Читать книгу Выше звезд и другие истории - Урсула Ле Гуин, Урсула Крёбер Ле Гуин - Страница 11

Было всего три часа дня, и ему надо было бы вернуться к себе в парковый сектор и закончить работу над детскими площадками в юго-восточных пригородах, но он не пошел. Мелькнула такая мысль, но он ее отогнал. Хотя память убеждала его, что на этом посту он проработал пять лет, он своей памяти не доверял. Эта работа не казалась реальной. Не та эта работа, которую он должен делать. Не его работа.

Он понимал, что, записав в нереальное значительный фрагмент единственной своей реальности, единственного существования, которое у него фактически было, он рискует потерять чувство свободы воли, как бывает у сумасшедших. Он знал: тот, кто отрицает то, что есть, отдает себя во власть того, чего нет, – страстей, фантазий, страхов, слетающихся, чтобы заполнить пустоту. Но пустота и вправду существовала. Этой жизни недоставало реальности, она была пустая; сон, породивший ее, когда не было нужды ничего порождать, истончился и испохабился. Если это и есть теперь бытие, лучше уж пустота. Пускай будут чудовища, пускай иррациональное диктует свои условия. Он отправится домой и таблеток принимать не будет, а будет спать, и пусть приснится, что приснится.

Он сошел с канатной дороги в центре, но, вместо того чтобы сесть на трамвай, пошел к себе пешком; ему всегда нравилось ходить.

Рядом с парком Лавджоя сохранился участок старой магистрали – колоссальная эстакада, порожденная, видимо, последними конвульсиями дорожной гигантомании семидесятых. Когда-то, надо полагать, она вела к мосту Маркуам, но сегодня резко обрывалась высоко над Франт-авеню. Когда город чистили и восстанавливали после Чумных лет, ее не снесли, наверное, потому, что такая огромная, бесполезная и уродливая вещь американцу кажется незаметной. Так она и стояла; кое-где на ней уже зеленели кустики, а под ее сводами, словно ласточкины гнезда к утесу, лепились друг к другу домишки. В этом довольно аляповатом и бессмысленном квартале до сих пор сохранились магазинчики, частные лавки, ресторанчики непривлекательной наружности и так далее, продолжавшие как-то цепляться за жизнь, несмотря на строгие правила «справедливого распределения потребительских товаров» и подавляющее доминирование сети универмагов и универсамов ЦМП, через которые шло девяносто процентов мировой торговли.

Один из магазинов под эстакадой был лавкой старьевщика. Над витриной красовалось: «Антиквариат», а на самом стекле кривыми шелушащимися буквами было выведено: «Le Старьё». В одном окне стояла пузатая керамическая посуда ручной работы, в другом – древнее кресло-качалка, на спинку которого была наброшена изъеденная молью шаль с узором в виде турецких огурцов, а вокруг главных экспонатов громоздилась разномастная мелочь, культурный хлам: подкова, часы с гирей, некий загадочный фрагмент из дневника, фотография президента Эйзенхауэра в рамке, надтреснутый стеклянный шар с тремя эквадорскими монетами, пластмассовый, разрисованный крабиками и водорослями стульчак, отполированные долгим употреблением четки и стопка старых пластинок-сорокапяток, несмотря на ярлычок «хор. сост.» явно поцарапанных. В похожих заведениях, подумал Орр, наверное, подрабатывала мать Хезер. Его потянуло зайти.

Внутри было прохладно и темновато. Одной стеной зданию служил пилон эстакады – высокий гладкий столб темного бетона, будто стена подводной пещеры. Из глубины помещения, из-за вереницы теней, шатких штабелей громоздкой мебели, ветшающих картин в духе абстрактного экспрессионизма и дряхлых псевдостаринных прялок, уже почти и вправду старинных, но по-прежнему бесполезных, из этих сумрачных покоев, заполненных ничейными предметами, выступила огромная фигура и стала приближаться медленно, беззвучно и плавно, как рептилия: хозяин лавки был пришелец.

Он поднял свой согнутый левый локоть:

– Добрый день. Желаете предмет?

– Спасибо, просто смотрю.

– Пожалуйста, продолжайте эту деятельность.

Владелец немного отступил в тени и застыл. Орр полюбовался, как лучи света играют на потрепанных павлиньих перьях, осмотрел домашний кинопроектор пятидесятых годов, бело-голубой набор для сакэ и кипу юмористических журналов «Мэд», оцененных довольно дорого. Поднял увесистый стальной молоток и с удовольствием покачал в руке – качественный инструмент, славная вещь.

– Товары сами отбираете? – спросил он.

Любопытно, что́ из этих останков кораблекрушения, дошедших от благополучных лет Америки, может показаться ценным самим инопланетянам.

– Что дают, приемлемо, – ответил пришелец.

Весьма демократично с его стороны.

– Можно задать вопрос? Что на вашем языке значит «яхклу»?

Владелец снова выдвинулся вперед, аккуратно пронося свою широкую панциреобразную броню мимо хрупких вещиц.

– Некоммуницируемо. Язык, используемый для коммуникации с человек-особями, не содержит другие формы отношений. Жор Жор.

Правая рука, похожая на плавник могучая зеленоватая конечность, протянулась вперед – медленно и, пожалуй, нерешительно.

– Тьюак Эннбе Эннбе.

Орр пожал ему руку. Пришелец стоял неподвижно, судя по всему рассматривая посетителя, хотя никаких глаз внутри наполненного паром шлема не было видно. Если это шлем. Есть ли вообще в этом зеленом панцире, под этой могучей броней какое-то осязаемое существо? Орр не знал. Но в компании Тьюака Эннбе Эннбе чувствовал себя совершенно свободно.

– А вы, случайно, – спросил он вновь, неожиданно для себя, – не встречали никого по фамилии Лелаш?

– Лелаш. Нет. Вы ищете Лелаш?

– Я потерял Лелаш.

– Пересечения в тумане, – заметил пришелец.

– Это верно, – ответил Орр.

С заставленного всякой всячиной стола перед собой он взял белый бюстик Франца Шуберта высотой пару дюймов (наверное, подарок ученику от учителя фортепиано). На цоколе ученик написал: «Это я-то боюсь?»[13] На лице Шуберта застыло кроткое, бесстрастное выражение, как у крошечного Будды в очках.

– Сколько? – спросил Орр.

– Пять новых центов, – ответил Тьюак Эннбе Эннбе.

Орр достал феднаровскую пятицентовую монету.

– Можно ли как-то управлять яхклу? Чтобы оно… делало то, что нужно?

Пришелец взял монету и величаво проплыл к хромированному кассовому аппарату, который Орр сперва принял за один из предметов для продажи. Пробил покупку и после паузы произнес:

– Один в поле не воин. Одна голова хорошо, а две лучше.

Он опять замолчал, видимо не удовлетворенный этой попыткой преодолеть коммуникационный барьер. Подождал полминуты, затем подошел к оконной витрине и осторожными, точными, но как бы механическими движениями выбрал из стопки старую грамзапись и дал ее Орру. Это была песня «Битлз» «Когда мне помогают друзья».

– Подарок, – сказал инопланетянин. – Это приемлемо?

– Да, – ответил Орр и взял пластинку. – Спасибо. Большое спасибо! Очень любезно с вашей стороны. Я очень признателен.

– Не за что.

Хоть механический голос звучал равнодушно и броня выглядела бесстрастно, Орр не сомневался, что Тьюак Эннбе Эннбе доволен; он и сам был растроган.

– Поставлю на проигрывателе моего квартирного хозяина, у него есть старый дисковый фонограф. Огромное спасибо!

Они снова пожали друг другу руки, и Орр ушел.

В конце концов, думал он, идя в направлении Корбетт-авеню, неудивительно, что пришельцы на моей стороне. В каком-то смысле это ведь я их выдумал. В каком именно смысле, понятия не имею, но их точно не существовало, пока я не увидел их во сне, пока я не дал им жизнь. Так что между нами есть – точнее, всегда была – связь.

Конечно (дальше пошли его мысли, тоже неспешно, в ритме шага), коли так, то весь мир в нынешнем виде должен быть на моей стороне: я тоже почти целиком его выдумал. Ну, если разобраться, он и правда на моей стороне. Само собой, ведь я его часть. Я же не сам по себе. Иду по земле, а земля меня несет; вдыхаю воздух, и он меняется; я связан с миром миллионом нитей.

А Хейбер другой и с каждым сном отдаляется все больше. Он против меня, моя связь с ним отрицательная. И как раз тот аспект жизни, за который отвечает он, который он мне приказал увидеть во сне, для меня совсем чужой, я против него бессилен…

Не то чтобы он злой. Он правильно говорит, людям надо помогать. Но пример с противоядием не годится. Там один человек встречает другого, который страдает. Это особый случай. Наверное, то, что я сделал – тогда, в апреле, четыре года назад, – было оправданно… (Тут, правда, его мысли по обыкновению свернули в сторону, чтобы не касаться больного места.) Другому человеку надо помогать. Но нельзя играть в Господа Бога с массами людей. Чтобы быть Богом, надо понимать, что делаешь. Чтобы сделать хоть что-то хорошее, недостаточно просто верить, что ты прав, а твои помыслы благородные. Надо… чувствовать жизнь. А он не чувствует. Ни один человек, даже ни один предмет для него сам по себе не существует: мир для него только средство для достижения целей. И тут не важно, хорошие ли это цели; средства – это все, что у нас есть… Он не может это принять, не может смириться, не может успокоиться. Он сумасшедший… Он нас всех такими сделает, оторвет от жизни, если и правда научится видеть сны, как у меня. Что же делать?

К этому вопросу он подошел в тот же момент, что и к старому дому на Корбетт-авеню.

Сперва он завернул в подвальный этаж к домуправу Мэнни Аренсу попросить древний проигрыватель. Значит, пришлось остаться на чайник чая. Мэнни всегда делал Орру чай, потому что Орр не курил и не мог вдыхать дым без кашля. Они немного поговорили о положении дел в мире. Мэнни терпеть не мог спортивные состязания и на них не ходил, а сидел дома и каждый день после обеда смотрел образовательные передачи ЦМП с персонажами-куклами для детей додетцентровского возраста.

– Этот их крокодил, Дуби Ду, – клевый чувак, – сказал Мэнни.

Беседа прерывалась долгими паузами, которые свидетельствовали о больших прорехах в ткани аренсовского сознания, истончившегося под многолетним воздействием бесчисленных химических веществ. Но в его неопрятной берлоге было тихо и покойно, а слабый чай с марихуаной давал легкий расслабляющий эффект. В конце концов Орр затащил проигрыватель к себе наверх, в гостиную без мебели, и воткнул вилку в розетку. Поставил пластинку и занес над вращающимся диском тонарм с иглой. На что он рассчитывал?

Он не знал. Наверное, на помощь. Ладно, как сказал Тьюак Эннбе Эннбе, что дадут, то будет приемлемо.

Орр осторожно опустил иглу на внешнюю бороздку и лег на пыльный пол рядом с проигрывателем.

Проигрыватель был автоматический; когда запись подошла к концу, он немного поворчал, в его внутренностях что-то щелкнуло, и тонарм переместился на начало.

На одиннадцатом повторе Орр крепко заснул.

Проснувшись в полутемной пустой комнате с высоким потолком, Хезер сильно удивилась. Это, черт возьми, что?

Она поняла, что заснула, сидя на полу, прислонившись к пианино и выставив ноги вперед. От марихуаны ее всегда тянуло в сон, а голова становилась дурная, но Мэнни, несчастный старый торчок, обижался, когда от его травы отказывались. Джордж, как кошка, с которой содрали шкуру, распластался на полу рядом с проигрывателем, а тот елозил иглой по «Когда мне помогают друзья», медленно проедая диск насквозь. Она плавно убрала звук, потом остановила проигрыватель. Джордж не шевельнулся; рот у него был приоткрыт, веки плотно сжаты. Забавно, что они оба уснули под музыку. Она поднялась с колен и пошла на кухню посмотреть, что на ужин.

Ё-моё, свиная печенка! Вещь питательная, и за три мясные карточки больше по весу ничего не получишь. Она сама ее купила вчера в универсаме. Ну, если нарезать потоньше и пожарить с салом и луком… Бррр. Ладно, она так проголодалась, что съест и печенку, а Джордж был непривередлив. Если еда была приличная, он ел с удовольствием, а если паршивая свиная печенка, то просто ел. Хвала тебе, Господи, за все твои милости, включая уживчивых мужчин.

Пока Хезер накрывала на стол и ставила вариться две картофелины и полкочана капусты, она несколько раз останавливалась и задумывалась. Действительно, какое-то странное чувство, будто сбилась ориентация. А не надо было курить эту чертову траву и спать на полу посреди дня.

Вошел Джордж, взъерошенный и с пыльными разводами на рубашке. Уставился на нее.

– Ну? Доброе утро! – сказала она.

Он смотрел на нее и улыбался широкой, светящейся улыбкой чистого обожания. За всю свою жизнь никто не делал ей таких комплиментов; она даже опешила от восторга, которому послужила причиной.

– Дорогая моя жена, – сказал он, взяв ее руки в свои.

Он посмотрел на них, сперва на ладони, потом на тыльную сторону, и поднес к лицу.

– Ты должна быть коричневая, – сказал он, и Хезер с болью увидела, что на глаза у него навернулись слезы.

В этот миг, на одну только секунду, она почти все поняла; вспомнила, что была когда-то коричневая, вспомнила ночную тишину в лесном домике и журчание ручья и много чего другого – все это вихрем пронеслось в голове. Но главной ее заботой сейчас был Джордж. Они стояли обнявшись.

– Ты страшно устал, – сказала она, – расстроился, заснул на полу. Это все из-за проклятого Хейбера. Не ходи к нему больше. Не надо. Пусть делает что хочет, мы пойдем в суд, подадим апелляцию. Даже если он добьется ограничения дееспособности и упрячет тебя в Линнтон, найдем другого психиатра и вытащим тебя оттуда. С ним больше дела иметь нельзя, он тебя погубит.

– Никто меня не погубит, – сказал он с легким грудным смешком, похожим на всхлип, – особенно когда мне помогают друзья. Я вернусь к нему, но не надолго. За себя я больше не беспокоюсь. Ты не волнуйся…

Они прижались друг к другу всеми возможными поверхностями, слились в одно целое, а в сковородке скворчала печенка с луком.

– Я тоже заснула, – прошептала она ему в шею. – Пока набирала дурацкие письма для Ратти, меня так в сон тянуло. А хорошую пластинку ты купил. В детстве я очень любила «битлов», только теперь на государственном радио их никогда не ставят.

– Это был подарок, – сказал Джордж, но тут печенка в сковороде издала громкий хлопок, и Хезер пришлось оторваться от мужа и заняться плитой.

За ужином Джордж разглядывал ее, а она много смотрела на него. Женаты они были вот уже семь месяцев. Ни о чем важном за столом не говорили. После еды помыли посуду и пошли спать. В постели они занялись любовью. Любовь не лежит все время на одном месте, как камень, – ею надо заниматься, выпекать ее, как хлеб, все время переделывать, создавать заново. Закончив с выделкой любви, они обнялись, обхватили любовь руками и заснули. Во сне Хезер слышала рокот ручья, в котором звенели голоса поющих нерожденных детей.

Джорджу снились океанские глубины.

Хезер работала секретарем в старом и никому не нужном адвокатском бюро «Пондер и Ратти». Когда на следующий день, в пятницу, она в половине пятого ушла с работы, то не поехала домой на монорельсе и трамвае, а села на канатку до парка Вашингтона. Она сказала Джорджу, что, может, встретит его у входа в НИПОЧ, раз ему назначено только на пять, а потом можно будет вместе поехать в центр и поужинать в каком-нибудь ресторане ЦМП на Международном бульваре.

– Все будет хорошо, – ответил он, уловив ее беспокойство и имея в виду, что с ним все будет хорошо.

– Знаю, – ответила она. – Но здорово будет где-то поужинать. Я подкопила карточек. Мы еще в «Каса Боливиана» не ходили.

До огромного здания НИПОЧ она добралась раньше него и стала ждать на исполинской мраморной лестнице. Он приехал на следующей гондоле. Она видела, как он сходит вместе с другими людьми, которых ей не было видно. Невысокий, ладно сложенный человек, сосредоточенный и независимый, с приветливым лицом. Двигался он ловко, хоть и сутулился, как большинство из тех, кто работает за столом. Когда он ее заметил, его светлые, чистые глаза стали как будто еще светлее и он улыбнулся – опять эта невероятно трогательная улыбка чистого восторга. Как она его любила! Если Хейбер опять сделает ему больно, она сама туда пойдет и порвет его на кусочки. Агрессия ей обычно несвойственна, но только если дело не касается Джорджа. И потом, сегодня она почему-то чувствовала себя необычно. Стала как-то жестче и нахальнее. На работе дважды вслух сказала «черт», отчего старый мистер Ратти поморщился. Раньше она почти никогда вслух не чертыхалась и оба раза не собиралась этого делать, но у нее это слово вырвалось, как будто дала о себе знать старая привычка…

– Привет, Джордж.

– Привет. – Он взял ее за руки. – Какая же ты красивая!

И как только про него могли подумать, что он сумасшедший? Ну хорошо, снятся ему странные сны. Но это лучше, чем быть злобным и всех ненавидеть, как примерно каждый четвертый из тех, кто ей раньше встречался.

– Уже пять, – сказала она. – Подожду тут. Если начнется дождь, зайду в фойе. Там внутри прямо могила Наполеона – черный мрамор и все прочее. А здесь на улице приятно. Даже слышно, как в зоопарке львы рычат.

– Поднимись со мной. Дождь уже идет.

И правда: в воздухе стояла бесконечная весенняя теплая изморось – антарктический лед мягко падал на головы детей тех, из-за кого он когда-то растаял.

– У него симпатичная приемная, – продолжил Орр. – Скорее всего, будешь сидеть в компании феднаровских шишек и трех-четырех президентов. Все они там на цыпочках бегают, лишь бы директору НИПОЧ угодить. А я каждый раз сквозь них проталкиваюсь и захожу раньше всех. Тихий псих доктора Хейбера. Выставочный образец. Показательный пациент…

Он провел ее по большому залу, накрытому куполом, как в Пантеоне, они проехали на пешеходной ленте и поднялись на удивительном, бесконечном на вид спиральном эскалаторе.

– На самом деле НИПОЧ уже управляет миром, – сказал Орр. – Не понимаю, зачем Хейберу еще больше власти. Ей-богу, уже вполне достаточно. Почему бы не остановиться? Наверное, он – как Александр Македонский: постоянно должен завоевывать новые миры. Никогда этого не понимал. Как на работе?

Он был напряжен, поэтому столько говорил. Но он не выглядел подавленным и расстроенным, как несколько последних недель. К нему вернулась его естественная умиротворенность. В общем-то, Хезер не верилось, что он утратит ее надолго, запутается, выпадет из жизни, но все-таки ему в последнее время было плохо, и чем дальше, тем хуже. А теперь все прошло, причем так неожиданно и разом, что ей даже стало любопытно, что́ на него так повлияло. Выходило так, что они сидели в их все еще не обставленной гостиной, слушали дурацкую, но с неким глубинным смыслом песню «Битлз» и оба под нее заснули. А как проснулись – Орр стал прежним.

В огромной фешенебельной приемной у Хейбера никого не было. Джордж назвал свое имя какой-то штуковине при входе, похожей на тумбочку, – автосекретарше, объяснил он Хезер. Чтобы скрыть волнение, она попыталась пошутить на тему того, можно ли закрутить с ней автороман, но тут открылась дверь и в проеме показался Хейбер.

Она его раньше видела только раз, очень коротко, когда Джордж пришел к нему впервые. С тех пор она успела забыть, какой он огромный, какая огромная у него бородища и как дьявольски внушительно он выглядит.

– Заходите, Джордж! – прогрохотал он.

Она даже присела от благоговейного ужаса. Тут он ее заметил.

– Миссис Орр, рад видеть! Хорошо, что пришли. Можете тоже зайти.

– Да нет, я просто…

– Никаких «нет». Вы понимаете, что это, скорее всего, у нас с Джорджем последний сеанс? Он вам не сказал? Сегодня заканчиваем. Вы обязательно должны присутствовать. Проходите. Сотрудников пораньше отпустил. Видели, наверное, как они ринулись по эскалатору вниз? Хотелось сегодня вечером побыть тут без посторонних. Вот, хорошо, садитесь сюда.

Он продолжал в том же духе; содержательно отвечать на этот поток слов смысла не было. Манера речи и все поведение Хейбера произвели на Хезер завораживающее впечатление: он был словно в радостном экстазе. Она ведь и забыла, какая сила и добродушие от него исходят: сказочный богатырь, да и только. Даже трудно поверить, что такой человек, мировой лидер и выдающийся ученый, все эти недели персонально занимался Джорджем, который, в общем, никто. Правда, конечно, случай Джорджа представляет большой интерес для науки.

– Один последний сеанс, – сказал Хейбер, настраивая что-то в похожей на компьютер машине, установленной в стене около изголовья кушетки. – Последний раз поспите под моим контролем – и, думаю, о вашей проблеме можно будет забыть. Готовы, Джордж?

Он часто называл ее мужа по имени. Она вспомнила, как пару недель назад Джордж ей сказал: «Хейбер все время произносит мое имя; наверное, чтобы не забыть, что рядом кто-то еще есть».

– Конечно готов, – ответил Джордж и сел на диван.

Приподняв голову, он взглянул на жену и улыбнулся. Хейбер тут же начал прикреплять ему к голове маленькие штучки с проводами, раздвигая густые волосы, чтобы добраться до кожи. Хезер вспомнила, что ей тоже такое делали, когда в ходе обязательной для всех граждан Феднара процедуры многочисленных обмеров и анализов снимали отпечаток мозга. Ей было неприятно, что сейчас это проделывают с ее мужем. Как будто электроды – маленькие присосочки, которые сейчас высосут у Джорджа из головы все его мысли и превратят их в каракули на бумаге, бессмыслицу сумасшедшего. На лице у Джорджа выразилась крайняя сосредоточенность. О чем он думает?

Вдруг Хейбер схватил Джорджа рукой за горло, как будто хотел задушить, а другой рукой потянулся к магнитофону и запустил пленку, которая его же голосом завела гипнотизерскую шарманку: «Вы входите в состояние гипноза…» Через несколько секунд он выключил запись и проверил. Пациент был в трансе.

– Так, – сказал Хейбер и, кажется, задумался.

Огромный, похожий на вставшего на задние лапы гризли, он высился между женщиной и тщедушной фигурой, безвольно сидящей на диване.

– Слушайте, Джордж, внимательно и запоминайте. Вы находитесь в глубоком гипнозе и будете точно следовать всем моим указаниям. Когда я вам скажу, вы заснете и будете видеть сны. Вам приснится действенный сон. Вам приснится, что вы совершенно нормальный человек, как все. Вам приснится, что у вас когда-то была – или вам казалось, что была, – способность видеть действенные сны, но теперь ее нет. Ваши сны отныне станут как у всех: что-то значить они будут только для вас и никакого воздействия на внешнюю действительность оказывать не смогут. Вам все это приснится; в какой бы символической форме вы это ни увидели, действенная часть будет в том, что видеть действенные сны вы больше не будете. Сон будет приятный, и, когда я трижды назову вас по имени, вы проснетесь бодрым, в хорошем самочувствии. После этого действенные сны вам сниться навсегда перестанут. Теперь ложитесь. Устраивайтесь удобнее. Вы будете спать. Вы спите. Антверпен!

Только прозвучало это последнее слово, губы Джорджа шевельнулись, и он произнес что-то тихим отчужденным голосом человека, говорящего во сне. Хезер не расслышала что, но тут же вспомнила прошлую ночь: она уже почти заснула, свернувшись калачиком рядом с Орром, как вдруг тот сказал что-то вроде: «Пир перине». «Что?» – спросила она, но он ничего не ответил, уже спал. Спал он и сейчас. При виде его, тихо лежащего на кушетке, вытянув руки по швам, такого беззащитного, у нее сжалось сердце.

Хейбер тем временем встал и нажал белую кнопку на боковой панели машины у изголовья. Некоторые электроды вели к ней, другие – к электроэнцефалографу, который она узнала. Эта штуковина в стене, видимо, «Усилитель», вокруг которого вертится все исследование.

Хейбер подошел к ней, утонувшей в глубоком, огромном кожаном кресле. Из настоящей кожи – она и забыла, какая на ощупь настоящая кожа. В принципе, напоминает виниловый кожзаменитель, но трогать интереснее. Она испугалась. Она не могла взять в толк, что происходит. Искоса бросила взгляд на нависшего над ней исполина – медведе-шамано-бога.

– Вы, миссис Орр, – заговорил он приглушенным голосом, – присутствуете при кульминации длинной серии снов, наведенных гипнозом. Мы к этой сессии, этому сну, шли несколько недель. Хорошо, что вы пришли; я не подумал вас позвать, но ваше присутствие создаст для него атмосферу полной безопасности и доверия. Он знает, что при вас никакие фокусы у меня не пройдут! Так ведь? Я в принципе уверен в успехе. Должно сработать. Зависимость от таблеток сама сойдет на нет, когда исчезнет навязчивый страх сновидений. Вопрос условных рефлексов… Так, надо глянуть на ЭЭГ, у него начинаются сны. – И могучая фигура стремительно перенеслась на другую сторону комнаты.

Хезер сидела, не шевелясь, и наблюдала за покойным лицом Джорджа, с которого исчезло выражение сосредоточенности – да и вообще всякое выражение. Так бы он мог выглядеть на смертном одре.

Доктор Хейбер с головой ушел в свои приборы – склонился над ними, хлопотал, то и дело что-то настраивал, снимал показания. На Джорджа даже не смотрел.

– Так, – вполголоса сказал он (не ей, подумала Хезер, он сам себе слушатель), – готово. Отлично. Теперь небольшой перерыв, пошла вторая стадия, между сновидениями. – Он что-то подкрутил в настенной панели. – Потом сделаем проверочку…

Он снова подошел к ее креслу, и Хезер подумала, что уж лучше бы он о ней забыл, чем делал вид, что с ней разговаривает. Кажется, этот человек не понимал пользу молчания.

– Ваш муж, миссис Орр, внес неоценимый вклад в наши исследования. Уникальный пациент. То, что мы узнали о природе сновидений, об их использовании в качестве положительных и отрицательных подкреплений при выработке рефлексов, сослужит бесценную службу во всех областях жизни. Вы же знаете, как расшифровывается «НИПОЧ» – «Научные исследования ради пользы человечества». Данные, полученные благодаря вашему мужу, принесут человечеству колоссальную пользу – без преувеличения. Только подумать, что начиналось все с банального злоупотребления медикаментами! Самое поразительное, что эти дремучие бюрократы с медфакультета скумекали, что тут что-то особенное, и направили его ко мне. Обычно такой проницательности от университетских психологов ждать не приходится.

Говоря все это, он посматривал на часы и теперь со словами: «Так, проверить малыша…» – метнулся в дальний конец комнаты. Там еще потыкал в «Усилитель» и громко сказал:

– Джордж, вы все еще спите, но меня слышите. Вы меня прекрасно слышите и понимаете. Кивните, если слышите.

Лицо не изменило своего невозмутимого выражения, но голова раз кивнула. Как будто марионетку дернули за веревочку.

– Отлично. Теперь слушайте внимательно. Вам приснится еще один яркий сон. Вы увидите, что… у меня в кабинете висит большая фотография. На ней гора Худ, вся в снегу. Эту фотографию вы увидите на стене позади стола, прямо тут, у меня в кабинете. Хорошо. Теперь вы заснете и увидите сон… Антверпен.

Он опять засуетился и склонился над приборами.

– Так, – прошептал он, – ага… хорошо…

Машины затихли. Джордж лежал бездвижно. Даже Хейбер перестал дергаться и бормотать. В большой, залитой мягким светом комнате, за стеклянной стеной которой шел дождь, не было ни звука. Хейбер застыл рядом с энцефалографом, повернув голову к стене за столом.

Ничего не произошло.

Пальцами левой руки Хезер описала маленький кружок по упругой шершавой поверхности кресла – бывшей шкуре живого существа, той промежуточной субстанции, что когда-то разделяла корову и Вселенную. В голове вновь навязчиво заиграла старая песенка, которую они слушали вчера:

Она и не подозревала, что Хейбер может замереть и замолчать так надолго. Только раз его пальцы дернулись к ручке настройки, но он сразу затих и продолжал разглядывать пустую стену.

Джордж вздохнул, сонно приподнял руку, вновь уронил ее и проснулся. Поморгал и сел на кушетке. Тут же бросил взгляд на Хезер, как будто проверить, здесь ли она.

Хейбер нахмурился и судорожно ткнул в нижнюю кнопку «Усилителя».

– Что за черт! – рявкнул он и начал всматриваться в экран энцефалографа, по которому, как и прежде, бежали веселые зигзаги. – «Усилитель» транслировал быстрый сон; как вы умудрились проснуться?

– Не знаю, – зевнул Джордж. – Проснулся и все. Разве вы не сказали, чтобы я просыпался скоро?

– Да, обычно говорю. По сигналу. Но как вы вышли из-под стимуляции «Усилителя»?.. Надо увеличить мощность; я, конечно, сильно осторожничал.

По всей видимости, он теперь разговаривал с «Усилителем». Окончив эту беседу, он резко обернулся к Джорджу:

– Так о чем был сон?

– Снилось, что на стене, позади моей жены, висит фотография горы Худ.

Хейбер глянул на голые деревянные панели стены и тут же перевел взгляд на Джорджа.

– А еще? Другой сон, до этого. Не помните?

– Что-то было. Секунду… Вроде бы снилось, что мне что-то снится. Как-то так, довольно запутанно. Я был в магазине. Точно – в «Майер энд Фрэнк», покупал новый костюм. Нужна была синяя куртка: я не то на работу новую устроился, не то еще что. Не помню. Но у них была таблица с размерами – шкала роста и шкала веса. И я оказался ровно посередине – среднего веса и среднего роста, человек среднего телосложения.

– Другими словами, нормальный, – сказал Хейбер и вдруг захохотал.

После напряженной сцены и затянувшегося молчания Хезер от его громоподобного хохота аж подпрыгнула.

– Замечательно, Джордж. Замечательно! – Он хлопнул Джорджа по плечу и стал снимать электроды. – Наконец-то. Получилось. Вы свободны! Чувствуете?

– Пожалуй, – мягко сказал Джордж.

– Огромная гора с плеч, а?

– С моих на ваши?

– Ага, на мои!

Опять зычный, утробный и несколько затянутый хохот. Он всегда такой, подумала Хезер, или перевозбудился?

– Доктор Хейбер, – спросил ее муж, – вы когда-нибудь разговаривали о снах с пришельцами?

– С альдебаранцами? Нет. Форд в Вашингтоне проводил с ними пару экспериментов, дал им кучу психологических тестов, но результаты – сплошная абракадабра. Все упирается в проблему коммуникации. Они разумные, но Ирчевский, наш главный ксенобиолог, полагает, что, возможно, они совсем нерациональны, а то, что мы принимаем за их попытки интегрироваться в наше общество, на самом деле может оказаться инстинктивной мимикрией. Трудно сказать наверняка. ЭЭГ им не сделаешь. На самом деле мы даже не знаем, спят они или нет, а уж про сновидения и говорить нечего!

– Вы знаете слово «яхклу»?

Хейбер на секунду задумался.

– Слышал. Что-то непереводимое. Вы что, решили, это значит «сон»?

– Я не знаю, что это значит, – покачал головой Джордж. – Я не думаю, что знаю что-то такое, чего не знаете вы. Но я правда считаю, доктор Хейбер, что, прежде чем… применять вашу новую методику, прежде чем вы начнете видеть сны, вам стоит поговорить с кем-то из пришельцев.

– С кем именно? – В реплике явно сквозила ирония.

– С любым. Не важно.

– О чем поговорить, Джордж? – рассмеялся Хейбер.

Хезер увидела, как ее муж вскинул взгляд на высившегося над ним доктора и светлые глаза его сверкнули.

– Обо мне. О снах. О яхклу. Не важно: главное – вы прислушайтесь. Они поймут, что вы задумали. Они гораздо опытнее нас в этих вопросах.

– В каких?

– В сновидениях. В том, аспектом чего служат сновидения. Альдебаранцы уже давно этим занимаются. Наверное, даже всегда занимались. Они из времени сновидений. Я сам толком не понимаю, не могу выразить словами. Всё видит сны. Изменения формы, игра бытия – это сны субстанции. Камни видят сны, и земля меняется… Но когда пробуждается сознание, когда ускоряется ход эволюции, надо действовать осторожно. С миром нельзя шутить. Надо уяснить свой путь. Освоить навык, овладеть искусством, узнать его пределы. Сознающий себя ум должен стремиться быть частью целого – целенаправленно и аккуратно, как камень, который является частью целого, не сознавая того. Вы понимаете? Эти слова что-то для вас значат?

– Все это не ново, если вы об этом. Мировая душа и так далее. Донаучный синкретизм. Можно, конечно, рассматривать сны – или действительность – с позиций мистицизма, но для того, кто хочет и может использовать рациональный подход, это неприемлемо.

– Не могу с вами согласиться, – сказал Джордж без малейшего вызова, а просто очень искренне. – Но тогда хотя бы из научного любопытства попробуйте вот что. Прежде чем подключаться к «Усилителю», до того как нажмете на кнопку, когда только будете начинать самогипноз, скажите: «Эр перренне». Вслух или про себя. Один раз. Внятно. Попробуйте.

– Зачем?

– Потому что есть эффект.

– Какой?

– Вам помогут друзья, – сказал Джордж и встал.

Хезер смотрела на него в ужасе. Его слова звучали как бред; Хейбер своим лечением довел его до сумасшествия, она так и знала. Но доктор почему-то на все это не реагировал так, как, по идее, должен был на бессвязную речь психа.

– Для одного человека яхклу – чересчур сложная вещь, – продолжал Джордж. – Самому не справиться. Они знают, как им управлять. Даже не то чтобы управлять, это не то слово, но как направлять в нужную сторону, по верному пути… Я этого не понимаю, может, вы поймете. Попросите их помочь. Скажите «эр перренне», прежде… прежде чем запускать «Усилитель».

– А что, в этом что-то есть, – сказал Хейбер. – Стоит проверить. Хорошо, Джордж, займусь. Приглашу какого-нибудь альдебаранца из Культурного центра и попробую разузнать… Запутали мы вас, миссис Орр? Да, вашему благоверному бы в психиатры податься, в теоретики. Чертежник – это для него слишком мелко.

О чем это он? Джордж проектирует парки и детские площадки.

– Есть у него эта жилка, талант к психиатрии. Мне даже и в голову не приходило подключить альдебаранцев, но Джордж, возможно, в точку попал. Хотя, наверно, вы рады, что он не из наших, а? Стал бы за ужином анализировать ваши бессознательные желания – вот кошмар? – громогласно балагурил Хейбер, выпроваживая их.

Хезер не знала, что и думать, и чуть не плакала.

– Ненавижу! – прошипела она, когда они спускались по спирали эскалатора. – Ужасный человек. Двуличный. Фальшивый насквозь!

Джордж взял ее под руку и ничего не сказал.

– Но ты все? Точно все? Лекарства больше принимать не надо? И на эти дурацкие сеансы ходить?

– Видимо. Он подаст документы, и через шесть недель должно прийти подтверждение. Если буду себя хорошо вести. – Он улыбнулся немного устало. – Ты сегодня перенервничала, моя хорошая. Я-то нет. Со мной как раз все было в порядке. Но я проголодался. Куда пойдем на ужин? В «Каса Боливиана»?

– В Китайский квартал, – сказала она, но тут же осеклась: – Ха-ха.

Старый Китайский квартал вместе с остальным центром города снесли еще лет десять назад. Почему-то у нее совершенно вылетело из головы.

– Я имею в виду в «Руби Лу», – растерянно сказала она.

Джордж прижал ее локоть к себе чуть сильнее.

– Давай.

Доехать было легко: конечная станция канатной дороги располагалась как раз на другом берегу реки, у старого «Ллойд-центра» – когда-то, до Краха, крупнейшего торгового центра в мире. Сегодня огромные многоуровневые парковки ушли в прошлое, как динозавры, и многие магазины и лавки двухэтажного центра стояли пустые и заколоченные. Каток не заливали двадцать лет. Вода не пенилась в романтических фонтанах с причудливыми конструкциями из гнутого металла. Декоративные деревца вымахали ввысь, а их корни вспучили плитку на много ярдов вокруг цилиндрических вазонов. Голоса и шаги посетителей, идущих по длинным, полутемным, обветшавшим галереям, отдавались впереди и позади неестественно отчетливо и несколько плоско.

«Руби Лу» находился на втором этаже. Его стеклянный фасад почти целиком скрывали ветви конского каштана. Небо над головой было насыщенного нежно-зеленого цвета, который иногда увидишь весенним вечером, если тучи после дождя ненадолго разойдутся. Хезер взглянула в эти малахитовые небеса, такие спокойные, далекие и нездешние, и почувствовала, что нервное напряжение слезает с нее, как старая кожа. Но ощущение было недолгим. Как будто что-то переключилось и удивительным образом дало задний ход. Будто что-то в нее вцепилось и не отпускало. Она почти остановилась и перевела взгляд с зеленого неба на пустынные переходы, утопающие в глубоких тенях. Странное было место.

– Мне здесь как-то не по себе, – сказала она.

Джордж пожал плечами, но вид у него был напряженный и довольно мрачный.

Поднялся ветер, слишком теплый для апреля прежних лет, – влажный горячий ветер; он раскачивал огромные зеленопалые ветви каштана и взметал сор, скопившийся на безлюдных поворотах длинных галерей. Красная вывеска за шевелящимися ветками от ветра как будто потемнела и задрожала, изменила форму; изгибы ее неоновых трубок больше не означали «Руби Лу» – они вообще больше ничего не означали. Ничто больше ничего не значило. Ни в чем не было смысла. Пустой ветер дул в пустом пространстве. Хезер отвернулась от Джорджа и пошла к ближайшей стене; она плакала. Инстинкт ей говорил спрятаться от боли, забиться в угол и спрятаться.

– Что случилось, солнышко?.. Ничего, потерпи. Все будет хорошо.

Я схожу с ума, подумала она. Дело не в Джордже, с Джорджем все было в порядке – это со мной что-то не так.

– Все будет хорошо, – опять прошептал он, но по голосу она слышала, что сам он в это не верит. По его рукам она чувствовала, что сам он не верит.

– Что случилось? – навзрыд повторяла она. – Что случилось?!

– Не знаю.

Хотя Джордж по-прежнему прижимал ее к себе, пытаясь унять ее плач, его внимание как будто переключилось на что-то другое. Он смотрел вверх и немного вбок и словно хотел что-то рассмотреть или расслышать. Сердце билось у него в груди сильно и ровно.

– Хезер, послушай, мне надо вернуться.

– Куда? И что все-таки случилось? – спросила она натужным фальцетом.

– К Хейберу. Надо. Прямо сейчас. Подожди меня… в ресторане. Подожди меня, Хезер. За мной не ходи.

Он зашагал прочь. Она не могла не пойти за ним. Джордж шел быстро, не оборачиваясь, по длинным лестницам, вдоль аркад, мимо сухих фонтанов к станции фуникулера. У платформы поджидала гондола, Джордж запрыгнул внутрь. Взбежав по лестнице, запыхавшаяся, с болью в груди, она проскочила в уже закрывающиеся двери.

– Ты что, Джордж?!

– Прости. – Он тоже тяжело дышал. – Надо вернуться. Не хотел тебя втягивать.

– Во что?!

Как он ее сейчас бесил. Они сидели на противоположных сидениях, сопя друг на друга.

– Что за идиотизм ты устроил? Зачем поперся назад?

– Хейбер… – В горле у Джорджа пересохло. – Видит сон.

В сердце Хезер пополз глубокий бессмысленный ужас; она решила не обращать на него внимания.

– Какой сон? И что с того?

– Посмотри в окно.

Пока они бежали к фуникулеру и ехали в гондоле, она смотрела только на него. Сейчас они двигались над рекой, высоко над водой. Но воды не было. Река пересохла. В свете мостов было видно растрескавшееся, сочащееся вонючей жирной жижей дно, усеянное костями, утонувшими когда-то инструментами и издыхающей рыбой. Громады разбитых кораблей лежали на боку близ высоких склизких доков.

Центральные здания Портленда, столицы мира, эти высокие новые красивые параллелепипеды из стекла и камня с тщательно отмеренными вкраплениями зелени, эти бастионы правительства: НИОКР, Связь, Промышленность, Экономическое планирование, Экологический контроль – таяли на глазах. Они дрожали и плавились, как выставленное на солнце желе. Углы уже осели, оставив огромные белесые потеки.

Фуникулер шел очень быстро, не делая остановок; видимо, что-то с кабелем, подумала Хезер, но совершенно отстраненно. Гондола неслась над растекающимся городом, но не слишком высоко, так что был слышен грохот и крики.

Когда линия пошла вверх, позади головы Джорджа в окне появилась гора Худ. Видимо, Джордж заметил у нее на лице или в глазах зловещие отсветы, потому что мгновенно обернулся и увидел вставший над горой гигантский перевернутый конус огня.

Гондолу бешено мотало в бездне между бесформенным небом и теряющим форму городом.

– Сегодня что-то все не заладилось, – громким дрожащим голосом сказала женщина в конце гондолы.

Извержение ужасало и завораживало. Его материальная, геологическая, неодолимая мощь излучала некую привычную определенность по сравнению с пустотой, к которой приближался фуникулер, прибывающий на конечную.

Предчувствие, нахлынувшее на Хезер, когда она смотрела в малахитовое небо, стало реальностью. Свершилось. Пришло пространство или, возможно, время пустоты. Чувствовалось присутствие отсутствия – какой-то неописуемой сущности, лишенной всяких качеств, в которую все проваливалось и из которой ничего не выходило назад. Это было чудовищно, и это было ничто. Это был ложный путь.

И именно туда, когда остановилась гондола, пошел Джордж. На выходе он обернулся и крикнул:

– Жди меня, Хезер! Не ходи за мной!

Но хотя она пыталась сделать так, как он сказал, оно ее нашло. Оно стремительно разрасталось во все стороны. Она поняла, что все на свете исчезло, а она сама затерялась в пронизанной страхом тьме и, всеми покинутая, безгласная, звала мужа по имени, пока все ее существо не сжалось в комочек вокруг самой сердцевины и она не провалилась в бесконечную сухую бездну.

Напряжением воли, которая способна на удивительно многое, если правильно ее использовать в правильный момент, Джордж Орр нашел под ногами твердые мраморные ступени, ведущие в башню НИПОЧ, и пошел по ним вверх, в то время как глаза уверяли его, что шагает он по туману, по грязи, по разлагающимся трупам и полчищам мелких жаб. Было очень холодно, однако в воздухе пахло горячим металлом и горелыми волосами и плотью. Он пересек фойе. На мгновение золотые буквы, которыми вокруг купола был записан афоризм, запрыгали вокруг него: ИНТЕРЕС ЧЕЛОВЕК Ч Л Е Е Е. Буквы «Е» попытались поставить ему подножку. Он встал на пешеходную ленту, хотя она была ему не видна; ступил на спираль эскалатора и поехал вверх в пустоту, все время поддерживая его силой воли. Он даже не закрывал глаза.

На последнем этаже пол был изо льда, примерно в палец толщиной и очень прозрачного. Сквозь него виднелись звезды Южного полушария. Орр наступил на него, и звезды тут же зазвенели громко и фальшиво, как надтреснутые колокольчики. Но хуже была отвратительная вонь, от которой перехватывало дыхание. Он шел вперед, выставив перед собой руку. В конце концов она уткнулась в дверь приемной Хейбера; видеть он ее не мог, но чувствовал пальцами. Где-то завыл волк. Лава текла к городу.

Он пошел дальше и добрался до последней двери. Распахнул ее. По другую сторону не было ничего.

– Помогите мне, – сказал он вслух, ибо пустота уже тянула, влекла его.

В одиночку ему не хватило бы сил пробиться сквозь это ничто и выйти с другой стороны.

В голове смутно что-то зашевелилось; он вспомнил о Тьюаке Эннбе Эннбе, и о бюсте Шуберта, и о том, как Хезер сердито говорит: «Ты что, Джордж?!» Видимо, это все, с чем предстоит идти через ничто. Он пошел вперед. Понимая, что потеряет все, что у него есть.

Он вступил в центр кошмара.

Там была холодная, еле заметно вращающаяся темнота, сотканная из страха; под ее воздействием его тянуло в стороны, раздирало на части. Орр знал, где стоит «Усилитель». Он протянул свою смертную руку в направлении хода вещей. Обнаружил машину, нащупал нижнюю кнопку и один раз нажал.

Сделав это, он присел, зажмурился и сжался в комок: страх овладел его сознанием. Когда он открыл глаза и поднял голову, мир существовал заново. Выглядел он так себе, но, по крайней мере, был на месте.

Они находились не в башне НИПОЧ, а в каком-то кабинете попроще и победнее, в котором он раньше никогда не был. Хейбер массивной тушей лежал на диване с торчащей вверх бородой. Она опять стала рыжевато-коричневого цвета, а кожа была не серая, а обычная, бледноватая. Полуоткрытые глаза ничего не видели.

Орр отсоединил электроды, чьи провода, идущие от черепа Хейбера к «Усилителю», напоминали червей-нематод. Он посмотрел на машину с раскрытыми внутренностями; надо ее уничтожить, подумал он. Но он не знал, как именно, и совсем не желал пробовать. Уничтожение не по его части, да и машина более невинна, более безгрешна, чем даже любое животное. Никаких намерений, кроме наших собственных, у нее нет.

– Доктор Хейбер. – Он встряхнул широкие, тяжелые плечи. – Доктор Хейбер! Просыпайтесь!

Через некоторое время большое тело зашевелилось и вскоре село. Все в нем обвисло и ослабло. Мощная красивая голова безвольно висела на плечах. Нижняя губа полуоткрыла зубы. Глаза смотрели в одну точку, в темноту, в пустоту, в небытие в центре Уильяма Хейбера; они больше не были непрозрачные – они были пустые.

Орру стало физически страшно, и он попятился от этого человека.

Нужно позвать на помощь, подумал он, я один не справлюсь… Он вышел из кабинета, пересек незнакомую приемную, сбежал вниз по лестнице. Раньше он никогда не был в этом здании и понятия не имел, что это и где. Оказавшись на улице, он понял, что находится в Портленде, но не более того. Похожих улиц вблизи парка Вашингтона или на Западных холмах не было. Он по такой никогда не ходил.

Пустота хейберовского существа, действенный кошмар, излученный его спящим мозгом, порвали связи. Преемственность, которая раньше всегда наблюдалась между мирами и временными пластами орровских снов, была уничтожена. В мир проник хаос. Воспоминаний о жизни в действительности, где он теперь оказался, у Орра было мало, и они все были бессвязные. Почти все, что он знал, происходило из других воспоминаний, их других привидевшихся во сне времен.

Другие люди, проникающие в суть вещей не так глубоко, к такой перемене существования могли бы приспособиться легче, но, не зная, как ее объяснить, больше бы испугались. Они бы обнаружили, что вдруг мир кардинально и бессмысленно изменился без какой-либо рациональной причины. Сон доктора Хейбера повлечет за собой много страха и смерти.

И потерь. Потерь.

Он знал, что потерял ее, знал с тех самых пор, как с ее помощью вступил в пустоту страха, окружившую сновидца. Она пропала вместе с миром серых людей и огромным фальшивым зданием, куда он забежал, оставив ее одну в рушащемся и расползающемся кошмаре. Ее не стало.

Он не пытался позвать кого-то на помощь Хейберу. Хейберу уже было не помочь. Да и ему самому тоже. Он сделал все, что мог в жизни сделать. Он шел по рассеянным улицам. Судя по знакам, он оказался в северо-восточной части Портленда, которую он никогда толком не знал. Дома здесь были низкие, и иногда на перекрестках на фоне темнеющего апрельского неба показывалась гора. Орр заметил, что извержение остановилось; точнее, никогда не начиналось. Пепельно-фиолетовая гора Худ спала. Спала и видела сны.

Орр шагал без цели – по одной улице, затем по другой. Он так устал, что иногда ему хотелось прилечь отдохнуть прямо на тротуаре, но он шел дальше. Наконец он оказался недалеко от реки и деловых кварталов. Город, наполовину уничтоженный, наполовину преображенный, свалка грандиозных замыслов и нагромождение отрывочных воспоминаний, являл собой бедламское столпотворение; огонь и безумие перекидывались от дома к дому. Но при этом люди продолжали заниматься своими привычными делами: двое мародеров грабили ювелирный магазин, а мимо них шла по улице женщина с орущим, раскрасневшимся младенцем на руках и направлялась явно домой.

Где бы он ни был, этот дом.