Читать книгу Избранные стихотворения разных лет - В. О. Кириллов - Страница 5

Мои стихи – рифмованные строчки

В тетрадях, на салфетках, на полях

Газет и книг – от точки и до точки

Бок о бок с вами жизнь прошла моя.

Я трудно рос и часто спотыкался,

До крови разбивая кулаки.

Тогда мне мир загадочным казался,

Отгадкою мне виделись стихи.

Они со мной взрослели и мужали,

И вместе с добрыми советами отца,

Как иудеям мудрые скрижали,

Мне помогали победить Тельца.

Когда скользил или не мог подняться,

Когда я забывал «кому служить»,

Мои стихи, как православным святцы,

Давали в руки праведную нить.

Они со мной любили и страдали,

Болели, сомневались, шли ва-банк.

В конце концов, конечно, побеждали:

Перо – не штык, скорее – лёгкий танк.

Мои стихи – мой рок, судьба моя,

Я так и не сумел расстаться с вами…

И если существует Судия,

Он говорит не прозой, а стихами.

Солнце упало в море,

Воду окрасив кровью.

Звёзд золотые слёзы

Забрызгали мрачный свод.

Где-то уснули боги,

Только поводит бровью

Зевс – громовержец грозный —

Буйной фантазии плод.

Шкуру медведя сбросив,

Воздух вдохнул всей грудью.

Боже! Какая жалость,

Что так краткосрочен миг!

Медленно, словно осень,

Грудь наливается ртутью.

Сердце-ягнёнок сжалось,

Невольный родился крик.

Вот он – восторг победный!

Слово взметнулось птицей,

Речь полилась потоком,

Эхо взрывая в ответ.

Гордый, прямой и бледный,

Как же он мог мириться

С жалким безумным роком —

Воин, Мечтатель, Поэт?!

Он сам себя предал анафеме —

За рифмы, которыми жил.

А люди смеялись и ахали,

Когда он костёр разложил.

И дым растворялся над пропастью,

До рези слезились глаза.

А люди дивились жестокости,

Но слова никто не сказал.

И тело клешнями жуткими

Огонь истязал не щадя.

А люди беззлобными шутками

Обменивались, уходя.

Его осудили заранее —

Наверное, слабый поэт.

Но всё же ценили старания,

И кто-то оставил букет.

Он был косноязык, как многие поэты,

Он не умел красиво говорить.

Но, Боже мой, каким волшебным светом,

Жемчужинами слов сияла строчек нить.

Так мастерски нанизаны все звуки

Знакомые, как небо, как трава.

Но, Боже мой, какие злые муки

Испытывал, когда сплетал слова.

И если мы не видим этой боли,

Не слышим тот заоблачный мотив,

То, Боже мой, Твоя священна воля,

Его лишь Ты способен наградить.

Бесстрочье, как бесплодье,

Безволье и безделье.

Встряхнитесь же, Володя,

Ещё не всё потеряно!

Моя душа ленива,

Как сельская красотка.

Зачем её крапивою?!

Плесните лучше водки.

Пока не поздно вроде бы.

К чему же хлопать дверью?

Вы справитесь, Володя,

С бессоньем и безверьем.

И снова, словно прежде,

Фортуне улыбнусь я.

И сбудется надежда —

Слова ко мне вернутся.

И Пушкин так же, как Барков,

Не чужд был крепких русских слов —

Любил, когда лихой Эрот

Откроет свой клубничный рот,

И очень точно подмечал

Начало всех иных начал.

А сколько чистых юных дев

Попалось на простой напев!

И лишь завистливо молчал

В пустыне брошенный Анчар.

В ночной тиши, плащом факира скрытой,

Мне грезится твоя полуулыбка.

Висит Луна лицом давно не бритым,

Фальшивит за стеной вторая скрипка.

Цветная скатерть жидкостью залита —

Живительною огненною влагой.

И только скрежет грифеля сердитый,

Враждующего с меловой бумагой.

И эта россыпь букв, как кура лапой,

Должна сложиться в пламенную оду…

Я всё равно уже давно оплакал

Ненужную вчерашнюю свободу.

Слово – это, пожалуй, не птица.

Посмотри на него, послушай.

Если слишком не торопиться

И вдохнуть, скажем, тихо душу,

Замечаешь, оно прозрачно,

Как ручей в лазуритовый полдень,

Как надёжный обет безбрачья,

Когда путь удовольствия пройден.

Слово может быть тоньше, чем волос,

Не уловишь призрачной сути.

Так колеблется зрелый колос,

Так зерно жерновами крутит.

А потом разлетится звонко,

Словно кубок разбит хрустальный.

Слово может водить по кромке,

В грудь вонзаться булатной сталью,

Быть потвёрже алмазной крошки,

Не позволить назад ни шагу.

Или солнцем войти в окошко,

Чтобы тенью упасть на бумагу.

Слово может быть грязным и чистым,

Жирным, лёгким, тяжёлым, праздным,

Если доброе, то лучистым,

Если злое, то безобразным.

Разрушаются камни и царства,

Остаются мечты и могилы.

Слово может быть лучшим лекарством,

Если вспомнить: «Вначале было…».

На горбатой горе в мрачной дикой пещере

Жил когда-то отшельник – забытое племя —

Он спускался в долину два раза в неделю,

Чтобы как-то убить надоевшее время.

Он сидел у ручья, поджидая прохожих,

Ел плоды и коренья – их много на склонах,

Вспоминал о годах, что так бурно он прожил,

До того, как споткнулся на скользких законах.

А потом говорил не умеющим слушать

То, что выстрадал в думах на жёсткой постели.

Он готов был отдать им и сердце, и душу.

Но прохожие душу его не хотели.

Им, привыкшим к надёжным и тёплым жилищам,

Им, не знавшим, что значит быть жалким изгоем,

Им, вкусившим горячую сытную пищу,

Никогда не понять тех, кто в выборе волен.

И в страшный день, когда Гора раскрылась,

Скатились мёртвые в Иосафат,

Вершился Суд. Долина надломилась,

А Он стоял своей игре не рад.

Он отбирал: одних – в святые кущи,

Других – в геенну до скончанья дней.

На этот Суд был только тот допущен,

Кто по рожденью иль религии еврей.

Никто не ныл, не бился головою

И не сулил услуги и металл.

Лежали молча, уходили строем,

Лишь помогая тем, кто стар и мал.

Последний Суд, зачем его бояться —

Един судья, защитник, прокурор?!

Но Страшный суд не знает апелляций —

Не подлежит отмене приговор.

В окнах солнце отражалось,

Жгло пустых квартир нутро.

К дому ветхому прижала

Осень мягкое бедро.

Прогулялась по аллеям,

В сквер заброшенный зашла.

Осень красок не жалеет,

Как Гоген, не как Сёра.

Но пройдёт ещё неделя.

В окнах хмурь, потёки стен,

Полуголая аллея,

Сквер… Сёра, а не Гоген.

Нависают испанские скалы

Загорелые, как провансальцы.

Дульсинея, в пути славный малый

С добрым другом своим Санчо Пансо.

Не имеет успехов в сраженьях,

Не умеет он петь романсы,

Но найдёт благородство спасенье

В хитром разуме Санчо Пансо.

А душа разве дёшево стоит?!

Если боль отразилась на лицах,

Он восстанет – из плоти и крови —

Твой Печального Образа Рыцарь.

Я к стопам Венеры припаду.

Женщина! Зачем Вы так красивы?!

И какой руке хватило силы

В мрамор воплотить свою мечту?!

Может, лучше просто целовать

Тёплый камень и просить пощады?

Быть Пигмалионом не награда —

Всё равно что тайны воровать.

Я устал от бесконечных дел,

И всё чаще задаюсь вопросом:

Видеть и творить – как это просто,

Но ведь должен где-то быть предел?!

Такое не забудется, поверьте:

Здесь «до» и «после» вместе за стеклом.

Здесь кажется, что прикоснулся к смерти,

И смерть в лицо повеяла теплом.

Здесь всё какой-то страшной тайной дышит…

Со всех сторон смотрели на меня

Монахи-Будды. Как искусно вышит

Узор одежды, мыслей, бытия!

Все разные. Смешливые и злые.

Воители, мечтатели, жрецы.

Но подбородки на подбор крутые

И острые широкие резцы.

С оружием, стило или бумагой,

И хитрым прищуром усталых глаз,

В которых мудрость смешана с отвагой

И резкой болью за меня, за вас.

Я понимал, что далеко не свой им,

Что наши не братаются пути,

Но все пятьсот своей железной волей

Молитву заставляли вознести.

Я воскурил свечей из благовоний

За их тысячелетний скорбный труд.

Прислушайтесь: Земля беззвучно стонет

Раскрашенными ртами статуй Будд.

Не укради, не обмани…

Знакомых заповедей десять

В себе носи. И то цени,

Что день прошёл – пройдёт и месяц.

Не измени, не оболги…

И будешь в рай притворный призван.

Отдай рубаху и долги,

Будь честен в этой грешной жизни.

И всуе не упомяни

То имя, что всего дороже…

Но пуще прежнего храни —

Прелюбодействовать негоже.

А также ближних возлюби…

Хоть всех любить не хватит мочи.

Но чем сильней огонь в крови,

Тем жизнь прекрасней и… короче.

Судьба творца – преодоленье:

И сладких грёз, и горьких мук,

И часто – беспробудной лени,

Когда всё валится из рук.

Над нами властвует сомненье —

Подруга страха и тоски,

Когда сраженье света с тенью

Сжимает обручем виски.

Моё хромое поколенье,

Ты та, известная вдова:

Болят и мысли, и колени,

И, как ни странно, голова.

Не посещает вдохновенье,

И прикуп не ложится в масть…

Судьба творца – преодоленье,

Одна, но пагубная страсть.

Поэта обидит каждый,

И каждый обидеть может.

Один, может быть, не понял

Высокий душевный склад,

Другой, потому что умный,

А проще, без спору, рожа,

Он что-то, наверно, понял

И очень этому рад.

А третий, конечно, главный

И рядовой читатель,

Он знает Есенина, Блока

И Мандельштама читал,

Бывает, не к месту скажет,

Что Кушнер его приятель,

Загадочно улыбнётся,

Как будто не врёт, нахал.