Читать книгу Выше звезд и другие истории - Урсула Ле Гуин, Урсула Крёбер Ле Гуин - Страница 8

Тридцатого марта в 2:10 пополудни случайный наблюдатель мог заметить, как Хезер Лелаш вышла из дверей кафе «У Дейва» на Энкени-стрит и направилась на юг по Четвертой авеню. На ней был красный виниловый плащ, а на плече висела большая черная сумка с латунной застежкой. Осторожнее с этой женщиной. Она опасна.

Что этот несчастный шизик не пришел – да и хрен с ним, но какого черта ее выставили на посмешище перед официантами?! Сидела там как дура, в самый разгар обеденного времени и полчаса держала столик: «Я человека жду. Извините, человек должен прийти». А никого нет и нет, в итоге пришлось что-то заказать и наспех сжевать, а теперь будет изжога. Это вдобавок к тому, что ее и так эпатировали, фраппировали и скомпрометировали – обрушили все виды французских бестактностей.

Она повернула налево на Моррисон-стрит и вдруг остановилась как вкопанная. Зачем ей сюда? «Форман, Эссербек и Ратти» совсем в другую сторону. Она развернулась, быстрым шагом прошла несколько кварталов на север, дошла до Бернсайд-стрит и снова остановилась. Куда ее несет?

Ну как – в перестроенную парковку по адресу Ю.-З. Бернсайд-стрит, дом 209. Какую еще перестроенную парковку? Их бюро помещается в «Пендлтон-билдинг», первом административном здании, возведенном в Портленде после Краха, и расположено оно на Моррисон-стрит. Пятнадцать этажей, декор под стиль инков. Какая, к черту, перестроенная парковка? Кто работает в перестроенных парковках?

Она прошла еще немного по Бернсайд – да вот же она, конечно. Вся обвешанная знаками: «Опасно! Аварийное строение».

Их контора на третьем уровне.

Стоя на тротуаре и разглядывая заброшенное здание с нелепыми, чуть скошенными этажами и узкими прорезями окон, она почувствовала себя довольно странно. Что случилось в пятницу у психиатра?

Надо все-таки снова встретиться с этим мелким засранцем. Мистером Орром-Не-Пойми-Которым. Да, он ей крутанул динамо, ну и что? К нему остались вопросы. Она решительно зашагала в южном направлении – пощелкивая клешнями: клац-клац, – дошла до «Пендлтон-билдинг» и позвонила ему из кабинета. Сперва по номеру в «Брэдфорд индастриз» (нет, мистер Орр сегодня не приходил, нет, не звонил), потом по домашнему (пи-и-ип – пи-и-ип – пи-и-ип).

Наверно, надо снова позвонить Хейберу. Но он такая большая шишка – сидит там на холме, заведует «Дворцом снов». И вообще, о чем она только думает? Хейбер не должен знать, что она связана с Орром. Лжец вырыл яму и сам в нее упал. Паук запутался в собственной паутине.

Вечером Орр не взял трубку ни в семь, ни в девять, ни в одиннадцать. На работу во вторник не явился ни утром, ни в два пополудни. В 4:30 Хезер Лелаш вышла из дверей бюро «Форман, Эссербек и Ратти», села на трамвай до Уитакер-стрит, прошла пешком вверх до Корбетт-авеню, отыскала дом и нажала на звонок – одну из шести выстроившихся в ряд замусленных пальцами кнопок на желтом косяке с облупившейся краской сбоку от двери со стеклянными вставками на входе в дом, который в 1905-м или 1892-м был чьей-то гордостью и любимым детищем, пришел с тех пор в упадок, однако же сохранял перед лицом окончательной гибели величавость и своего рода чумазое великолепие. Орр не открыл. Тогда она позвонила домуправу М. Аренсу. Дважды. Тот вышел с явным желанием от нее отделаться. Но что у Черной Вдовы получалось хорошо, так это запугивать насекомых помельче. Домуправ провел ее наверх и толкнулся в дверь к Орру. Она отворилась (была не заперта). Мисс Лелаш сделала шаг назад. Ей вдруг пришла мысль, что внутри может быть труп. И это чужой дом.

Но домуправ без всякого пиетета перед частной собственностью протопал внутрь, и она неохотно последовала за ним.

Просторные старые пустые и сумрачные комнаты производили впечатление нежилых. Мысль о трупе показалась смешной. Вещей у Орра было совсем мало. Не бросалась в глаза ни холостяцкая грязь и беспорядок, ни опять же холостяцкая педантическая прибранность. Личность хозяина на этих комнатах почти не отпечаталась, но все-таки мисс Лелаш ее разглядела: это было жилье тихого человека, привыкшего к тихой жизни. В спальне на тумбочке стоял стакан с веточкой белого вереска. Воды в стакане осталось на палец, не больше.

– Черт его знает, куда он делся, – буркнул домуправ и посмотрел на нее вопросительно. – Под машину, что ли, попал? Или что?

На патлатом домуправе была замшевая куртка с бахромой, на цепочке висел кулон с эмблемой Водолея, как носили в его молодости. Кажется, одежду он не менял лет тридцать. Даже по-дилановски обиженно гнусавил и попахивал марихуаной. Старые хиппи не сдаются.

Хезер взглянула на него приветливо: его запах напомнил ей о матери.

– Может, он поехал в свой дом на побережье? – сказала она. – Понимаете, он нездоров, ему назначена гостерапия. Если перестанет ходить, у него будут неприятности. Не знаете, где этот дом находится? Там есть телефон?

– Не-а, не знаю.

– Можно от вас позвонить?

– Звоните от него, – пожал плечами домуправ.

Она позвонила другу в Орегонском управлении парков о попросила дать ей адреса всех тридцати четырех коттеджей в лесном заповеднике «Саюсло», которые разыграли в лотерею. Домуправ из любопытства крутился рядом и, когда она повесила трубу, прокомментировал:

– Связи наверху?

– Да, полезная штука, – прошипела Черная Вдова.

– Надеюсь, разыщете Джорджа. Он нормальный чувак. Берет мою аптечную карту. – Домуправ хрюкнул, но тут же смех оборвал.

Когда Хезер уходила, он стоял, хмуро облокотившись на облупившийся дверной косяк. Казалось, что они со старым домом подпирают друг друга.

Хезер на трамвае доехала до центра, взяла в «Хертце» напрокат паровой «форд-стимер» и поехала по Девяносто девятому шоссе. Настроение у нее было приподнятое. Черная Вдова выслеживает добычу. И почему она не стала сыщиком, вместо того чтобы сидеть в занюханной конторе и возиться с глупыми гражданскими исками? Она ненавидела юриспруденцию. В этой сфере надо быть нахальным и напористым. Она была не такая. Она была существо стеснительное, хитрое, лукавое, чешуйчатое. Ее уязвляли французские бестактности.

Машинка выскочила за городскую черту довольно быстро, потому что пригородов, которые раньше тянулись вдоль западных шоссе бесконечными кляксами, больше не было. Когда в восьмидесятые свирепствовала чума и в некоторых районах из двадцати человек еле выживал один, пригороды утратили привлекательность. До ближайшего магазина ехать и ехать, бензина не достанешь, а вокруг типовые двухуровневые особнячки, полные трупов. Ни помощи, ни провизии. По лужайкам, заросшим лопухами и подорожником, носятся стаи огромных, в былые времена престижных собак – немецкие овчарки, афганы и доги. Панорамные окна трескаются. Кто придет вставить новое стекло? Люди стеклись в старый центр города – поближе друг к другу, пригороды же сперва достались мародерам, а потом сгорели. Как Москва в 1812-м: то ли вандализм, то ли несчастные случаи. Просто они стали никому не нужны, вот и сгорели. Теперь на месте бывших «Кенсингтонских резиденций», «Лесных поместий» и «Тихих лощин» акр за акром рос кипрей, из нектара которого пчелы делают лучший мед.

Солнце уже клонилось к закату, когда она переехала через Туалатин, чьи неподвижные воды лежали шелковой лентой меж лесистых берегов. Вскоре слева от уходящей на юг дороги взошла луна – желтая, почти полная – и начала на поворотах засматривать Хезер из-за плеча. Что-то в этой луне было тревожное, уже не хотелось с ней переглядываться. Она больше не символизировала, как на протяжении тысяч лет, недостижимое и не казалась, как в последние десятилетия, символом достигнутого, но напоминала о потерянном. Украденная монета, обернувшееся против тебя самого дуло твоего пистолета, круглая дыра в небесной ткани. Луной владели пришельцы. Их первым актом агрессии – когда человечество впервые заметило их присутствие в Солнечной системе – стало нападение на лунную базу. Находившиеся под куполом сорок человек погибли страшной смертью от удушья. В то же самое время, в тот же день пришельцы уничтожили российскую космическую платформу на земной орбите – причудливое, красивое сооружение, похожее на опушенное семечко чертополоха, с которого русские собирались запускать корабли к Марсу. С отступления Чумы прошло всего десять лет, человечество, как феникс, только-только восстало из разрухи и пепла, чтобы лететь в космос, к Луне, к Марсу – и вдруг это. Бесформенная, бессмысленная, безъязыкая жестокость. Глупая ненависть Вселенной.

За дорогами уже не ухаживали, как в те годы, когда шоссе правили миром, – на пути возникали ямы и выбоины, но Хезер часто удавалось разгоняться до максимально разрешенной скорости (сорок пять миль в час). Она ехала по широкой, залитой лунным светом долине, раза четыре или пять пересекла речку Ямхилл, проехала через Данди и Гранд-Ронд (первый поселок – живой, второй – брошенный и мертвый, как Карнак) и наконец добралась до гор, до лесов. Старинный деревянный дорожный знак: «Лесная дорога имени Ван Дьюзера» – территория, в стародавние времена отвоеванная у лесопромышленников. Не все американские леса пошли на типовые дома, бумажные пакеты и воскресные комиксы. Кое-что еще осталось. Съезд направо – заповедник «Саюсло», и тоже не какой-нибудь вшивый питомник с пеньками и дохлыми саженцами, а дремучий лесище. Лунное небо заслонили черные кроны гигантских тсуг.

Бледный свет фар тонул в темной гуще ветвей и папоротников, и она еле разглядела нужный знак. Опять свернула и еще примерно милю пробиралась по изрытой колеями ухабистой грунтовке, пока не увидела первый дом. На покрытой дранкой крыше белел лунный свет. Было чуть позже восьми.

Деревянные домики стояли в тридцати-сорока футах друг от друга; деревья на участках срубать не стали, но от поросли территорию очистили. Присмотревшись, она различила и остальные отсвечивающие крыши, а по ту сторону ручья – такой же ряд строений. Свет горел только в одном окне. Начало весны, вечер вторника – отдыхающих не так много. Выйдя из машины, она поразилась, как громко шумит ручей – неумолчная, вечная хвалебная песнь! Она подошла к дому с освещенным окном, запнувшись в темноте всего пару раз, и посмотрела на припаркованную рядом машину – хертцевский электромобиль. Ну естественно. А если не он? Вдруг там чужой человек? Да черт с ним, не съедят же ее. Она постучала.

Подождала немного, чертыхаясь под нос, и снова постучала.

Ручей щебетал во все горло, в лесу стояла гробовая тишина.

Орр открыл дверь. Волосы висят спутанными лохмами, глаза красные, губы сухие. Уставился на нее и заморгал. Вид человека безумного, доведенного до ручки. Ей стало страшно.

– Вы заболели? – выпалила она.

– Нет, я… Заходите…

Придется зайти. Рядом с железной печкой стоит кочерга – если что, можно обороняться. Если, конечно, он первый ее не схватит.

Да ладно, черт возьми, что за мысли? Она едва ли не крупнее его и в куда лучшей форме. Трусиха несчастная.

– Травы накурились?

– Да нет, я…

– Что «я»? Что с вами?

– Не могу заснуть.

В крошечном домике чудесно пахло дымком и свежим деревом. Его обстановка состояла из печки, на которой можно было готовить, ящика с ольховыми ветками, буфета, стола, стула и раскладушки.

– Сядьте, – скомандовала Хезер. – Выглядите ужасно. Может, выпьете? Или врача? У меня в машине есть бренди. Поехали-ка со мной – найдем врача в Линкольн-Сити.

– Я в порядке. Прст… очнь… спать.

– Вы же сказали, не можете заснуть.

Он посмотрел на нее осоловелыми воспаленными глазами.

– Не могу себе позволить. Боюсь.

– Господи! Сколько это продолжается?

– Св… свс… …кресенья.

– Вы не спали с воскресенья?

– С субботы? – сказал он с вопросом в голосе.

– Что-нибудь принимали? Стимуляторы?

Он покачал головой.

– Немного все-таки поспал, – сказал он довольно четко, но тут же вдруг задремал, как девяностолетний старик.

Она уставилась на него, не веря своим глазам, но он так же быстро очнулся и внятно спросил:

– Вы приехали ради меня?

– А ради кого? Нет, черт побери, за рождественской елкой! Мы вчера договаривались пообедать – вы не явились.

– Ой, – он широко распахнул глаза, силясь ее разглядеть, – извините. Я в последние дни не в себе.

Сказав это, он вдруг, несмотря на дикие глаза и растрепанные волосы, снова стал собой – человеком, чье чувство собственного достоинства уходило так глубоко внутрь, что на поверхности было едва заметно.

– Ладно. Наплевать! Но вы и к врачу не ходите, так?

Он кивнул.

– Будете кофе? – спросил он.

Это не просто чувство собственного достоинства. Гармоничность? Целостность? Как у необработанного куска дерева.

Бесконечный потенциал, неограниченная, безоговорочная целостность бытия без изъятий, без обязательств, без действий: бытия только самим собой и больше никем, бытия всем.

Таким она его вдруг увидела, и больше всего в этом прозрении поразила ее сила этого человека. Он оказался сильнее всех, кого ей приходилось встречать, потому что его нельзя было сдвинуть с центра. Вот почему он ей понравился. Сила притягивала ее, как свет – мотылька. Она выросла в любящей семье, но силы в ее окружении не хватало: не на кого было опереться, это другие на нее опирались. Тридцать лет она мечтала, что встретит кого-то, кого не надо будет подпирать, кто не станет на нее опираться никогда, ни в каких обстоятельствах…

И вот сбежавший от врача плюгавый псих с красными глазами – ее надежда и опора.

Жизнь – такая запутанная штука, что черт ногу сломит, подумала Хезер. Никогда не угадаешь, что дальше. Она сняла плащ, а Орр тем временем взял с полки чашку, достал из буфета банку с молоком и сделал ей крепкий кофе: девяносто семь процентов – кофеин, три – все остальное.

– А сами?

– Больше уже не могу. Изжога.

Ей так его стало жалко.

– Может, бренди?

Он взглянул с робкой надеждой.

– Вы от него не уснете. Наоборот, взбодритесь. Сейчас схожу.

Он посветил ей фонариком на улице. Ручей гремел, деревья застыли в тишине, над головой скалилась луна. Луна пришельцев.

Вернувшись в дом, Орр налил себе немного, отхлебнул, вздрогнул: «Хорошо!» – и выпил до конца.

Она поглядела на него одобрительно.

– Всегда вожу с собой пинтовую флягу. В машине обычно держу в бардачке, а то, если полиция тормознет, надо показывать права – фляга в сумке ни к чему. Но обычно держу при себе. Занятно: каждый год пару раз приходится очень кстати.

– Вот почему у вас такая большая сумка, – сказал Орр с хмельком в голосе.

– Само собой! Добавить, что ли, в кофе? А то больно крепкий. – Она плеснула бренди себе в чашку и заодно налила ему. – Как вам удается не спать уже часов шестьдесят-семьдесят?

– Я не то чтобы совсем не сплю – просто не ложусь. Можно вздремнуть сидя, но без снов. Чтобы снились сны, надо лечь – тогда большие мышцы расслабятся. В книгах вычитал. В принципе, работает. Пока настоящих снов не было. Но если толком не удается расслабиться, быстро просыпаешься. А в последнее время начались галлюцинации. Будто по стене что-то ползает.

– Вы так долго не протянете!

– Да. Знаю. Просто надо было уехать. От Хейбера.

Пауза. Похоже, на него опять накатило оцепенение. Он глуповато хихикнул.

– На самом деле я вижу только одно решение, – продолжил он, – убить себя. Но не хочется. Это как-то неправильно.

– Конечно неправильно!

– Но это надо остановить. Меня надо остановить.

Она не совсем его поняла, и вникать желания не было.

– Хороший у вас домик, – сказала она. – А как дровами пахнет! Лет двадцать этого запаха не чувствовала.

– Згрзняю воздух, – пробормотал он со слабой улыбкой.

Казалось, он вот-вот отключится, но она заметила, что на раскладушке он сидит ровно, даже не позволяет себе прислониться к стене. Он поморгал.

– Когда вы постучали, я решил: сон. Поэтому сраз… не сраз… открыл.

– Говорите, намечтали себе этот домик во сне? Скромненько. Почему тогда не придумали себе шале на морском берегу в Сэлишане или замок на мысе Перпетуа?

Он нахмурился и покачал головой:

– Хотел только это.

Еще поморгав, он спросил:

– Что случилось? С вами что случилось? В пятницу. У Хейбера. На сеансе.

– Так я как раз и приехала спросить!

От этих слов он проснулся.

– То есть вы поняли…

– Видимо. Я чувствую, что что-то произошло. С тех пор как будто на одних и тех же колесах сразу по двум путям еду. В воскресенье в собственной квартире налетела на стену! Видите?

Она показала чернеющий под шоколадной кожей синяк на лбу.

– Там оказалась стена, хотя там не было стены… Как вы с этим живете? Как вы вообще понимаете, где что находится?

– Я и не понимаю, – ответил Орр. – Все время путаюсь. Если так и должно происходить, то хоть не настолько часто. Перебор. Уже не знаю: я сошел с ума или просто слишком много противоречащих сведений. Я… Просто… Вы что, действительно мне верите?

– А что остается? Я же видела, что случилось с городом! Как раз смотрела в окно. Только не думайте, что я хочу верить. На самом деле не хочу, пытаюсь не верить. Боже, кошмар какой-то. Но этот Хейбер, а? Он ведь тоже не хотел, чтобы я поверила. Так заболтал меня сразу. Но то, что вы сказали, когда проснулись… И потом эти стены на пустом месте, и на работу пошла не на ту улицу… И вот хожу и думаю: а что еще ему приснилось после пятницы? Уже, наверное, все изменилось, только я не знаю, потому что меня рядом не было. И я начинаю думать, что́ именно изменилось, и вообще не понимаю, осталось ли что-то настоящее.

– Вот именно. Слушайте, вы ведь знаете про войну? На Ближнем Востоке?

– Еще бы. На ней мой муж погиб.

– Ваш муж? – На лице у Орра выразилось отчаяние. – Когда?

– За три дня до того, как договорились ее закончить. За два дня до Тегеранской конференции и американо-китайского пакта. Через день после того, как пришельцы взорвали базу на Луне.

Он смотрел на нее словно в ужасе.

– Ну что такое? Да ладно, старая рана. Прошло уже шесть лет, почти семь. Если б его не убило, мы бы уже развелись. Отношения у нас были так себе. Слушайте, вы тут ни при чем!

– Я уже не знаю, когда я при чем, а когда нет.

– В случае с Джимом точно ни при чем. Ну был такой здоровый черный парень, симпатичный, зараза, и несчастный. В двадцать шесть уже большой человек, капитан ВВС, а в двадцать семь его сбили. И не вы это устроили, так на земле уже тысячи лет заведено. И все всегда так и происходило, задолго до пятницы, когда мир еще был перенаселен. Точно так же. Только это случилось в начале войны… правильно? – сказала она вдруг тихо, упавшим голосом. – Боже мой, его ведь убили сразу, а не перед перемирием. И война все продолжалась и продолжалась. И сейчас еще шла. А никаких… никаких пришельцев не было. Правда?

Орр кивнул.

– Вы их во сне придумали?

– Он сказал увидеть сон про мир. Мир на земле, и в человеках благоволение. Вот я и сочинил инопланетян. Чтобы был общий враг.

– Это не вы. Это все его прибор.

– Да нет, мисс Лелаш. Я и без прибора отлично справляюсь. Он просто экономит время – переносит меня сразу в фазу сновидений. Хотя в последнее время Хейбер над ним работал, что-то улучшал. Он большой мастер улучшать.

– Зовите меня Хезер.

– Красивое имя.

– А вас зовут Джордж. Он вас постоянно называл Джордж. Как будто вы этакий смышленый пудель или макака-резус. Джордж, лежать! Джордж, спать!

Он белозубо рассмеялся. Приятный смех, несмотря на всю его растрепанность и смущение.

– Да это не меня. Он не со мной говорил, а с моим подсознанием. Это оно для его целей как собака или мартышка. Оно, конечно, не рационально, но его можно выдрессировать.

В его словах не было ни капли горечи, хотя говорил он довольно страшные вещи. Неужели некоторым вообще не свойственно возмущаться, ненавидеть, подумала она? Неужели есть люди, которые никогда не ополчаются на весь мир? Которые видят зло, сопротивляются ему, но на которых оно совсем никак не влияет?

Конечно, есть и были. И несть им числа, живым и мертвым. Это те, преисполненные сострадания, что вернулись в круговорот колеса, что идут путем, по которому идти нельзя, сами не ведая того: жена крестьянина-издольщика в Алабаме, лама в Тибете, энтомолог в Перу, рабочий в Одессе, зеленщик в Лондоне, козопас в Нигерии, древний старик, стругающий палку близ пересохшего ручья где-то в Австралии, и все прочие. Нет среди нас таких, кто с ними не встречался. Довольно их – хватает, чтоб не остановилась жизнь на земле. Наверное, хватает.

– Послушайте, это важный вопрос: у вас только после встречи с Хейбером начались эти…

– Действенные сны? Нет, еще до. Я потому к нему и попал. Мне было страшно, и я начал по чужим карточкам доставать успокоительные, чтобы ничего не снилось. Не знал, что делать.

– Почему тогда последние две ночи ничего не принимаете? Почему пытаетесь не спать?

– У меня еще в пятницу все закончилось, а аптек здесь нет. Но мне надо было уехать. Чтобы быть подальше от доктора Хейбера. Все сложнее, чем ему хочется думать. Он считает, в мире можно все поправить. И он пытается при помощи меня поправлять мир, но только не признается. Он лжет, потому что не хочет смотреть правде в глаза. Его не интересует истина, его не интересует, что есть на самом деле, он ничего не видит, кроме своего сознания, своих представлений о том, как все должно быть.

– Ну, как адвокат я вам ничем помочь не могу, – сказала Хезер, не очень разобравшись в его словах.

Она отхлебнула кофе с бренди – смесь не то что вырви глаз, а сразу оба.

– В его гипнотической установке, – продолжила она, – я не услышала ничего такого. Он вам просто сказал не беспокоиться из-за перенаселения и все такое. И если он намерен скрывать, что использует ваши сны в сомнительных целях, кто ему помешает? С помощью гипноза он всегда может сделать так, что при сторонних наблюдателях вам действенный сон не приснится. Интересно, почему он пустил меня? Вы точно знаете, что он сам-то верит? Не понимаю его. Но в любом случае адвокату влезть между психиатром и пациентом тяжело, особенно если психиатр – светило, а пациент – маньяк, который считает, что его сны сбываются. Нет уж, увольте! Но послушайте, неужели никак нельзя не видеть снов по его заказу? Может, транквилизаторы?

– Пока я на ДТЛ, у меня нет аптечной карты. Он мне их должен будет сам прописать. Да и потом, «Усилитель» все равно заставит видеть сны.

– Вмешательство в частную жизнь. Но на иск не потянет… Слушайте. А что, если вам во сне его изменить?

Орр уставился на нее сквозь туман дремоты и бренди.

– Сделать его гуманнее… Хотя вы говорите, он и так гуманный, хочет как лучше. Но он любит власть. Нашел отличный способ управлять миром и ни за что при этом не отвечать. Ну? Сделайте его не таким властолюбивым. Пусть вам приснится, что он очень славный человек. Что он вас лечит, а не пытается использовать.

– Но я не могу сам загадывать себе сны. Никто не может.

Энтузиазм ее погас.

– Забыла. Когда я начинаю в это верить, сразу кажется, что вы можете всем управлять. А вы не можете. Просто делаете, и все.

– Ничего я не делаю, – буркнул Орр. – И ничего никогда не делал. Я просто вижу сны. А потом оно случается.

– Я вас загипнотизирую, – вдруг сказала Хезер.

Допустив мысль, что невероятное может быть правдой, она почувствовала легкий экстаз: если возможны такие сны, что же тогда невозможно? Кроме того, она с двенадцати часов ничего не ела, и кофе с бренди давали о себе знать.

Орр снова на нее уставился.

– Я уже пробовала. В институте, еще до юрфака, ходила на психологию. Был один курс, когда мы все пробовали друг друга гипнотизировать. Внушаемость у меня не очень, но других гипнотизировать получалось лихо. Давайте я вам какой-нибудь сон внушу. Про Хейбера – чтобы он перестал вредить. Только это, ничего больше. Ну как? Мне кажется, это довольно безопасно. По крайней мере, не опаснее остального, что сейчас можно предпринять.

– Но у меня высокая сопротивляемость гипнозу. Раньше не было, но он говорит, теперь есть.

– Вот почему он применяет вагус-каротидную индукцию? Терпеть не могу, когда ее делают: как будто человека у тебя на глазах убивают. А так не сумею, да я и не врач.

– Мой стоматолог просто ставил гипнопленку. И все получалось. Вроде бы. Мне так кажется.

Он явно уже говорил во сне и мог бы так бормотать до бесконечности.

– Видимо, сопротивляемость у вас не к гипнозу, а к гипнотизеру… – мягко сказала Хизер. – Попробуем все-таки? Если получится, я вам дам установку увидеть один небольшой – как вы сказали? – действенный сон о Хейбере. Чтобы он во всем сознался и постарался помочь. Как думаете, сработает? Вы не против?

– Я хоть посплю. Мне… все-таки надо иногда спать. Сегодня уже не выдержу. Если думаете, что у вас получится с гипнозом…

– Должно получиться. Только слушайте, у вас нет чего-нибудь поесть?

– Есть, – сонно пробормотал он, но через минуту очнулся. – Да, есть, простите. Вы же не ели. Сюда еще ехали. Есть хлеб…

Он порылся в буфете и достал буханку хлеба, маргарин, пять крутых яиц, банку тунца и увядший пучок салата. Она тем временем нашла две тарелочки из фольги для выпекания пирогов, три разномастные вилки и маленький нож для фруктов.

– А вы ели? – строго спросила она.

Орр не помнил. Они перекусили: она – сидя за столом, он – стоя. Встав на ноги, он взбодрился, и у него обнаружился изрядный аппетит. Пришлось разделить все поровну, даже пятое яйцо.

– Вы очень хороший человек, – сказал он.

– Я? Почему? Что к вам приехала? Да ерунда, просто испугалась. Когда в пятницу мир взял и перевернулся! Хотелось разобраться. Я ведь, когда вы спали, как раз смотрела на больницу, где я родилась, – за рекой. И вдруг раз – ее нет и не было никогда!

– Я думал, вы с восточного побережья, – сказал Орр ни к селу ни к городу.

С логикой у него в этот момент было туговато.

– Нет. – Она тщательно вычистила банку из-под тунца и облизала нож. – Из Портленда. Причем уже два раза. Два разных роддома. Во дела! Но оба раза здесь родилась и выросла. Как и мои родители. Папа у меня негр, мама белая. Довольно любопытная история. Он в семидесятых был такой воинственный активист: «Власть черным!» и все прочее. А она была хиппи. Он из неблагополучной семьи из черного района, безотцовщина, она – дочь адвоката крупной корпорации из фешенебельного Портленд-Хайтс. Бросила институт, подсела на наркотики – все, как тогда было принято. Познакомились они на каком-то митинге, против чего-то протестовали. Тогда еще митинги не были запрещены. Поженились. Но долго он все это вытерпеть не мог – я имею в виду не только брак, а всю ситуацию. Когда мне было восемь, уехал в Африку. В Гану вроде бы. Он считал, что его предки оттуда, хотя он точно не знал. Вся его семья, сколько себя помнила, жила в Луизиане, и Лелаш – фамилия рабовладельца. По-французски значит «трус». Я в школе выбрала французский, потому что у меня французская фамилия, – хихикнула она. – Словом, взял и смотался. И бедная Ева совсем расклеилась. Ева – это моя мать. Она не хотела, чтобы я называла ее «мама»: долой эти собственнические словечки из буржуазных семей. В общем, я звала ее Евой. Некоторое время мы жили на горе Худ в типа такой коммуне. Боже мой! Холодрыга зимой страшная. Но полиция нас разогнала: мол, вынашиваем антиамериканский заговор. Потом она перебивалась то тут, то там. Иногда делала красивую посуду, если кто-нибудь давал свой гончарный круг и печь. Но чаще она просто была на подхвате в магазинчиках, ресторанах и все такое. В их среде было принято друг другу помогать. И все здорово помогали. Но она крепко сидела на наркотиках и не могла слезть. Год продержится – и снова-здорово. Чуму пережила, но в тридцать восемь кольнулась грязной иглой – и насмерть. И что вы думаете – объявились ее родственники и взяли меня к себе. Хоть раньше меня ни разу не видели! И оплатили мне институт и юридическое образование. Каждый год езжу к ним на Рождество. Я у них такой показательный негр. Но знаете, что самое странное? Я сама не понимаю, какого я цвета. Отец был черный, настоящий такой (белая примесь у него была, но он был негр), мать – белая, а я ни то ни другое. Ведь отец ненавидел мать за то, что она белая. Но и любил тоже. А она, видимо, любила не столько его, сколько его цвет кожи. И какая тогда получаюсь я? Так и не разобралась.

– Коричневая, – мягко сказал он, стоя позади ее стула.

– Дерьмовый цвет.

– Цвет земли.

– А вы из Портленда? Ваша очередь.

– Да.

– Ничего не слышу из-за этого ручья. Черт! Я думала, на природе обычно тихо. Продолжайте!

– Правда, у меня теперь столько разных детств, – сказал он, – даже не знаю, о каком вам рассказать. В одном родители умерли в первый год Чумы. В другом не было никакой Чумы. Не знаю… Все они были довольно скучные. Рассказывать нечего. Я просто выживал, как мог.

– Ну, это главное.

– Только становится все труднее и труднее. Сперва Чума, теперь пришельцы…

Он придурковато хохотнул, но, когда она обернулась, его лицо было усталым и несчастным.

– Не могу поверить, что вы их просто выдумали во сне. В голове не укладывается. Я их так долго боялась – шесть лет! Но вот об этом подумала и сразу поняла: да, все правильно. Потому что их не было на том, другом временном пути, или как его назвать? Хотя на самом деле они не хуже, чем эта чудовищная перенаселенность. Вспомнить только ту жуткую квартиру, где я жила – с четырьмя другими тетками, в «Комплексе для деловых женщин». Ужас! И эти поездки на мерзком метро, зубы в ужасном состоянии, еда паршивая, и то ее не хватает. Вы знаете, я тогда весила сто один фунт, а теперь – сто двадцать два. С пятницы набрала двадцать один фунт!

– Да, вы были страшно худая, когда я вас впервые увидел. В вашей адвокатской конторе.

– Вы тоже. Тощий, как палка. Правда, все тогда были такие – я не обратила внимания. А теперь, смотрю, становитесь здоровяком. Вам бы только выспаться.

Он не ответил.

– Если разобраться, все стали выглядеть гораздо лучше. Послушайте, если вы со своими снами все равно ничего поделать не можете, но они что-то меняют к лучшему, то не стоит себя винить. Может, это что-то вроде нового инструмента эволюции. Выживает сильнейший и все такое. Прямая линия. Экспресс-связь.

– Да нет, гораздо хуже, – сказал он с той же легкомысленной, глуповатой интонацией и сел на кровать. – Вы… – Он несколько раз запнулся. – Вы помните, что случилось четыре года назад в апреле? В девяносто восьмом?

– В апреле? Нет, ничего особенного.

– Был конец света, – сказал Орр.

Его лицо передернулось мышечным спазмом, и он несколько раз сглотнул, как будто ему не хватало воздуха.

– Никто больше не помнит.

– Вы о чем? – спросила она с чувством смутной тревоги.

Апрель… апрель девяносто восьмого, подумала она. Помню ли я апрель девяносто восьмого? Она поняла, что не помнит, а надо бы. И испугалась. Его? Вместе с ним? За него?

– Это не эволюция. Просто самосохранение. Даже не знаю… В общем, было гораздо хуже. Вы такого даже не помните. Мир был тот же, что первый, который вы застали, с населением в семь миллиардов, только… было хуже. Нигде, кроме нескольких европейских стран не успели вовремя, еще в семидесятых, сократить выбросы, ограничить рождаемость и ввести карточки. И когда мы наконец попробовали организовать снабжение, было уже поздно. Продуктов не хватало, мафия контролировала черный рынок; чтобы что-то есть, надо было покупать на черном рынке, у многих такой возможности не было. В восемьдесят четвертом переписали Конституцию, это вы помните, но положение было такое аховое, что переписали гораздо сильнее. Даже не стали делать вид, что у нас все еще демократия, ввели что-то вроде полицейского государства, но не помогло – система сразу же развалилась. Когда мне было пятнадцать, закрылись школы. Той, большой Чумы не было, но одна за другой вспыхивали эпидемии – дизентерия, гепатит, потом бубонная чума. Правда, в основном люди умирали от голода. А в девяносто третьем на Ближнем Востоке началась война. Правда, не совсем такая. Израиль против арабов и Египта. Присоединились все крупные государства. Одна африканская страна, воевавшая за арабов, сбросила на два израильских города атомные бомбы. Мы помогли нанести ответный удар, и…

Он помолчал, а затем продолжил, судя по всему не заметив, что из его рассказа выпал кусок.

– Я пытался выбраться из города. Хотел дойти до Лесного парка. Меня тошнило, идти было невмоготу, я сел на ступенях какого-то дома в районе Западных холмов. Дома все сгорели, но ступеньки были бетонные. Помню, в трещине между ступеньками росли одуванчики. Я сел, а встать уже не могу и понимаю, что больше не встану. Мне все казалось, что я встал и пошел, что выхожу из города, но это был уже бред. Я приходил в себя, опять видел одуванчики и понимал, что умираю. И что все вокруг тоже умирает. А потом мне… приснился сон.

Пока он говорил, голос у него стал сиплым, а теперь и вовсе пресекся.

– Со мной все было хорошо, – наконец продолжил он. – Мне снилось, что я дома. Я проснулся, и со мной все и правда было хорошо. Я был у себя дома, в кровати. Только такого дома у меня никогда не было в том мире – другом, первом. В плохом мире. Господи, лучше б я совсем его забыл. Я его почти и забыл. Невозможно такое помнить. Я с тех пор себе говорю, что все это был сон. Только это неправда! Вот сон. Который сейчас. Этот мир не настоящий. И даже не вероятный. Настоящий – тот, что был. На самом деле мы все умерли. А перед тем угробили наш мир. Ничего не осталось. Только сны.

Она ему поверила, и тут же с возмущением эту веру отбросила.

– Ну и что? Может, так всегда и было! Ничего страшного. Вы же не думаете, что вам позволено делать что-то, чего делать нельзя? Кем вы себя вообразили? В мире нет ничего случайного; все происходит так, как должно. Всегда! Какая разница, как это называть – реальностью или сном? Это ведь одно и то же, разве нет?

– Не знаю, – сказал Орр, явно мучаясь.

Она подошла и обняла его, как ребенка, которому больно, или как умирающего.

Его голова тяжело улеглась ей на плечо, на колено мягко опустилась светлокожая широкая кисть.

– Вы спите.

Он не возразил.

Ей пришлось как следует его встряхнуть, чтобы он хотя бы запротестовал.

– Нет, я не сплю. – Он всполошился и сел прямо. – Не сплю. – И снова обмяк.

– Джордж!

И правда: если обратиться по имени, помогает. Он открыл глаза и даже перевел взгляд на нее.

– Не засыпайте! Продержитесь еще чуть-чуть. Попробую гипноз. Чтобы вы смогли поспать.

Она собиралась узнать, какой сон он хочет увидеть, что ему внушить насчет Хейбера, но Орр был уже не в том состоянии.

– Так, сядьте на раскладушку. Смотрите… смотрите на пламя в лампе, это сгодится. Но не засыпайте.

Она поставила масляную лампу в центр стола среди яичной скорлупы и объедков.

– Сосредоточьтесь на пламени и не спите! Вам будет легко и приятно, но спать вы не будете, пока я не скажу: «Спите». Вот так. Вам легко и удобно…

Чувствуя легкую фальшь, она продолжила разыгрывать роль гипнотизера. Орр поддался практически сразу. Она даже сперва не поверила и решила проверить.

– Вы не можете поднять левую руку, – сказала она. – Пытаетесь, но она слишком тяжелая. Не идет… А теперь она снова легкая, вы можете ее поднять. Так… хорошо. Через минуту вы заснете. Вам что-то приснится, но это будут простые, обычные сны, как у всех. Не эти, особенные – не действенные. За одним исключением. Вам приснится один действенный сон. В нем…

Она осеклась. Ей вдруг стало страшно, все внутри похолодело. Что она творит? Это ведь не игры, не игрушки, сюда с глупостями лезть нельзя. Он был сейчас в ее власти, а его власть безгранична. Какую чудовищную ответственность она на себя взваливает?

Человек, который, как она, считает, что нет ничего случайного, что все мы части целого и что ощущение себя частью целого и делает нас целым, – такой человек никогда, ни при каких обстоятельствах не испытывает желания играть в Господа Бога. В такие игры стремятся играть лишь те, кто отрицает свою сущность. Но ей навязали эту роль, и теперь поздно идти на попятную.

– В этом сне вам приснится, что… доктор Хейбер – человек гуманный, что он не пытается вам навредить и будет с вами откровенен.

Она не знала, что говорить, как говорить, и понимала, что любые слова могут обернуться неприятностями.

– А еще вам приснится, что пришельцев на Луне больше нет, – второпях добавила она (хоть этот груз у него с плеч снять). – А утром вы проснетесь отдохнувшим, и все будет хорошо. Теперь же – спите!

Черт! Забыла сказать, чтобы он сперва лег на кровать.

Орр, как до половины набитая подушка, мягко подался вперед и вбок и большой теплой бездвижной массой улегся на полу.

Весил он не больше ста пятидесяти фунтов, но взгромоздить его на кровать – без малейшей помощи с его стороны – было не легче, чем мертвого слона. Чтобы не перевернуть раскладушку, ей пришлось сперва поднять его ноги, а потом уже за плечи затянуть наверх все тело. Само собой, внутрь спального мешка он не попал. Хезер вытащила мешок из-под него, опять едва не перевернув кровать, и укрыла им Орра, как одеялом. А он спал, спал без задних ног, не обращая внимания ни на что. Она запыхалась, вспотела и разозлилась. Он был безмятежен.

Она села за стол перевести дух. Потом задумалась, что делать дальше. Убрала объедки и сор, нагрела воды и вымыла тарелки из фольги, вилки, нож и чашки. Подкинула в печку дров. На полке она нашла несколько книг в мягких обложках: наверное, купил в Линкольн-Сити, чтобы как-то скоротать долгое бдение. Ни одного детектива. Вот черт! Хороший детектив сейчас бы не помешал. Нашла какой-то роман о России. Что интересно: когда подписали Космический пакт, американское правительство перестало делать вид, что между Иерусалимом и Филиппинами ничего нет (потому что, если есть, вдруг оно как-то навредит «Американскому Образу Жизни»?). И в последние несколько лет в магазинах снова появились японские игрушечные зонтики из бумаги, индийские благовония, русские книги и все прочее. Человеческое братство – новый образ жизни, как сказал президент Мердль.

В этом романе, фамилия автора которого заканчивалась на «-евский», действие разворачивалось в Чумные годы в маленькой кавказской деревне. Книга была невеселая, но чем-то она ее взволновала и зацепила, и Хезер с десяти вечера просидела над ней до половины третьего. Все это время Орр спал глубоким сном, почти не шевелясь, тихо и неглубоко дыша. Она отрывала глаза от кавказской деревушки и видела его лицо, позолоченное тусклым светом лампы, притененное и умиротворенное. Если ему снились сны, то мимолетные и тихие. Когда все в деревне умерли, кроме местного дурачка (чья абсолютная пассивность перед лицом неизбежного не раз напомнила ей о ее компаньоне), она попробовала выпить подогретого кофе, но на вкус он был как щелок. Она открыла дверь и постояла наполовину внутри, наполовину снаружи, слушая, как ручеек орет и вопит: «Вечная хвала! Вечная хвала!» Уму непостижимо, что он голосил так еще за сотни лет до ее рождения и не перестанет, пока горы не сдвинутся с места. А что самое странное – сейчас, поздно ночью, среди глубокой лесной тиши в этом грохоте слышалась посторонняя нотка, будто где-то далеко-далеко вверх по течению поют детские голоса – так сладко и так странно.

Стало зябко. Она захлопнула дверь и, оставив нерожденных детей дальше петь в ручье, вернулась в теплую комнату к спящему человеку. Попыталась почитать руководство для плотников-самоучек (Орр, видимо, собирался в домике что-то мастерить), но поняла, что сейчас заснет. Почему бы и нет, кстати? Ей-то зачем бодрствовать? Только куда лечь…

Надо было оставить Джорджа на полу. Он бы и не заметил. Так нечестно: у него и раскладушка, и спальный мешок. Она взяла мешок, взамен укрыв Орра его плащом и своим дождевиком. Джордж не пошевелился. Она ласково на него посмотрела и улеглась в спальном мешке на полу. Боже, ну и холодина! И так жестко. Лампу она не задула. А может, надо прикрутить фитиль? Вроде одно правильно, а другое нет: так говорили в коммуне. Но только что именно правильно, она забыла. Твою же мать! Как холодно.

Холодно, холодно. Жестко. Ярко. Слишком ярко. В окне сквозь маячащие и мерцающие тени деревьев рассвет. Бьет над кроватью. Вздрогнул пол. Холмы зашептались, им приснилось, что они падают в море. А из-за холмов, едва слышный и страшный, несется из далеких городов вой сирен – вой, вой, вой.

Она вскочила. Волки завыли о конце света.

Косые лучи заливали единственное окошко, делая неразличимым все, что оставалось в тени. Она пошарила руками в этом ярком мареве и поняла, что сновидец еще не проснулся и лежит лицом вниз.

– Джордж! Просыпайтесь! Ну же, вставайте, Джордж! Что-то случилось!

Он проснулся. Открыв глаза, улыбнулся ей.

– Что-то случилось… сирены. Что это?

Еще не отойдя от сна, он бесстрастно сказал:

– Они приземлились.

Как она сказала, так он и сделал. Она же сказала ему увидеть во сне, что на Луне пришельцев больше нет.