Читать книгу Вираж (сборник) - Вадим Бусырев - Страница 4

– Ну, спрашивается, за каким дьяволом ты это слепил? – Жека презрительно беломорину перекинул из одного угла в другой.

Это я про его рот. Надо признать, что я ему в него смотрел. И в прямом и в переносном. И не я один.

И так же презрительно бросил писанину мою на стол. На крохотное свобдное место. Старый круглый обеденный стол был заставлен по обыкновению стандартным набором. Перечислять, что входило туда, смысла особого нет. Отмечу лишь портвейн. Остальное – воображайте сами. Только без деликатесов и излишеств.

Сердиться на Жеку было невозможно. Аура у него такая была. По крайней мере до состояния «в разьетинушку». А ещё: он непременно выдал бы что-то резонно-стоящее.

Так было и в тот раз.

Я скривил щёку левую, как от зубной боли, мне это показалось глубокомысленным. И промямлил, чтоб не молчать:

– Не стреляйте в пианиста, он играет…

– Ой-ой, держите меня, – заржал Петух, хватаясь за бутылку.

Это, ведь, его фамилия такая была – Петухов.

– Не льсти себе, графоманчик. – Вылил с этими добрыми словами в себя полстакана «33»-го.

– На хрена, спрашивается, ты убогое вступление филосовское в свою «Мелодраму» присобачил. – Продолжил обличение моё Жека, довольно жмурясь и только, что не урча.

От портвешка, от беломора и от воспитательного процесса.

Ах, как хотелось бы ответить ему по существу, попросту: «Сам дурак».

Но… Приходилось юлить. Таком примерно макаром, на горло песне своей наступив:

– Слышь-ка, ты! Энштейн наш доморощенный. Сам, ведь рыбина, мне вещал, что в середину любого текста можно вставить любые ахинейные строки. Очень-де может быть клёво и полезно. Как теперь выражаются – прикольно. И тем самым проверить аудиторию возможную на «вшивость».

А попросту узнать: будет кто читать содеянное, иль дураков не сыщется.

– Так это, ведь, я ж тебе, старательный наш, в «диссерт» твой советовал пристроить. Не более того. – Потешался Петухович.

– Опять ты всё перепутал и, как говорится: «заставь дурака…».

Боже ж ты мой! Как же прекрасно было вот так вот просто трепаться с ним, вроде бы, и ни о чём. За стакашиком вина.

Продолжал я изображать придурковато. На большее моих достоинств и не шибко-то хватало:

– Ну, вот я и вставил. И там, и там. С «кирпичиком» кандидатским ты на все сто в правоте оказался. А с «Мелодрамой»? Так и её похоже ты в едином числе только бдел. Пребудет, видимо, так и дальше у меня. Знать судьба такая, – посетовал я горько-прегорько.

Так в действительности и вытанцовывалось.

Жека собой являл прям-таки «энштейна» молодости нашей. Теорию про относительность загадочную читал в городском транспорте. Смеялся там чему-то, сучок. Осталось это ихней с Альбертом тайной. Мы – не завидовали.

Каждый из нас гордился в душе где-то: вишь, с каким дружком свела чудесница-судьба.

Над моим «опусом» Петух тоже вот стебается. Это я себе так размышляю. И как же мне в итоге быть? Заткнуться что ли? А пожалуй, что и ни в коем случае.

А ещё сдаётся мне сейчас, что Жека в альбертовых «опусах» чего-то там о коллайдере швейцарском вызнал. Потому и хихикал. Сейчас уж – не узнаешь. Одно радует: раз хихикал (а не матерился), то надежда у нас ещё имеется. Если не загадим всю планету окончательно.

Поразмыслив так, принял я тоже «33»-го каплю.

Жека его докончил. И меня, благодаря ему – «портвагену» – благодушно наставлял на путь истинный:

– Пиши незатейлево. Как чукча песнь. Что видит – то и поёт. Друг наш Алька бутылкой по Петропавловке стукнул, помнишь? Чтоб пробку выбить?

И-то она обиделась. Крепость Петрова. Пузырь разбился, Альке руку полоснул, но… Не отрезал, ведь, ручонку-то. А мог запросто. Об этом вот и пиши. Или вы, опять с ним же да с Лёхой-Шлангом, палкой мне («ножкой от стула» – уточнил я), ножкой так ножкой, не суть, по башке настучали.

Чтоб мне больничный сделать. Сделали! Экзамен я потом пересдал. Но, надо сказать, как в тумане. А мог бы и вовсе дураком остаться. Пиши и об этом. А в Армии Советской, а? Ты с дружками своими пистолеты скомуниздил и пропил. Так ведь? И мне даже не признаёшься по сю пору. Вот и об этом пиши. И всё это излагай просто. Доходчиво. Не разводи философий-то. Чай, не Тургенев, слава Богу. А пока за эту мою рецензию тебе – дуй в лобаз. Опять твой черёд.

Да, Жека, да…

Изложил я всё это. Написал: как ты учил, как я смог. А кто читает?

Кому это всё нужно?

Вот только дочку-Настьку обмануть удалось. Сказал, что написал о ней, как она через барьеры свои на стадионе сигает. Искала она искала, получилось, вторую в жизни книжку прочитала. «Как бы!».

Вся страна наша странная этим словом жутким разговаривает. Как бы…

Напевал сам автор, Генкин, с небольшой сцены в небольшом зале Домжура Ленинградского на Моховой. Сам себе и нам, под гитару.

Едва ли был тот зал больше нашего школьного, что на соседней улице Чайковского.

Царила в Домжуре непередаваемая обстановка. Атмосфера. Небольшое кафе – чудо. Безо всяких претензий. Нам студентам весьма доступное.

Встреч, концертов – прорва. Вход, однако, по билетам. Не членским (как, к примеру, в «грибоедовском доме»), а по пригласительным. У меня завсегда этих билетов было – сколь моей душе угодно. В Доме Журналистов на Моховой тогда мой отец работал. Не директором, но билетов этих мы с друзьями не считали.

Сегодня: «Прорезала вышка…».

На прошлой неделе: «Зримая песня». Постановка легендарная тех лет. Тюзовская, с той же Моховой улицы. Георгия Товстоногова. Фантастика! Он самолично присутствовал. В антракте, на лестничной клетке с каким-то коллегой вел дискуссию: «Фиг тебе. Мой «Винстон» вчера курили, сегодня твой будем». В кафе, за столиком в одиночку другой молодой Георгий «вживался» в предстоящий великий образ. В «раскольниковский». Мы в стороне баловались «сухоньким».

Были у меня, были тогда смятения в душе. Бросить предстоящую геологию, поменять всё на такую вот – «богему». Папаньке давал на пробуюношескую свою писанину. Отбросив и забыв всё лишнее, как теперь себе представляю, вынес главный отцовский ненавязчивый совет:

– Вон за столиком у окна – видишь? Красивый, видный сидит, ни с кем не спутаешь.

Посвящён был вечер журналу, то ли «Неве», то ли «Мурзилке». Литераторы разминались, естественно, в благодатном кафе. Великан с незабываемым лицом и усиками сицилийского мафиози навсегда остался в моей памяти.

– Серёжа одарён Богом щедро, – посвятил меня отец в издательско-редакторские кулуары. – Но пробиться через наши «танковые надолбы»? При всех его габаритах, ох, как не просто. И ты хочешь поучаствовать в этих играх? У тебя почти уж есть прекрасная специальность, ты с практик денег привозишь, сколько Серёга за всю жизнь ещё не заработал. А спиртного, ты радуйся, вы и десятой доли не потребляете. Да, тебе и тягаться тут с ними… Быстренько с дистанции слетишь. Так что – гляди сам. Пока можешь не писать – терпи и не пиши.

Лично с будущим литературным олимпийцем мы с друзьями тогда так и не выпили. Чего-то нас отвлекло. А с творчеством его? Потом всё было, значительно позже. Чтение и восхищение.

Отца я послушался? А Вы, Господа-Товарищи, советам часто отцов следовали? То-то и оно. Ну, не стал я бумагу марать настойчиво. Не стал. Однако, по какой-то совсем другой причине. Прав, ой, прав очень мало нами оценённый О-Генри:

«Не важно какие дороги мы выбираем.

Важно, что заложено внутри нас».

Как-то вот так незатейливо он сказал, И ненавязчиво.

Да, прав был, вспоминая юность, друг наш Жека.

На бастионе Петропавловки распивали мы сухое дешёвое вино. После Альку сопровождали в «травму» Военно-Медицинской академии. Там, ожидая пока ему ручонку заштопают, Лёха-Шланг, тогда уже курсант «Макаровки», встретил «бича» натурального. Дыхнул он в нам в лица морским бризом (или муссоном, не один ли хрен). И винным перегаром тоже.

Ужас, как захотелось мне тогда в море! В который раз – и не счесть.

Но опять не довелось.

И опять я пошел на Петропавловку в мае 1970-го. Загорать. В прямом смысле – загорать на пляж Петропавловский и готовится к слову выпускному предстоящему своему. На защите диплома в Горном. И забыл обо всём я этом. На пляже был концерт! Нет не так. Не концерт организованный, как таковой. На песчаном берегу реки Невы, в самом сердце Ленинграда, был – Высоцкий. С компанией друзей.

Звучал его голос.

Можно не уточнять Вам, что пел он, конечно же, и «Парус». Тайной Властью своей, таинственной силой Паруса он в тот майский день не заманил меня в мир свой. В мир таких, каким был он сам. Поэтом, артистом…

Речь я не подготовил. Сгорел напрочь под весенним ленинградским солнцем.

Но диплом на следующий день защитил.

И по своему, мне начертанному пути, отправился далее. Куда, ради чего, кто путь этот мне определил?

В те времена знал я ответы на эти вопросы. Так мне казалось.

Сейчас – нет. Не знаю.