Читать книгу Избранные стихотворения разных лет - В. О. Кириллов - Страница 3

Каждый вечер, как только сгущаются тени,

Я спускаюсь к камину и с чашкой в руке

Размышляю о том, что я должен был сделать,

Но не сделал: забыл, не сумел, не успел.

Лёгкий сумрак и кофе густой и горячий,

За окном мрачный лес неприступной стеной,

На двери амулет, приносящий удачу

И хранящий мой призрачный зыбкий покой.

Я снимаю очки, к полутьме привыкая,

Расплываются в рамках сюжеты картин.

А на краешке стула сидит неприкаян,

Чуть сутулясь, знакомый лишь мне господин.

Это тень, что является вечно без спроса,

Беспардонно врываясь в налаженный быт,

Наглый прищур, прилипла к губе папироса,

Но без шерсти, без вил, без рогов и копыт.

Мы молчим, уступая друг другу дорогу,

Только глупый торопится сразу сказать.

На дуэли лишь выстрел, и то – это много,

Если выпало первым другому стрелять.

Нам спешить не резон, мы остались чужими.

Только тень всё пытается мне доказать,

Что мы плохо любили и мало дружили,

Что за слабость придётся ответить опять,

Что ни совесть, ни честь завещать по наследству

Никому в этом мире пока не дано,

Что за наши победы обязаны детству,

А ошибки привыкли валить на вино.

Хватит. Хватит! Нельзя же так пошло и грубо

Рассуждать о привычных как воздух вещах!

Но улыбка лишь тронет мелькнувшие губы,

И просыплется пепел на складки плаща.

Тень поднимет сухую артрозную руку,

Мол, довольно, зачем по-пустому шуметь?

На мгновенье в гостиной ни света, ни звука,

Будто стёкол коснулась незримая смерть.

С ровным треском камин пожирает поленья.

Возле зеркала, горбясь, стою я один.

Никогда не смогу примириться я с тенью,

Так кому же, смутившись, шепчу: «Приходи»?!

Я растворился в кресле у камина,

Где пламя лижет дров сухих шалаш.

На полке глиняная балерина

С улыбкой, словно клоун Карандаш.

И мечется огонь животным многоликим,

Пытаясь на решётку налететь.

На мраморе мифические блики

Мистерией про жизнь или про смерть.

В ладонях прячется стакан со льдом и виски.

Трещат поленья, искры-светляки.

Сегодня мир вдруг стал до боли близким,

Почти как пальцы сломанной руки.

А в полудрёме тусклые фантомы

Плывут, как будто в небе облака.

И я опять хочу разговорить Харона,

Смешного, в сущности, немого старика.

Приходят поздно здравые идеи,

Когда нет сил парить или летать,

Когда виски предательски седеют,

И койкой видится просторная кровать.

Но есть пожар, зажатый между стенок,

А значит, есть предел у пустоты!

И, может быть, остался от вселенной

Не только сладкий и приятный дым.

Всхожу ли я на берег влажный,

Где волны трутся о гранит,

Где над стволами змей бумажный

Орлом расцвеченным парит.

Брожу ли я тропой лесною

По жилам высохших корней,

Где тень соседствует с сосною,

Где воздух гуще, чем елей.

Сижу ли на холмах горбатых

Среди нескошенной травы,

Где пахнет юностью и мятой,

Где не укрыться от жары.

Везде, куда судьба забросит,

Налёт сомнения лежит.

А за спиной смеётся осень

И возбуждает миражи.

Мы все немножечко евреи,

Хотим мы этого иль нет,

Нас по пустыням Моисеи

За ручку водят много лет.

А мы по притчам Соломона

Сверяем мысли и дела —

Потомки славного Додона

И тех, что Сара родила.

Мы все немножечко с приветом,

По принципу «вопрос – ответ»,

И слепо следуем советам,

Забыв, что дан один завет.

Мы все немножечко с Востока,

Ещё не инь, уже не янь,

Но отдаляясь от истока,

Не понимаем: дело дрянь.

Мы все немножечко евреи,

Идя по скользкому пути,

Себя мы искренне жалеем.

Так нам и надо. Бог простит.

Ты забыл свой печальный рожок

На обрыве меж выжженных скал.

Почему ты ушёл, пастушок?

И куда аргамак ускакал?

Глухо воет твой преданный пёс,

Затерялось на скалах руно.

Для кого в бурдюке ты унёс

Молодое с кислинкой вино?

На траве засыхающий сыр,

И на бурке скучает кинжал.

«Я оставил другим этот мир,

Извини, что тебе не сказал».

Пускай дотла сгорю в огне,

Пускай гореть я буду вечно,

Лишь только раз достанет мне

Лечь с самой роковой из женщин.

Пускай свистит жестокий кнут,

Врубаясь в плоти ком кровавый,

Коль я смогу хоть пять минут

Блистать в лучах всемирной славы.

Пускай гнилая пасть гиен

Без срока рвёт меня на части,

Когда познаю сладкий плен

Короткой абсолютной власти.

Пускай проказа обратит

В сплошной гнойник лицо и члены,

Лишь подержу аккредитив

На золото из всей вселенной.

Не страшен ад, а страшен рай.

Ведь, если даже не сумею

Хотя бы раз зайти за край,

Тогда зачем живу и верю?!

Он не боялся – дважды два —

Ни татей, ни воров,

Лишь опасался иногда

Румяных докторов.

И сердце нежное своё,

Чтоб кто-то не украл,

Надёжно завернув в тряпьё,

Под грушей закопал.

И тут же отступили страх,

Сомнения и боль.

Он стал отчаянным, как Гракх,

И хрупким, как Ассоль.

Стал жить привольно и легко,

А проще – без забот,

Ведь сердце храброе его

Хранил садовый крот.

Но не бывает без проблем,

Когда всё тип и топ,

Хоть веселился, пил и ел,

И мир сосал, как клоп,

А было грустно по утрам

На празднике зари…

Быть может, просто сердце там

Скучало без любви?

Иди, тебя никто не победит,

Иди смелей и ничего не будет:

Не будет мелочных обид,

Которых так боятся люди;

Не будет призрачных потерь —

Ты потерял уже, пожалуй,

Ту бронированную дверь,

Которая твой мир держала;

Не будет яда клеветы

И лицемерия не станет:

Давно забытые черты

Не возбуждают и не ранят;

Не будет солнца по утрам

И вечерами чая с мёдом;

Не будет тех глубоких ран,

Которых не излечишь йодом;

Не будет яростных боёв,

Когда друзья уходят строем;

Забудешь, что такое клёв

И как волчок внутри устроен…

И лишь вопрос: зачем идти?

Кому нужна твоя удача?..

А ива глухо шелестит

И над водой тихонько плачет.

Я ушёл от людей, потому что не в силах смириться,

Потому что обман захлестнул, словно шею петля.

Я не мог принимать эти льстивые хитрые лица

И смотреть сквозь стекло, как вдали умирает заря.

Я лежал у костра и в лесу я питался грибами,

Я зверино кричал, разрывая и связки, и зев,

Я хватался за жизнь огрубевшими в битвах руками,

В лихорадочном сне все законы природы презрев.

Этот выбор не мой, он подсказан, наверное, свыше.

Я ушёл, чтобы жить, оказалось – забыться в бреду.

Я на голос иду, тот, который почти что не слышен,

И, скорее всего, я опять на людей набреду.

Дух жил один и жил не по закону,

Не требовал ни пищи, ни тепла.

А мимо, огибая все затоны,

Земная жизнь неспешная текла.

Встречаясь часто в тёмном переулке,

Где ставки с жиру делает судьба,

Наш Дух играл в разбойников и жмурки

И только раз при этом проиграл.

Но знает каждый, выбравший удачу,

Что стоит вдруг позволить слабину,

Теряешь волю, совесть или мачту

И мёртвым камнем катишься по дну.

В пустыне в центре миража

Стоял, расправив плечи, воин,

И кубок он в руках держал,

И был задумчив, и спокоен.

Второй – лежал безвольно ниц

Без сил, без мыслей, без надежды,

Песок струился меж ресниц

И забирался под одежду,

Язык в горячечном плену

Толкал хрустящую отраву…

Но вдруг сказал: «Отдай!» – тому…

И тот отдал и меч, и славу.

Стреножен конь, затуплено копьё,

Пылится щит на дальних антресолях.

Как далеко нехитрое житьё

Среди сражений, праздников и боли!

Давно ушли друзья в небытиё,

Давно любовь свои сложила крылья.

Теперь лекарства, тёплое питьё

И книги, чуть притрушенные пылью.

Но сердце разве выдержит её —

Сырую прелесть тихой сытой жизни?

Пока слетается чумное вороньё,

Ещё не поздно послужить отчизне.

Вновь руку греет добрый кладенец,

Вновь на груди потёртая кольчуга.

И в каждый бой, как в церковь под венец,

Ведёт старуха-смерть – надёжная подруга.

Есть только два пути заметных у людей:

Один – когда, сгорая напрочь без остатка,

Несут тепло души и жаркий дух идей,

Чтоб было больше на Земле порядка.

Второй – у тех, не помнящих родства,

Которые идут к желанной цели

Сквозь дебри лжи, голов и воровства,

И, право, в этом деле преуспели.

Есть только три заветных мысли у людей:

Пусть будет мир на голубой планете,

Пусть будет он комфортным для детей,

И пусть плодятся в этом мире дети.

Диета мышления —

от страха, от лени, от неумения.

Диета мышления —

идейный диабет.

Нуждались в лечении,

а средств нет.

Бесплатны рецепты:

сомнение, увлечение…

Но поздно и бесполезно —

диета хуже болезни.

Под плакучей растрёпанной ивой

По спине шаловливой реки

Проплывали на лодке сопливой

Чуть живые с утра рыбаки.

Разругали порывистый ветер,

Скользкий воздух, дешёвую снасть,

Удивлялись, как малые дети,

Что червём на крючок не попасть.

Рыбка в ямах скользила игриво,

Занималась лениво заря.

Было сыро, промозгло, тоскливо,

И к тому же, мне кажется, зря.

Тяжёлый сон, верней, борьба со сном,

Когда от правды никуда не деться.

И грустно мне, и мысли о былом

Иголками опять тиранят сердце.

Что видел я, с кем в жизни близок был,

Что смог узнать об истине и тайне,

На что истратил первозданный пыл,

И почему опять остался крайним?

Рождение причудливых химер,

Глубокое неровное дыханье…

И музыка семи небесных сфер,

Как покаянье или наказанье.

Не смотри на меня так сурово,

По привычке прищурив глаз.

Я исправлюсь. Даю тебе слово.

Ты поверь мне в последний раз.

Мы ведь знаем друг друга немало,

Пусть я старше на тысячу лет,

Есть у нас с тобой общая мама,

А секретов и тайн у нас нет.

Для тебя жить и ясно, и просто, —

Первозданностью чувств и надежд.

Лишь стоят мириады вопросов

Без ответов, как без одежд.

Хорошо, что в тебя не плевали,

Не ломали ногами хребет,

И в какой-нибудь сточной канаве

Грубых слов и зубов твоих нет.

Для чего я ищу оправданья

Сигаретам, безволью, вину?..

И свои, и чужие страданья —

Всё себе зачисляю в вину.

Да, теперь защищаться мне нечем.

Я сижу пред тобою одним,

Самым страшным судом человечьим —

Чистой совестью детской – судим.

Знаю, ты можешь быть неподкупен.

Знаю, здесь донага я раздет…

Я исправлюсь, мой маленький, глупый,

Слишком правильный детский портрет.

Я что-то главное ищу…

То, что не выразить словами.

Любовь ли? Вечность? Я хочу

нащупать. Не доволен вами,

мои безнравственные дни.

Что слава, деньги, власть и вера?!

Быть может, радуют они,

как могут радовать химеры.

На праздник – вкусная еда,

напитки, девочки-старлетки…

Сегодня ценятся едва

Слова, шлифованные редко.

Не осуждаются грехи,

не замечаются поступки,

сегодня женщины глухи,

мужчины утонченно хрупки,

а дети – поздние цветы —

давно забросили игрушки…

Со стариками все на «ты».

И мир сквозь дно стеклянной кружки.

Если вдруг оборвалась струна

у надрывно поющего баса,

если камень влетел со двора —

и в куски флорентийская ваза,

если снова привычно забыл

зонтик или одну из перчаток,

если лунною ночью завыл

лютый зверь, пробирая до пяток,

это значит, что поздно грустить,

что уже разбавляются чувства,

это значит пора уходить —

пить боржоми и квасить капусту,

это значит, что близок предел,

а за ним растворишься в тумане,

переправив «удел» на «надел»

и состроив фигуру в кармане.

Он не был пророком, гуру, мудрецом,

Он не был святым, пожалуй,

Но был настоящим надёжным отцом,

Оставившим мне скрижали.

Такие скрижали, где каждый завет

(Не путать с Заветом с Сиона)

Не то чтоб ответ, а просто совет,

Чтоб я не скатился со склона.

Скрижали, конечно, с собой я ношу,

Как гордый народ Ханаана,

У жизни давно ничего не прошу.

Лишь соль вымываю из раны.

Испанский гранд зарылся в воротник,

А рядом тощий шут – от пёстрого до хаки —

Король вина и выходок лихих,

Король стеклянных блях и бутафорной драки.

Избавлен от придворной суеты

Дурак, ему не нужно думать о приличьях,

Благоухать обязан, как цветы,

И оттенять собой бездарное Величье.

Когда ж захочет праздника душа,

Когда он запоет, вокруг свистят и злятся…

Талант не стоит медного гроша,

А награждается умение кривляться.

Снова рыжим пожаром приветствует вечер,

Хитроумной улыбкой скривилась бродяга-луна,

Ветер ожил, забылся. И дивные речи

Полились по листве и сплелись, затуманив слова.

Здесь недавно гуляло базарное вече:

Кто-то спорил, слонялся, доказывал с пеной у рта…

Он скорее не прав, просто бесчеловечен,

Кто доходит до истин, законы беседы поправ.

Я себя наказал, я один в этом споре

Был не прав и гремел, разрушая основ тишину.

И остался один, как в пустом и звенящем соборе,

Проклиная закат, поглотивший мечту и луну.