Читать книгу Боги грядущего - Вадим Волобуев - Страница 7

Глаза лошади – как два потухших угля. Морда – тёплый ворсистый камень. Зверь обдал Головню горячим дыханием, потянулся носом – загонщик отстранился и сплюнул, накидывая поводья на шею кобылы. Затем очистил нос лошади от сосулек, проверил подпругу и поправил вьючное седло.

Сумрак стремительно наступал, сжирая краски. Головня не боялся темноты, теперь это было его время – время отверженных смутьянов.

Последние дни пролетели как сон. Возле Головни появлялись и исчезали какие-то люди, они что-то говорили ему, толкали в плечи – он не отвечал. Иногда приходил Жар. Бормотал, не глядя в глаза: «Ты это… пойди, копыта прижги… коровам». Головня поднимался и шёл, а вокруг шелестели злые голоски: «Отцу передался… Плавильщика с вождём заложил… Небось, наушничает старику, с рук его кормится…». Голоски плыли где-то над ним и внутри него. Он шёл сквозь них, как сквозь пургу, – выставив вперёд голову и вжав подбородок в грудь. Потом, когда голоса оставались позади, он облегчённо расправлял плечи и поднимал лицо. Но потом ему приходилось возвращаться, и всё повторялось.

Он достиг края, превратился в отщепенца.

Голос Огонька барабанил над очагом россыпью мелких камешков. Захлёбывающаяся речь его то превращалась в журчащий ручеёк, то вновь извергалась мощным потоком. Слушая внука Отца Огневика, Головня чувствовал, как странное озарение постигает его. Названия ему он дать не мог, но чем дольше говорил Огонёк, тем чётче постигал Головня, как ему следует поступить.

А Огонёк тараторил:

– Как поднялись, отец уж говорит: «Недоброе что-то. Падалью тянет». Собаки тоже всполошились… залаяли… не уймёшь. Еле успокоили их, положились на милость Огня… тронулись. Едем и чувствуем – запах такой… не наш. Чужой какой-то. А уж псы разволновались – так и тянут прочь, будто демоны в них вселились. И вот думаю я: «Неужто чёрные пришельцы?». Думаю и сам себе не верю. А на душе камень такой… тяжесть, хоть из нарт выпрыгивай. Билось во мне что-то, стучало вот здесь, – Огонёк притронулся пальцем к макушке. – Верьте-не верьте, а чуял я… И тут ка-ак шарахнет! Да с раскатами… Аж земля сотряслась. Истинная правда! Жар подтвердит. Жахнуло… точно скала с неба упала. Псов оглушило – метнулись кто куда… в ремнях запутались… А мы – кубарем с нарт, все в снегу – страху-то, страху! Будто Лёд с неба спустился… Жар себя потерял, пополз на четвереньках, а отец сидит в сугробе и ругается… рычит. Я с псами вожусь… пытаюсь распутать. И се, зрим: над самым окоёмом… вдалеке… несутся, угорелые – олени! Видимо-невидимо. Точно стая волков их гонит. А только нет там волков. Нету! А знаете, что было? Кто догадливый? – Огонёк улыбнулся, многозначительно вылупил глазёнки. – Пришельцы! Точно такие, какими их старик описывал… чёрные, как угольки… а одёжа – будто наизнанку… кожей наружу. Так чудно! Мчат на конях и палками машут… у каждого своя… прижимают одним концом к плечу и бахают… Великий Огонь, спаси и сохрани! И сверху – клянусь вам! – тёмные демоны так и сигают. И вообразите-ка: на небе неведомо что творится, духи завывают, а тут – прорва оленей и пришельцы… все – с громовыми палками. Мчатся, лупят, и олени падают – один, второй… третий… а грохот-то, грохот! Жар в снег зарылся… верещит. Мы с отцом застыли, не двигаемся. Колдовские чары! Олени несутся вдалеке… А чёрные пришельцы гонят их, гонят… А вслед за ними – духи холода, духи болезней… летят, оскалясь, и лязгают зубами… пожирают свет… и всё темней и темней вокруг…

Жутко и странно было слушать это. Точно ожили кошмары, обретя плоть и кровь, и мерещилось, будто в жилище тоже становится темнее, и уже вползают туда, спускаясь по дымным извивам, демоны стужи и мрака. Люди цепенели от ужаса, чуя, как наплывает с юга мгла, которая – может, через день или два – явится к ним. Стариковская сказка оказалась былью.

Все приуныли, а Головня, наоборот, обрадовался. Он увидел в этом знак судьбы. Если Огонь прогневался на него, значит, надо было поклониться Льду. А там хоть трава не расти!

Он понял это ещё три дня назад, когда вместе с Лучиной и Сияном пробивал замёрзшую за ночь прорубь. Вернее, они с Лучиной расчищали прорубь, а Сиян подновлял ледяной валик, чтобы скотина не соскальзывала в воду. Прорубь была старая, за ночь успела зарасти белой коркой и взирала на людей бельмастым глазом, словно говорила: «Меня сломаете, новая появится. Не совладать вам с тёмным богом, ох не совладать». Работа не ладилась: пешни выскакивали из ладоней, сердце стучало как бешеное, перед глазами стояла пелена. Демон голода разъедал тела. Наплывающая дремота клонила к земле, манила дивными видениями.

– Давайте-давайте, – торопил их Сиян, – пошевеливайтесь.

Огрызнуться не было сил. Сцепив зубы, они били ломами по слуду и думали о еде.

Лучина промолвил, вытирая пот со лба:

– А я вот слыхал, в одной общине загонщика гром поразил, когда он перечил вождю. А был тот загонщик родственником Отца. И что? Ушёл по морошковой тропе.

Сиян почмокал жирными губами, но промолчал. Лучина же продолжил:

– А вот ещё слыхал: в другой общине вождя хотели изгнать, но враги его сами стали изгоями.

Сиян почесал толстую шею, произнёс:

– Дело-то богоугодное.

Головня криво ухмыльнулся, поняв, на кого они намекают. Ему ужасно захотелось плюнуть рыбаку в надутую рожу. Он сдержался, лишь тихо прогудел:

– Перед Огнём не отмоетесь.

Скуластое плоское лицо Сияна расплылось в мечтательной улыбке. Он был себе на уме, этот прелюбодей и затейник, водивший за нос самого Отца Огневика. Никогда невозможно было понять, говорит он серьёзно или порет чепуху. На всё у него была готова шутка – даже с исповедей выходил так, словно побывал на пиру. Щерился весело да приговаривал: «Не погрешишь – не покаешься. Правильно я говорю, ребята?». И подмигивал проходящим бабам. А те заливались румянцем и хохотали, отмахиваясь от него: «Пошёл, пошёл, бедовый».

Никто лучше него не умел делать валики у проруби. Оттого и любили его бабы. Бывало, спустится иная за водой, поглядит на ледяной валик и скажет: «Добрая работа. Не иначе, Сиян постарался».

– Дело-то богоугодное, – повторил Сиян, проверяя остроту топора, который держал в правой руке.

– Колдуна небось не случайно встретил, – добавил Лучина и зевнул, прикрыв рот рукавицей.

– Небось! – важно повторил Сиян.

Головня перебегал глазами с одного на другого, и руки его начали дрожать. Затаясь, он наблюдал за хищниками, как мышь, прячущаяся от совы. А негодяи перекидывались замечаниями, будто его рядом и не было.

– Колдун наворожил, вот и нашёл реликвию, – промолвил Лучина.

– А то!

– Без колдуна ничего бы не было.

– Ничего.

– Колдун всему виной.

– Он.

Головня бросил пешню, выпрямился. Сиян – он всегда такой, но Лучина? Головня глянул на него: мелкий, жилистый, с узким сухим личиком, лыбится, обнажая остренькие зубки, приспускает веки, словно в блаженном сне.

Сиян высморкался в снег и вытер нос рукавом:

– Работать-то будете нынче, дрыщи?

Значит, это была всего лишь шутка – злая, паршивая шутка. Но Головня решил – нет, то был знак! Колдун звал его, глаголя устами двух насмешников.

А через три дня в общину нагрянули гости. Для кого-то желанные, а для Головни – роковые. Они прибыли из общины Павлуцких, от родичей Светозара, приехали к месту обмена на саврасых кобылицах, пригнали обоз со строганиной, рыбой и мороженой ягодой, привели четырёх коров и пяток лошадей. Меняться с ними поехали Жар, Светозар и Огонёк. На большой улов не рассчитывали, слишком мало было в общине пушнины, чтоб запастись серой и железом на зиму вперёд. О скотине не думали вовсе. А поди ж ты – Огонь снизошёл к мольбам Артамоновых, кинул кусок, чтоб не окочурились.

Место обмена – длинная ржавая палка с выцветшими ленточками на верхушке. Воткнул её первый Артамонов, хотя иные молвят, что Павлуцкий. Завидуют! Никак не могут, подлецы, простить, что артамоновский вождь обошёл всех на празднике Огня, первым напоил скакуна из Хрустального озера.

Каждую зиму Артамоновы доставляли к урочищу Двух Рек песцовый и соболий мех, чтобы забрать железо и серу, привезённые Павлуцкими. Иногда к месту обмена приходили гости из дальних краёв – странные долговязые люди с узкими лицами и непонятной речью – привозили ткани, самоцветы и пиво в глиняных кувшинах. Им тоже нужна была пушнина, и Артамоновы делились ею с ними.

В этот раз Костореза со спутниками поджидали двое Павлуцких – отец и сын. Приехали говорить о свадьбе младшего Павлуцкого и Огнеглазки, дочки Светозара. Жар, не будь дураком, проводил их в общину. Отец Огневик, увидевши такое, растаял, пригласил к себе. Лебезил и заискивал, будто перед самим Огнём. Оно и понятно: спасители рода! Избавители от голода. Не чудо ли?

Головня видел их, когда они выходили из жилища Отца. Они были веселы и беспечны, духи радости витали над ними, а родичи счастливыми криками приветствовали их.

– Конец голоду! – вещал Отец Огневик. – Конец испытаниям! Празднуйте, люди! Празднуйте избавление от бед! Долго Огонь испытывал нашу веру, вёл нас через ледяную пустошь невзгод и потерь. Маловерные сдались и ушли в чёрную бездну, но мы, сохранившие надежду, достигли блаженных чертогов. Слава, слава Творцу жизни и мудрости Его! Страшные бедствия обрушил Он на нас, но очистительное пламя выжгло скверну. Воистину нет пределов милости Его!

Люди, тесным полукругом стоявшие перед ним, вопили «Слава!» и валились на колени, полные восторга и священного трепета, а старик смотрел на них и улыбался – лукавый, хитрый лис.

Жених Огнеглазки – высокий, рыжий, широкоплечий – вышагивал меж Светозаром и Яркой, а сзади вертелся Огонёк, нашёптывал что-то будущему родственнику, хихикал. Тот улыбался и кивал, поводя вокруг холодным взором, и видно было, что привык он к почёту, не впервой ему такая честь – Огонь коснулся его дланью, и удача сопутствовала ему. Перед Отцом не робел, шёл спокойно, смотрел прямо, не пряча глаз – второй Светозар, могучее подспорье Отца. Огнеглазка же, двигаясь следом, смущалась и млела, с тихой радостью глядя ему в спину.

Они шли к нартам, на которых приехали гости, и общинники двигались вслед за ними, переползали на коленях и выли как помешанные: «Долгих лет жизни Отцу… счастья Павлуцким… здоровья молодым». Мужики цокали языками, разглядывая приведённых ими лошадей. Щупали их за ушами и выше холки, толковали меж собой:

– На полтора пальца жира будет. Добрая скотина. Должно, целую зиму на воле паслась.

Общую радость едва не испортил Сполох. Он выступил навстречу и крикнул с горькой ухмылкой:

– Да восславим мудрость Отца нашего Огневика, забравшего у нас Большого-И-Старого во имя торжества Огня и посрамления маловерных. Да преклоним головы пред неиссякаемой милостью его, спасшей наши души от скверны…

Припухшие от недосыпа глаза его смотрели на Отца с вызовом, нечёсаные волосы торчали во все стороны. Загонщики повалили дерзкого на снег, заткнули ему глотку, потащили в жилище. Слышно было, как он вырывался из их рук и кричал – бешено, зло: «Чёрные пришельцы… Знак судьбы… Проклятье на вас всех…».

Зольница припала к ногам Отца Огневика, взмолилась:

– Кто по молодости не безумствовал, Отец? Дай ему срок, и он исправится.

Старик надменно задрал бороду.

– Сегодня прощу – ради счастья внучки. Но видит Огонь, допрыгается он у тебя, засранец.

Потом был обряд Приобщения и праздник – неистовый, бурный, неудержимый. Веселились как в последний раз. Счастье переполняло людей, но счастье это было с горчинкой – весть о страшных пришельцах, виденных Жаром и его спутниками по пути к месту обмена, отравила Артамоновым радость. Снова и снова расспрашивали Огонька и Костореза о необычайной встрече с жуткими созданиями, снова и снова прислушивались к шуму ветра – не приближаются ли отродья Льда?

Отец Огневик, одетый торжественно – в лисий меховик с колпаком из лап чернобурки, перепоясанный шерстяным кушаком с серебряными нитями, – забрался на крышу своего жилища, громогласно взывал оттуда к Господу, благодарил за милость и просил о защите. Висевшие на его поясе железные и бронзовые фигурки зверей и птиц позвякивали, стукаясь друг о друга. Жених водил пригнанных в подарок кобылиц и коров вокруг дома старика, а тот высекал огнивом искры над каждой скотиной и вёл счёт: «Одна корова, две коровы, три коровы…». Потом объявил, изображая Огонь: «Девицу я дал – пусть станет началом людей. Скот я дал – пусть даст большой приплод. Священный огонь да зажжётся! Приди, о покровитель семейных уз!». Затем бросил огниво в трубу, где его поймал Светозар.

Мужики скакали на лошадях вокруг стойбища, кидали друг другу зашитое в мешок тело собаки, утопленной ради такого случая в проруби; парни прыгали через поставленные торцом сани, перетягивали кожаный ремень; девки водили хоровод у костра, пели песни. Пьяное молоко лилось рекой. Огнеглазка безвылазно сидела в жилище Отца, стерегла своё счастье. Ей не полагалось участвовать в торжестве – она должна была тихо маяться в уголке и ждать своего часа.

Старик рвал сено над коленопреклонённым женихом в знак его покорности, водил молодых поклониться кобыльей голове. Преподнёс старшему Павлуцкому одну лисью и полтора пятка горностаевых шкурок, серебряную упряжку, бронзовое блюдо, железный светильник и медный ларец с вделанными самоцветами (дар гостей из Загорья); Светозар и Огонёк пригнали двух рыжих кобыл (ездили за ними в урочище Рогов, где пасся общинный табун).

Соседей угощали три дня. На последнем пиру, когда уже доедали обёрнутые брюшным жиром сердце и печень быка, Сиян-рыбак вдруг поднялся и возгласил:

– Хочу и я поделиться своей радостью, братья. Сват наш, почтенный Пепел, оказал мне честь и согласился стать кумом: моя Искра пойдёт за второго его сына Теплыша на празднике Огня. Да будет крепнуть дружба меж Артамоновыми и Павлуцкими! Да не исчезнет она вовек!

Это было в мужском жилище, среди чада костра, когда загонщики, уже слегка захмелевшие, позволили себе расстегнуть меховики и снять набрюшники – вольность, которую осуждал Пламяслав и не приветствовал Отец Огневик. Все бросились поздравлять удачливого рыбака, и только Головня сидел как громом поражённый. Искра пойдёт за Павлуцкого. Как смириться с этим? Как принять?

Израненный факелами сумрак дрожал над стойбищем, распадался на опалённые куски. Головне было душно. Он хотел скрыться от Огня, но где? В тайге? Или у Павлуцких? Мир не принимал его. От безнадёги щемило сердце. Он кружил по общине как слепой, лихорадочно припоминая все события последних дней, искал выход, но не находил. Думал броситься к Сияну, умолить его подождать с помолвкой. Потом решил пойти к Отцу Огневику, потолковать с ним – авось снизойдёт к смиренной просьбе загонщика. В отчаянии хотел даже ринуться к Жару – пусть созовёт собрание, а уж там посмотрим. Мысли вспыхивали одна за другой – горячие, яркие – и немедленно тухли, словно раскалённый кусок железа в холодной воде. Всё было тщетно, надежда умерла.

А потом в памяти всплыл голос Сполоха: «Хоть к колдуну в зубы».

Что за странное проклятье! С чего вдруг к колдуну? Мог ведь сказать: «Иди ты ко Льду» или «Провалиться тебе на этом месте», но сказал: «К колдуну». Это знак, как и тогда, у проруби. Пламяслав говорил: «Когда мы жили у большой воды, Лёд держался от нас в отдалении, а про колдуна мы и не слыхали. Последние времена грядут, оттого и сыплются на нас несчастья: голод, чёрные пришельцы и колдун».

Откуда явился этот колдун? Из какой общины пришёл? Отрыжка мрака, смрадная гниль, тлетворный искус. Так говорил Отец Огневик.

Почему бы и впрямь не пойти к колдуну?

Нечто отвратительное и склизкое рисовалось воображению: черви в навозе, разложившиеся трупы, личинки в гнилом мясе. Душа Головни коробилась, что-то злое, лютое нарастало в ней.

Да, он уйдёт к колдуну. Так он решил. Дождался, пока община заснёт, набрал варёного мяса из горшков, взял в мужском жилище котелок для воды, прихватил топорик, чтобы рубить ветки, не забыл также плетёные снегоступы, и пошёл в загон. Там оседлал лошадь-трёхзимку – хорошего, крепкого зверя.

В последний раз оглянулся на стойбище. Он не уходил навсегда. Он уходил, чтобы вернуться. Но вернуться не таким, каким был, а совсем иным – свободным, могучим, познавшим колдовскую силу. И пусть все дрожат: Отец Огневик, Ярка, Сиян, все! Скоро им станет тошно!