Читать книгу Боги грядущего - Вадим Волобуев - Страница 4

День последнего загона. По милости Огня люди принимают Его дар и отдают Ему душу Большого-И-Старого.

Радость для людей, для Огня и для Большого-И-Старого.

Праздник жизни и надежды.

Он был бы ещё радостнее, если бы сам Огонь не довёл людей до крайности. Суровый бог, Он лишил общину Своей защиты, а Лёд пролил на луга поздние дожди. Огонь обрюхатил коров и оставил Своих чад без молока. А Лёд забрал силы у лошадей и принудил загонщиков бегать по снегу с факелами в руках. В довершение всех несчастий померла Жароокая. Как ни камлала Варениха, тщась отвадить демонов ночи, как ни молился Отец Огневик, ничего у них не вышло. Отошла баба, оставив Пылана с двумя малыми детьми. Всё отнял жестокий бог: мясо, молоко и надежду.

В загон явились все от мала до велика. Пришёл и Искромёт – беззаботный, в меховике нараспашку, встал возле земляного вала, сложил руки на голой груди: дескать, чем удивите, парни? Девки сгрудились вокруг него, ахали, кокетничали. Огнеглазка лезла вперёд, улыбалась, разодета в пух и прах: в песцовом меховике с разноцветной тесьмой, подпоясанном кушаком с медными наклёпками, блестящими, как слеза.

Отец Огневик одиноко стоял в стороне, опершись на посох – не человек, а ледышка, каменный истукан, закутанный в одёжу. Постояв немного, вздохнул и неспешно заковылял к загонщикам.

– Огня боишься ли, вождь? – спросил он.

Лицо его под колпаком казалось мертвенно-сизым.

Вождь повернулся к нему, задрал бороду.

– Боюсь, Отче.

– А Льда боишься ли? – продолжил Отец.

– И Льда боюсь, Отче.

– Кого же больше?

Вождь облизнул губы, смахнув незримых демонят с языка.

– Землю мне в глотку, если понимаю, о чём ты толкуешь, Отец.

– Бога видишь ли, недостойный? – старик простёр руку к чуть посветлевшему небу. – Там сейчас пребывает Пламяслав, о твоих грехах повествует. Скоро и я там буду, тоже молчать не стану. Смекаешь, вождь? Встретив колдуна, разве не понял ты, чей то был знак? Лёд проник в тебя, растравил душу, растеребил духов злобы и зависти. Обуянный гордыней, вместо смирения ты поддался соблазну, усугубив один грех другим. Ты привёз этого зверя из мёртвого места. Словно падальщик, жрущий гнилую требуху, ты падок на грязное и отвратное. Но помни: от мерзости не будет добра. Твоя алчность погубит нас! Даже Большой-И-Старый, великий дар Огня, становится мерзок от твоего прикосновения к нему.

Но вождь, хитрый вождь, не стал пререкаться с Отцом. Потупив очи, он смиренно промолвил:

– Тяжко мне слышать это, Отец!

А кругом стояла тишина, и слышно было, как фыркает олень, привязанный к колышку.

Большой-И-Старый был голоден. Его не кормили два дня, чтобы очистить брюхо. А перед тем давали жрать до отвала. Людям нужен был хороший, жирный зверь.

От голода олень свирепел. Он скрёб копытом по голой земле и недобро покачивал рогами.

– Обретённое порочным путём не принесёт счастья, – подытожил Отец Огневик. – Помни об этом!

Он приблизился к оленю и громко произнёс благодарственную молитву Огню. Затем повернулся к загонщикам и возгласил:

– Дерзайте, не увлекаясь, братья, ибо отнявший жизнь у творения Огня проклят навеки.

Странное заклятье. Старик всегда произносил его перед последним загоном. Но что означало оно? Отнять жизнь? Вот же нелепость! Как можно отнять холод у зимы? А темноту у ночи? Сотворённое богами неподвластно человеку. Жизнь отнимают вода и пламя, пурга и свирепый зверь, но не загонщики. Они могут лишь подчинить демонов смерти своим желаниям, принудить сделать то, что нужно. Но не отнять жизнь.

Жившие раньше научили лесовиков, как подчинять своей воле демонов смерти.

Можно гнать зверя к обрыву или яме, и там земля разлучит искалеченное тело с душой.

Можно оставить зверя без пищи, чтобы душа сама нашла выход из плоти.

Можно столкнуть зверя в омут: вода – хороший помощник, вмиг вынесет душу наружу.

Всё это – хорошие, добрые приёмы. Но родичи Головни поступали иначе. Они кормили зверя до отвала, пока жир не начинал плескаться у него в глазах, а потом, выдержав два дня без еды, выпускали на волю. Большой-И-Старый бросался наутёк, и тогда загонщики верхом на лошадях провожали его, не давая роздыху, пока он не падал бездыханный. Толстый олень далеко не убежит. Жир рвёт ему вены. Иные удальцы преследовали его на своих двоих.

Сегодня им всем предстояло стать такими удальцами. Истощённые голодовкой, лошади дремали в стойбище. А загонщики, взяв по факелу, выстроились в широкое кольцо, чтобы освещать путь блудной душе Большого-И-Старого.

Светозар поднял цепь, которой был прикован Большой-И-Старый, потянул на себя. Зверь упирался, мотал головой, фыркал. Светозар ухватил его за рога и пригнул к земле. Вождь снял с оленя кожаный ошейник.

– Благодарим тебя за то, что ты проведал нас, – сказал он. – Мы сытно тебя кормили и вкусно поили. Расскажи об этом Огню – пусть осыплет нас милостями. А теперь ступай!

Он отпустил зверя, и олень пошёл. Неуверенно сделал несколько шагов, будто удивляясь внезапной свободе, потом встрепенулся и как ошпаренный кинулся вперёд. Вождь и Светозар схватили воткнутые в снег факелы и устремились за ним.

Гоняли его полдня. Дымом от факелов затянуло полнеба. Вождь махал руками, раздавая приказы. Загонщики орали, перекрикивая друг друга. Визжали дети, ахали бабы. Рёв Большого-И-Старого тонул в общем шуме.

– Держи! Не упускай!

– Землю мне в уши!

– Сторонись! Не мешай!

– Во имя Огня и присных Его…

– Сюда, сюда, ближе…

Душа Большого-И-Старого долго маялась, не желая покидать тело. Злые духи сбивали её с толку, тянули назад – Лёд не уставал в своих кознях! Подбиваемый тёмными силами, зверь впал в неистовство, норовил поддеть людей рогами, пёр напролом. Загонщики отмахивались от него факелами, прижигали оленю бока и грудь, орали, пугая его, но несносные духи вновь и вновь заставляли зверя кидаться на людей.

Зло бушевало вовсю.

А в стороне, заволакиваемый дымом, голосил Отец Огневик:

Демоны, сидевшие в звере, огрызались: они не хотели выходить, им нравилось его тело, оно было молодым и сильным.

Головня отупел от бесконечной погони. Он так устал, что пропустил мгновение, когда Большой-И-Старый выскочил на него из клубов дыма, весь в пене и искрах – божественный олень с копытами из камня, с железными рогами и ледовой шкурой, с глазами, подобными углям. Ещё мгновение – и он втоптал бы загонщика в землю. Но тут колени Большого-И-Старого подогнулись, и он зарылся мордой в снег, пуская кровавые пузыри. По телу его, покрытому свалявшейся грязно-белой шерстью, пробежала судорога, оно набухло и сразу сдулось, как дырявый мешок с молоком. Сбитые копыта с дробным цоканьем ударились о щебень.

– Слава Тебе, Огонь! – воззвал Отец Огневик, и все, тяжело дыша, повторили вразнобой: «Слава!».

Таинство свершилось. Люди проводили душу Большого-И-Старого на небо и тут же, не откладывая, бросились к его плоти. Головня услышал их ликующие вопли и смех. Он знал – сейчас начнут раздавать куски: каждому по заслугам его. Отцу – мозг из голеней; родным его – жир из брюха; вождю – спину; загонщикам – рёбра; остальным – заднюю часть, требуху и голову. Так заведено, и так будет сегодня.

Но вдруг откуда-то издали пронзительно и грозно прозвучало роковое слово.

– Нельзя!

Изумлённый, Головня посмотрел на Отца Огневика, – может, ослышался? Не померещилось ли ему?

Старик поднял растопыренную пятерню и повторил: «Нельзя».

Изумлённый ропот прокатился по опешившей общине. Все уставились на Отца, не зная, что и думать, а вождь спросил, насупившись:

– Уж не рехнулся ли ты, Отче?

Припадая на левую ногу, старик подступил к телу зверя, обернулся, сверкая гагачьим глазом. Промолвил тихо и решительно:

– Этот зверь принадлежит Огню. Его судьба – быть отданным Подателю благ, а не нам, людям. Ты, вождь, и ты, Светозар, нынче же разрежете его на части – пусть Огонь насладится запахом мяса и крови. Так будет хорошо для всех.

Вождь задрал бороду, почесал волосатое горло. С удивлением и брезгливостью взирал он на Отца, точно увидал пред собой гололицего загонщика или зубастого младенца. Наконец, произнёс:

– Не забыл ли ты о родичах, Отче?

Ноздри Отца раздулись, глаза превратились в щёлки, будто в лицо ему ударил снег.

– Ты, негодяй, смеешь говорить мне такое? Ты, погрязший во лжи, надеялся обмануть меня? Забыл, что я зрю не человеческим, а божественным оком? Ясно вижу скверну, пропитавшую зверя. Истинно говорю тебе: лишь очистительный Огонь избавит его от мерзости. Или думал, и впрямь позволю тебе отравить тела родичей мясом зверя, взятого в мёртвом месте?

– Твои уши закрыты для правды, Отче…

– Врёшь, презренный! Ясно вижу демонов, кружащих над тобой. Не меня ты обманываешь, а Огонь, Творца своего. Мало тебе было бедствий! Хочешь навлечь на нас новые! Ты очарован Льдом, и уста твои полны гнили. Оттого и встретил ты колдуна – своего духовного брата. Оттого и покинул тебя старик, не хотел мириться с двуличием твоим…

– Довольно болтовни, Отец, – прервал его вождь. – Скажи прямо – мы ходили зря. Скажи это каждому: мне, Жару, Сполоху, своему зятю и внуку. Не о благе общины ты печёшься, а о своём торжестве надо мной. Каждый это видит.

Он бросил факел и зашагал к себе в жилище – взбешённый, точно медведь, упустивший добычу. А остальные смотрели ему вслед и чувствовали, что вместе с вождём их покидает надежда.

Вечером всех ждал обряд. Но не тот, о каком они мечтали. Вечером им предстояло расстаться с надеждой на прекращение голода. Суровый Огонь устами Отца Огневика лишил их Своего дара.

– И возопил Огонь, – произнёс Отец Огневик, – и сказал он: «Не в силах противостоять Я брату Моему, ставшему Мне врагом». И ушёл Он на верхнее небо, а Лёд остался на нижнем. И стал Лёд мучить людей, насылая на них голод и холод, болезни и страх. А Огонь взирал на страдания людские и скорбел, не в силах помочь человеку, ибо Лёд не пускал Его на землю.

Перед Отцом, спиной к нему, на коленях стоял Огонёк, державший на голове раскрытую Книгу. Он моргал, смахивая с ресниц иней, глубоко дышал под тяжестью ноши. По сторонам от него стояли родители – Светозар и Ярка со светильниками в руках. Горячие капли жира падали на снег, обжигали руки. Книга – огромная, толстая, в железной обложке, завёрнутой в выдубленную кожу, прошитая белесыми жилами – топорщилась тяжёлыми страницами, бугрилась чеканкой, рябила завитушками, испещрившими каждый лист с обеих сторон.

– Но Огонь всеведущ и благ, – продолжал Отец Огневик. – Уходя, Он дал людям завет, дабы помнили они о Создателе своём и не теряли надежды на спасение. «Берегите скрижали Мои, – велел Огонь. – Не сходите с пути Моего. Лелейте в сердце надежду на возвращение Моё». Так сказал Огонь, и возрадовались люди словам Его, ибо познали великую веру, горящую словно костёр в ночи. И сказал Огонь: «Тот, кто верен будет Мне и не поддастся искусу Ледовому, кто останется праведен и крепок, тот сольётся со Мною на небесах и приблизит час прихода Моего. А тот, кто нарушит заповеди Мои и погрязнет в грехе и пороке, отправится в тёмные чертоги Льда, брата Моего, и там рассеется без следа». Так сказал Огонь, и великий страх вошёл в человека, и познал он тогда, что есть добро и что есть зло.

Большой-И-Старый горел. В сизом пожарище тонули почернелые копыта, вспыхивала шерсть, рассыпаясь красными снежинками, занимались рога, с черепа сползала шкура. Пламя разламывало части Большого-И-Старого, выложенные на железной решётке, и жадно подставляло ненасытный рот каплям мясной влаги.

Люди сидели понурые, угнетённые новой бедой. В глазах же Отца Огневика горели искорки, левая рука его, которой он водил по страницам, бросала широкие тени на Книгу, а правая, с серебряным перстнем на указательном пальце, сжимала рукоять костяного посоха, снизу доверху покрытого резными картинками – живым свидетельством Божественной воли, сподобившей Жара на такой труд.

Полные трепета, общинники чувствовали, будто оказались в Ледовом узилище. Со всех сторон их обступал сумрак, и лишь за спиной Отца разливалось жёлтое сияние, делавшее старика похожим на ожившего истукана. Слова, чарующие своей непонятностью, ласкали человеческий слух. Что такое «чертоги»? Как выглядит «час»? Никто не знал этого и ещё сильнее благоговел перед Отцом, который – единственный – был посвящён в эту мудрость.

Но вот Отец замолчал, останки Большого-И-Старого догорели, и люди начали расходиться. Мимо Головни, что-то обсуждая с Искромётом, прошёл вождь. Он шагал, сгорбившись, сжимая и разжимая кулаки. Искромёт зачем-то остановился, уставился на груду обгорелых костей, делая вид, что не замечает навязчивого внимания со стороны Золовиковых дочек. Те искательно заглядывали ему в глаза, призывно хихикали, шутливо толкали – бесполезно. Искромёт не двигался. Потом увидел Головню и кивнул ему.

– Загляни сегодня вечером ко мне. Есть дело.

И, не дожидаясь ответа, ушёл, а Головня так и остался стоять с разинутым ртом, не веря в услышанное.

В чёрном крошеве жаркого мрака – лица: жёлтые, как старая кость, плоские, как медвежья лопатка. Над лицами червиво болтаются корни, словно хвосты подземных тварей: дёрни за них, и посыпется мерзкая визгливая гадость – склизкая и вёрткая. Хуже всего, когда забываешь об этом, и хвосты налипают на лицо, как паутина: человек вздрагивает, ожидая увидеть противно клацающие челюсти, но это – всего лишь корни, они бессильно колышутся, волнуемые дыханием, и человек переводит дух, облегчённо шепча проклятье.

Никто не любит земляных жилищ – в них будто нечисть застряла. Тёмные, душные, смрадные, с запахом гнили. Заходишь – и словно ныряешь в омут ненависти: скукоженной, бессильной, кровоточащей. Под стать сегодняшнему дню, полному злобы и разочарования. Дню, когда Отец Огневик лишил загонщиков заслуженной добычи. Потому-то и решили они, ведомые вождём, собраться в жилище Искромёта, подальше от чутких глаз Отца.

Пламя жмурилось и кривлялось, извергая тучи чёрного дыма, и дым этот, точно вода из свежей проруби, рвался вверх, к отверстию в крыше, расщеплялся по краям, обтекая корни-хвосты, и впитывался в холодную рыхлую почву.

– Землю мне в глаза, если он не сдурел.

Сполох хорохорился. Грубостью хотел скрыть растерянность. Бегал затравленным взором по промёрзлым стенам, криво усмехался, а в глазах, коричневых, как свежеобожжённый горшок, плавало горькое удивление.

– К чему загоны, земля мне в уши, если Отец может так поступать?

Воистину, он был прав! Заносчивый и взбалмошный, в этот раз он был прав. К чему добывать зверя, если Отец всё равно отдаст его Огню? Зачем страдать, если не видно избавления?

– Он унизил и растоптал нас, прах его побери, а с нами – и всех загонщиков.

Правда, святая правда!

Головня вспомнил, как давным-давно спросил у Пламяслава: «Отчего пролегла вражда меж Отцом и вождём?»

Старик ответил: «Оттого, что Отец унизил вождя у всех на глазах. Было это давно, когда Сполох ещё не умел держаться в седле и не получил взрослого имени. Однажды, желая потешить дитя, вождь вырезал ему фигурку медведя и сказал при этом: „Игрушка – твоя, никому не давай её – потеряешь, новую не жди“. Сполох так и поступил: ни с кем не делился, забавлялся сам, а остальные глядели и завидовали. Когда весть о том дошла до Отца Огневика, он страшно разгневался. Вечером, на обряде, назвал вождя кощунником и святотатцем, нарушителем Огненных заповедей: „Где это видано, чтобы вещь принадлежала одному, а не многим? Прокляните того, кто скажет: это – моё, а то – твоё. Втопчите отступника в грязь“, – так сказал Отец, и вся община склонилась перед ним, негодуя на вождя. С тех пор вождь затаил злобу на Отца».

И вот они сидели в жилище плавильщика: Головня, Сполох, его отец, мачеха и Искромёт. Стыло дышали земляные стены, колыхались в волнах тепла засохшие корни под потолком. Сполох цедил проклятья и скрёб ногтями голую грудь. Вождь и Искромёт молча хлебали моховой отвар. Плавильщик шепнул что-то на ухо вождю. Тот хмуро глянул на Головню, спросил:

– Что не пьёшь-то? Не по вкусу наше угощение?

Загонщик уронил взгляд на кружку, которую держал в ладонях. Неторопливо поднёс её к губам. Отвар был злой, вонючий, яростно обжигал глотку.

– Не по вкусу, – подтвердил вождь. – А всё из-за старика. Если б не он… – Вождь побагровел, сжал кулак, потом сказал, успокаиваясь: – Я помню, как ты пошёл со мной в мёртвое место. Остальные струсили, а ты пошёл.

– Тебя отличила судьба, Головня! – промолвил Искромёт.

– Головня – наш человек! – грохнул Сполох, хлопая загонщика по плечу. – Наш!

Вождь поднял руку, замыкая ему уста.

– Отец не может отнимать у нас Большого-И-Старого. Так?

Все уставились на Головню, ожидая ответа. За спинами сидящих мокрыми пятнами расплывались каменные тени, холод вползал под кожу, и слышалось где-то: «Лё-о-од, лё-о-од!».

– Но он же – Отец, – сказал Головня, опуская взор.

– А я вождь! Кто тебе ближе – я или он?

Сполохова мачеха, Зольница, сказала:

– Старик хочет сделать вождём Светозара…

Вот уж дудки! Всякий знает – родным Отца заказан путь в вожди. А Светозар – его зять.

– Он думает, что может всё, – с ненавистью процедил Сполох.

– Если б не он, Искра была бы твоей, Головня, – проговорила мачеха.

Голос у неё был мягкий, заботливый – не женщина, а хлопотливая чайка. А слова её – подлый искус. Вся община знала про Головню с Искрой. Знала и молчала. Шашни меж родичей – обычное дело. Лишь бы не женились.

– Отцы лгут, Головня, – прошелестел Искромёт.

– Старикашка свихнулся, пора дать ему по зубам, Лёд меня подери, – напирал Сполох.

– Их надо избирать, как избирают вождей.

О духи тепла и света, куда он попал? Уходи, Головня, уходи!

Страшное подозрение осенило его. Он взглянул на Искромёта, и тот усмехнулся. Мрачным нимбом горели его волосы – чёрные и блестящие, как уголь. Не люди собрались здесь, а демоны.

Сполох – демон гнева: тревожил дремлющую ярость, тянул из Головни гнев.

Зольница – демон соблазна: искушала чужой прелестью, сулила наслаждение.

Вождь – демон честолюбия: разжигал тщеславие, лелеял хрупкий росток неуёмных мечтаний.

С ними всё было понятно. Но каким демоном был плавильщик?

И снова, как бывало не раз, в памяти Головни всплыло детство, один из дней, когда мать после семейной ссоры прижимала его к себе и горячо шептала: «Держись Отца Огневика, сынок! Меня не будет, он тебя пригреет. Держись Отца Огневика!».

Матери не стало. Но пригрел его не Отец Огневик, а Пламяслав, мудрый и печальный старик, переживший почти всех своих детей.

А вождь тряс бородой, словно медведь, и призрачно мерцали его зубы, белые как мел. Искромёт улыбался – лукавый крамольник, неуязвимый владыка зла.

И вдруг будто тёмное масло замерцало в его ладони.

– Гляди, парень, гляди! – Головня вздрогнул, подался вперёд. А плавильщик осклабился чернозубо и протянул ему под нос странную штуку. – Хватай!

Продолговатая, гладкая с выщербинами, слегка изогнутая, штука словно таяла в руке. Свет плавал в грязной желтизне. Медь?

Вещь древних! Ещё одна. О Великий Огонь…

А Искромёт, разбитной бродяга, говорил ему:

– Ох уж эти Отцы-мудрецы. Стращают вас скверной. Пугают тёмными чарами. – Он покрутил реликвию в пальцах. – Хочешь? Возьми. Мне не жалко.

Головня закусил губу.

– Отец Огневик говорит, что…

– Врёт твой Отец Огневик! И все они врут! – Искромёт поманил его пальцем и сказал, понизив голос: – Если Огонь добро, а Лёд зло, почему мы пьём воду, а не пламя? Почему в болезни нас сжигает жар, а не холод? Соображай, парень. Соображай.

Его слова перекатывались в голове, звуки плескались, как кислое молоко в мешке.

– Господь торит себе путь. Он послал вам Большого-И-Старого, чтобы вы попали в мёртвое место. А Большой-И-Старый – это всегда благо, что бы там ни говорил ваш Отец. Когда наш учитель вернулся из мёртвого места, он сказал: «Я принёс вам добрую весть». Ныне я принёс эту весть тебе и твоей общине. Знай же: истинный Господь – не Огонь, а Лёд.

Вот оно что! Лёдопоклонник!

Будто остолом ударило Головню при этой мысли, а в лицо дыхнуло холодом, хотя в жилище было жарко. Еретик! Значит, Отец Огневик был прав.

И сразу вспомнилось гадание в женском жилище, и жутко стало от мысли, что устами Головни тогда говорили тёмные демоны. Не зря он спрашивал о еретиках – то был знак, предчувствие наползающего зла, смрадное дыхание лютого бога, от которого нет спасения. Он испытывал Головню на прочность, и загонщик поддался ему, замороченный судьбой.

Искромёт произнёс, сжав кулак:

– Мы вернём твоих родичей в лоно истинной веры. Вам не придётся больше плясать под дудку Отцов.

И тут же вспомнился хищный лик Отца Огневика, и его прищуренные острые глазки, и голос – пришёптывающий, будто шуршание полозьев по голой земле: «Или Огня не боишься? Он, Огонь-то, всё видит».

А вокруг летали слова, как ошмётки пепла над пожарищем, и ядовитой крамолой насыщалось жилище.

– Отца изгнать – и дело с концом, забери его земля.

– Сам уступит. Огонь уйдёт, и он уйдёт. Так будет!

– Отцы-хитрецы, удалые молодцы! Уж сколько я с ними дело имел, а всё одно и то же…

– Собачатиной детей кормим… Если мужики не начнут, бабы голос подымут.

И дивно, и страшно было слышать это: словно под потолком кружились обрывки чужих снов, а Головня по чьей-то оплошности заглядывал в них.

Вождь перегнулся, положил ему руку на плечо.

– Помню твоего отца, Головня. Он был добрым загонщиком и верным товарищем.

Искромёт засмеялся:

– Он уже наш друг. Наш хороший друг Головня. Лёд не посылает благословение абы кому. Он знает, кого выбрать. Он выбрал тебя, Головня. Иначе ты не пошёл бы в мёртвое место. Ты – наш, Головня.

Тот сидел, слушал, а у самого перед глазами висела роковая костяшка с двумя глубокими царапинами от железного ножа, и громоподобно звучали в ушах неосторожно оборонённые слова: «А здесь, в общине, есть ли еретики?». Теперь-то он видел – не причуда то была, а провозвестие грядущего, знак, посланный… кем? Огнём ли? Льдом? Кабы знать!

И опять вспомнились слова матери, которые она, всхлипывая, повторяла: «Держись Отца Огневика, сынок. Меня не станет, он будет тебе опорой. Держись Отца, сынок…».

Искромёт улыбался, глядя на него, и от этой улыбки мороз драл по коже. Чуялось за ней шевеление подземных тварей и вой тёмных духов, летающих над тундрой, и дикий хохот Собирателя душ, скачущего на призрачных медведях. А лицо его, тёмное от въевшейся сажи, смахивало на уродливую рожу демона, рыщущего в поисках поживы.

Какое-то воспоминание внезапно кольнуло Головню. Он напрягся, пытаясь поймать ускользающую мысль, задрожал веками, нахмурился, пробегая памятью от начала загона до этого мига. Что там было? Большой-И-Старый… Отцы… Истинная вера… Искра… Вот оно! Искра. «Если б не он, Искра была бы твоей».

Головня поднял глаза, просветлевшим взором глянул на жену вождя. Ах, милая, расцеловал бы тебя! Он опорожнил кружку, отставил её в сторону и, вытерев рукавом губы, произнёс решительно:

– Я – ваш.