Читать книгу Вираж (сборник) - Вадим Бусырев - Страница 2

– Что? Что ты сказал-то? – ну, прямо сердце всё у меня зашло куда-то. Закатилось.

И было от чего.

Секунды две тому назад, в огромном полутёмном коридоре, необьятной «коммуналки» нашей, сосед мой Вовчик, сказанул мне та-а-кое…

На ухо прошептал он мне:

– А Сталин-то, знаешь? Грузин.

– Кто? Сталин? Грузин? Да ты что говоришь-то? – это я уже сипел ему в ухо. Катались мы уже по широкому коммунальному паркету.

Вовчик на год меня старше был. Уже ходил в школу. Оттуда и принёс, по всему видать, новость эту дикую. Для нас обоих. Новость ошеломительную.

Хоть и было мне всего около шести лет тогда, грузинов я как-то уже «не очень»… Надо признать это откровенно.

А произошло это немного пораньше.

Сидел я за столом отцовским письменным, толи кубиками, толи карандашами развлекался. С полным увлечением.

Маманька входит в комнату радостно-возбуждённая. С кухни. А за ней появляется какой-то высокий толстый волосатый чёрный усатый дядька.

Мать восхищялась прямо:

– Мёд, говорите? Натуральный? И так дешево!

Волосатый журчал характерно:

– Натурально, да. Панимаишь несу Саре, да. Снизу тебя которая, всегда ей несу, да, её нет, они мёд любят евреи, понимают мёд, вах, отличный тебе отдам, да…

И бидон на стол какой-то бухает.

Мёд, натурально, маманьке моей в банки стеклянные оттуда переливает, она бежит натурально по всей квартире деньги занимать. Хоть и шибко дешево, а натурально-не хватает.

Толстый усатый ко мне ласково подкатывается:

– Што дели-и-ишь, умний малчик, да?

Что-то я ему в ответ хмуро урчу. Сказать, что я мёд с рождения самого на дух не переношу – ни фига не сказать.

Мамашка денежки притаскивает, И мёду не нарадуется. И предвкушает, как нас с сеструшкой моей Иркой подкармливать будет. Ирка добавки канючить будет, я плеваться буду, меня лупить будут: мёд у евреев по случаю перехватили, само по себе чудо небывалое.

Чёрный высокий уматывает, на прощание наставляет заговорчески:

– Саре не говори ничего. Обидится. Евреи такие они все, да. Потом ей принесу как Кутаис привезут.

Сара – это бабушка Лёхи Шиферблата. Из квартиры под нами. Семья мало понятная была для нас. Мать лешкина то появлялась, то исчезала. Про отца – слыхом не слыхивали. Вот тебе и евреи!

Хотя сразу после войны, чего не бывало.

Когда тысячу лет спустя, увидел в чудесном гайдаевском фильме Вождя Краснокожих – обомлел. Это же Лёха! Не вру. Вылитый рыжий Шиферблат.

Любимым его занятием было швырять камни из нашей подворотни в дом напротив. Просто так, скуки ради.

Кстати сказать: дом этот – графа Тульева. Якобы. Судя, по другому кину легендарному – про «судьбу резидента». Или его ошибку. Не суть.

Суть в том, что я – опять не вру.

А чего Вы удивляетесь?

Великие исторические камни! Бывший легендарный Дзержинский район Города Ленинграда. Улица Петра Лаврова. Ранее и теперь снова – Фурштадская. Таврический сад. Для нас – «Таврик». Далее – Смольный. Всё это с основания и – Во Веки Веков. (Тьфу-тьфу, не сглазить).

Езжайте Сами. И смотрите. И поймёте – вру я или нет. В тех Местах… Хотя. Ходят слухи, что места те…, «Таврик» – уже приватизированы. Подельниками «рыжего Толяна».

Ну, что ж. Не зря ведь, за «лихие» годы эти, у меня дома второй котяра рыжий на дух не переносит кликуху-Чубайс. Ни в какую! Чуют коты…

Мёд у нас простоял пару дней неполных. В виде мёда. Мать не успела даже меня им повоспитывать. И сеструхе Ирке-обломилось.

Расслоился тот медок халявный, у евреев перехваченный путём неправедным, на троих. На три части, то есть. Вовсе не медовые.

На воду, краску и сахар. И воняло всё это не по пчелином у.

Не довелось отведать грузинского деликатеса.

А Лёха Шифер, так его во дворе и в школе звали, пожаловался мне на бабку свою бессердечную:

– Как же! Дождёшься от неё медку. Мы только селёдку с картошкой трескаем.

Так что видел я в жизни разные еврейские семьи.

А усатый волосатый нас с маманькой не только надул, но схлестнуть, видать, хотел с Шиферблатами. С этажа с нижнего. Распрю чтоб посеять.

Но ему это не выгорело. Только жаль не было рядом на него товарищей – каких надо. Бдительных.

А теперь – вот на тебе! Выдал плюху Вовчик.

Конечно он просто, видать, хотел со мной новостью поделиться. Захватывающей. Тайной почти. И поделился.

Нас – разняли. Мать увела меня в нашу огромную комнату. Окном во двор. Большущим таким окном в здоровенный двор. В семье у нас называли окно это «веницианским». Почему? Всю жизнь я удивлялся. Из Венеции его привезли что ли?

В «коммуналке» нашей процветала явная несправедливость. Не специальная, а натуральная. Как эхо прошедшей войны.

Копилась нелюбовь – в маленьких комнатушках. Выплескивалась на жильцов больших комнат. На «господ». Ничего в этом мире не менялось.

Да и остаётся всё по-прежнему.

Страсти коммунальные булькали и кипели на кухне, в коридорах, в туалетах. Их было два, естественно. «Господский» и для слуг. И «чёрный ход», конечно же, имелся. Весь набор одним словом. Как и положено в огромных петербургских квартирах.

Наша с Вовчиком «политическая» дискуссия могла иметь весьма фиговые последствия. Особенно для нашей семьи. Если б получила она выход на просторы кухонные.

Отец-офицер. Журналист. Мать-домохозяйка. Вселились в этот «рай» с окном венициансаим родители мои – последними. После того, как на улице Рылеева дом разбомбили. К слову, уже потом я узнал: родителям давали отдельную квартиру. Даже на выбор. Мать отказалась наотрез. Страшно было. Пережившие блокаду – все были этому подвержены. На долгие годы.

Сперва жильцы маленьких комнатушек, их было пять, мнили себя королями. Топить было легче. Печки в комнатках были малые, дров требовали меньше. В нашей «зале» вообще был каминище изразцовый. Дров жрал прорву чертову.

А война кончилась, время проистекло слегка – картинка бытовая поменялась. Да ещё и дети пошли. Мы-то есть. Во всех комнатах.

А Вовчик жил только вдвоём. Со своей мамкой. Скромной, застенчивой совершенно одинокой ленинградкой. И тоже в очень большой комнате. Да ещё и с окнами на сад Таврический. Ей, понятное дело, «диспут» сынульки с соседским невоздержанным мальчиком тоже мог неизвестно как аукнуться.

Меня на коридор больше не пускали. Стоило это определённых усилий.

Кажется сеструха в школу не пошла, помогала меня караулить. Тщетно я готовил свой большой чёрный жестяной пистолет. Застрелить Вовчика. За Сталина! За Родину!

И в столе папанькином искал без пользы. Подозревал, что прячет он где-то от меня свой настоящий. «ТТ». В этом я несколько разбирался. С малых лет.

Потом мне это аукнулось. Слава Богу, очень и очень по касательной.

В тот день, уже засыпая, слышал тихий спор родителей:

– Вот и пригодилось, что не работаешь. Получится в этом от тебя польза, Катюша. Нежданная-негаданная.

– Не городи, ты, глупости-то. Чего это потащусь я с бухты-барахты?

– Знаю, что говорю. Иначе все, не дай Бог, сможем поехать. На Колыму. Только в разных вагонах.

Я ещё подумал тогда: «Колыма? Это Что? И где это? Далеко от сада нашего Таврического? А сеструха Ирка тоже поедет? Хорошо бы. Вдвоём-то веселее будет… Да и Вовчика можно взять бы…»

Я уже не сердился.

Ранняя весна была.

Мы ехали с маманькой в деревню Иваново. В новгородскую глухомань. К моей бабушке Поле. Я знал, что она там есть. Не видел её никогда. Точнее не помню. Она меня видела. Был я уже на своей Родине Новгородской. В младенчестве.

– У-у! Какой большой малец-то стал. – Встретила спокойно и добро меня бабушка. На счёт «большой» она сильно преувеличила. Размерами своими я никогда не отличался.

– Чего ж это ты сподобилась приехать-то, Катя? – это уж к матери моей.

– Да, вот. Его благодари. Внучка свово, – вдруг по-деревенски прямо заговорила одна из младших дочек бабки Пелагеи. И отвесила мне подзатыльник.

Приехали.

Чудо, какая побывка была у меня в деревне! Да и могло ли быть иначе?

Печь русская поразила меня на всю жизнь. И приковала меня к Родине моей непутёвой на всю жизнь. И опять я не вру. Ведь я же-здесь!

Хоть бабушка меня и предупреждала, а заблудился я на печи в первую же ночь. Куда ни ткнусь под утро – везде стенка. Орал дурным голосом.

Пока не сняла меня бабушка.

С той поры и по нынешние времена мнится мне, что чую я и Иванушку-дурачка и Илью Муромца.

Была в хозяйстве у бабушки коза Машка с двумя козлятами. Старательно бодала меня Машка при любом удобном случае. Не иначе, как предупреждала меня: девушка Маша не пойдёт за тебя, малец, ой, не будет твоей Маша! Так потом в жизни и вышло.

Бегая от шипящих гусей, наступил на маленького гусёнка. Снится бывает он мне до сих пор. Бабушка причитала, мне выговаривая:

– Ой, убью-убью, оголец, что наделал-то, окаянный!

Многие годы спустя, понял я. Это бабкино «убью-убью» – наше родовое, наследственное. Передалось «оно» мне, моей двоюродной сестре Верочке и брату Толику. А далее – надо будет поглядеть. Ежели доведётся.

За присказку эту я сам неоднократно получать буду по морде. И в прямом смысле, и в переносном. В Советской Армии не выдержу и замполиту на ухо, прямо в штабе, недалеко от Знамени Части, прошепчу не в себе новгородское наше, бабушкино: «Тронешь моих родителей – убью тебя, сука. Со мной делай, что хочешь, а…». Он – отвяжется.

А главное!

Я видел в деревне Иваново первый раз в жизни пчёл. Которые мёд собирают. Настоящий. Русский. И пасечника видел, что их пас. Был пасечник старый и добрый. С большими добрыми усами. Как у доброго дедушки Сталина.

Да, разве ж тот чёрный волосатый мог пчёл-то пасти, а? Стали б они ему мёд носить. Как же. Да, ни в жисть!

Так я думал на ивановской пасеке.

Была тогда ещё такая.

Обо всём собирался я рассказать об этом Вовчику. И сестрёнке Ирке. И Лешке Шиферблату с нижнего этажа. О русской печке, и козе, и о пчёлах.

Уже возвращаясь летом из бабушкиной деревни, сидя у окна в общем вагоне поезда «Новгород-Ленинград».

Да, ведь забыл. Не рассказал. Вот только разве сейчас…

В школу меня родители отдали в другую. Их тогда, школ, было очень много. А нас, ребят – то послевоенных сколько было! Пошел я в школу не на улице Петра Лаврова, а на улице Чайковского.

А всё могло пойти далее по-другому. Попади я в школу, где Вовчик начал знаний набираться. Ещё с прошлого года. И мне торопился передать.

Таким вот себе вспоминаюсь я дошкольником. Малопривлекательным.