, но сумрачные глаза доктора, хоть и уставились прямо ему в лицо, взглядом на взгляд не ответили, Хейбер его не видел. Монолог продолжался.

– Сейчас я бьюсь над тем, чтобы сделать это новое свойство воспроизводимым. Это как изобретение книгопечатания, как применение любой технической или научной концепции. Если эксперимент или технологию не могут воспроизвести другие, никакой пользы в них нет. То же самое с д-сном: пока он заперт в мозге одного индивида, для человечества от него пользы не больше, чем от запертого в комнате ключа или от единственной и никогда не повторяющейся гениальной мутации. Но я знаю, как вытащить этот ключ из комнаты. И в истории человеческой эволюции это станет такой же эпохальной вехой, как само появление рационально мыслящего мозга! Любой мозг, способный пользоваться этим «ключом» и достойный этого, получит такую возможность. Когда подходящий, обученный, подготовленный человек с помощью «Усилителя» войдет в д-сон, он будет находиться под полным контролем самогипноза. Ничто не будет зависеть от случая, непредвиденного импульса, иррациональной нарциссической прихоти. Не будет этой борьбы между вашей тягой к отрицанию и моей – к прогрессу, между вашим стремлением к нирване и моими попытками сознательно и взвешенно спланировать путь к общественному благу. Как доработаю технологию, можете идти на все четыре стороны. Дам вам полную свободу. И раз уж вы все время твердите, что хотите избавиться от ответственности, от всех этих действенных снов, то слово даю: в первый же свой действенный сон вставлю пункт о вашем «исцелении» – больше ни одного такого сна не увидите.

Пока Хейбер говорил, Орр встал и, не двигаясь с места, рассматривал его с выражением спокойным, но крайне внимательным и сосредоточенным.

– Вы собираетесь управлять своими снами самостоятельно? Никто не будет помогать, контролировать?..

– Я же вашими уже несколько недель управляю. Что касается меня – а я, разумеется, первый эксперимент поставлю на себе, иначе было бы просто неэтично… так вот, что касается меня, то контроль будет полным.

– Я пробовал самогипноз, еще до того как перешел на таблетки…

– Да, вы говорили. И конечно, ничего у вас не вышло. Насколько сопротивляющийся внушению индивид может добиться успеха при самовнушении – вопрос, конечно, любопытный, но ваша история ответов на него не дает. Вы не профессиональный психолог, не обученный гипнотизер, и у вас эта тема изначально вызывала серьезное психологическое неприятие. Неудивительно, что дело кончилось ничем. Но я профессионал и точно знаю, что делаю. Я могу внушить себе сложный сценарий и увидеть во сне каждую его деталь, будто прокручиваю его в голове наяву. Всю прошлую неделю я так делал каждую ночь – тренировался. Когда «Усилитель» синхронизирует обобщенный рисунок д-ритма с моими ритмами при БДГ, мои сны приобретут действенность. И тогда, тогда… – Губы под курчавой бородой разошлись в напряженной, нацелившейся в собеседника улыбке, в гримасе экстаза, и Орр отвернулся, будто увидел что-то не предназначенное для посторонних глаз – пугающее и вместе с тем жалкое. – Тогда мир станет раем, а люди будут как боги!

– Да мы уже, – сказал Орр, но Хейбер не обратил внимания.

– Бояться нечего. Бояться можно было тогда – если бы мы знали. Тогда, когда способностью к д-сну обладали вы один и не понимали, что с ней делать. Если бы вы не пришли ко мне, если бы вас не отдали в руки ученого, профессионала, кто знает, что бы могло случиться. Но мы встретились. Как говорится, гений – тот, кто оказывается в нужное время в нужном месте. – Он громогласно хохотнул. – А сейчас бояться нечего, и все это уже не в вашей власти. Я знаю, что и как делаю – и с научной, и с моральной точки зрения. Я понимаю, куда иду.

– Вулканы испускают огонь, – пробормотал Орр.

– Что?

– Можно я пойду?

– Завтра в пять.

– Буду, – ответил Орр и ушел.