Читать книгу Как грабили Ротшильда. Любовь и миллионы - В. П. Волк-Карачевский - Страница 6

Жоржетта со свечой вошла в спальню.

Два камешка один за другим звякнули об оконное стекло. Потом третий. Жоржетта бросилась к окну, резким движением отбросила штору – нет, внизу, в темноте никого… Сильные руки вдруг обняли её сзади, она мгновенно повернулась, вздрогнув от испуга…

Мишель держал её в своих объятьях…

– Ах!.. Ты… – выдохнула Жоржетта и едва не потеряла сознание, ноги её подкосились, но Мишель не дал ей упасть и, подхватив на руки, «оживил её страстным поцелуем» – не могу не привести эти волнительные слова, нетерпеливо отыскиваемые девицами в романах не только в XVIII веке.

Когда Мишель отнёс Жоржетту на постель, она уже совсем пришла в себя. Свеча на столике у кровати догорала и должна была вот-вот погаснуть. Жоржетта и Мишель начали торопливо сбрасывать с себя одежду, видимо, полагая, что в этот момент она им совершенно ни к чему.

Чтобы освободить от одежды Жоржетту, поскольку она была всего лишь в ночной рубашке, не потребовалось особых усилий, и больше хлопот доставил мундир Мишеля. Но Жоржетта действовала решительно и вместе с ним изо всех сил терзала гусарский ментик, снабженный множеством проклятых неподдающихся застежек.

Между жадными поцелуями они успевали вести довольно содержательный диалог, который я привожу полностью ввиду его эмоциональности и выразительности:

– Негодяй, зачем ты явился ко мне?

– Разве ты не ждала меня?

– Я? Да никогда! Я ненавижу тебя!

– Как же ты хороша!

– Убирайся немедленно!

– Ты – чудо!

– Я задушу тебя своими руками!

– За что?

– Негодяй, негодяй, сколько я должна была ждать тебя? Уходи, не хочу даже видеть тебя!

– Уйти?

– Только посмей! Как ты мог бросить меня?! Никогда не прощу тебя! – Никогда?

– Никогда и ни за что на свете! Негодяй, тебя не было полгода!

– Неужели ты думаешь, что моя любовь к тебе увяла за какие-то полгода? Я помнил о тебе каждое мгновение моей горестной жизни. Ты даже не можешь представить, как я страдал без тебя!

– Но я за это время могла выйти замуж!

– Дорогая, любимая, я знаю, что ты никогда не найдешь сил вырвать меня из своего нежного и верного сердца.

– Подлец, всё-то ты знаешь!

Едва только они победили одежду, свеча, словно исполняя желание Жоржетты не видеть несносного негодника, догорела и погасла, и всё дальнейшее не позволило им продолжить разговор, потому что беседовать в темноте неудобно.

Впрочем, зажигать свечу они не стали, хотя изучать друг друга – а именно этим они и занялись – вроде бы лучше при свете. Тем не менее многие считают, что делать это ощупью и в потемках надёжнее. А под утро они настолько лишили друг друга сил, что зажечь эту свечу уже не мог ни Мишель, ни хозяйка будуара.

Да и в этом уже не было никакой необходимости – предутренний свет, проникая через штору, подобно белому туману, наполнил спальню. Мишель, на целую ночь заполучив Жоржетту – её прекрасное тело, ждущее, жаждущее, требующее прикосновений и готовое сладостно подчиняться его неуёмным желаниям, гибко противостоящее и зазывно сопротивляющееся его страстному напору, – несколько устал, ведь ему так и не пришлось ни на минуту сомкнуть глаз, и он теперь дремал, лёжа на спине, слегка, можно даже сказать целомудренно, прикрытый краешком простыни, и был похож на античного бога, тем более что простыня скрывала только то место, которое на скульптурных изображениях греческих богов и героев в более позднее время стали прикрывать листком фигового дерева, то есть смоковницы, полагая, что это место никого не интересует, что совсем не соответствует высокой истине, а только будит любопытство стыдливых девиц и даже самих юношей, обеспокоенных заботой о совершенстве и соответствии образцам высокого античного искусства.

Жоржетта тоже не успела поспать этой ночью. Но она и не думала спать. Она лежала рядом с Мишелем в позе бесстыдной вакханки, на правом боку, изящно подперев согнутой в локте рукой свою прекрасную голову и небрежно, но очень красиво изогнув в колене левую, ещё более прекрасную, ногу. «И вся она была словно изгиб», – сказал бы какой-нибудь восточный поэт, искушённый в описании неги телесных наслаждений гарема, а поэт европейский, обычно не пресыщенный удовольствиями плоти и о них только мечтающий, увидев в этот момент Жоржетту, потерял бы способность подбирать рифмы, да и вообще дар речи.