Читать книгу Боги грядущего - Вадим Волобуев - Страница 6

Они уходили. Провожаемые молчанием и сдавленными рыданиями, они шли, не оглядываясь, сломленные внезапным несчастьем. Никто не желал им удачи, не благословлял их в путь, каждый понимал: они уходят навсегда. Вождь, могучий вождь, бросавший вызов самому Отцу, отныне был презренным изгоем, падалью, гниющей в зловонной яме. А Искромёт – жизнерадостный плавильщик, острослов и балагур, теперь был мерзким отщепенецем, обманувшим доверие тех, кто приютил его.

Они уходили. Исторгнутые из бытия, оба теперь становились ходячей нежитью, – сердца их ещё бились, но души были мертвы. Демоны ветра и мороза не реяли больше над тайгой, а прижались к земле, устрашённые словами Отца Огневика: «Пусть разметает вас дыхание Подателя Жизни! Пусть останки ваши станут добычей червей и кровососов, а души ваши да терзаются вечно в чертогах Льда!». Так он сказал вождю и Искромёту и наложил на них неодолимое заклятье, словно выжег клеймо: «Отвергнуты раз и навсегда».

Им глядели вслед до тех пор, пока они не исчезли в зарослях ветвистого тальника, щетинисто пересекавших речную долину. Зольница каталась в ногах Отца Огневика, умоляла простить непутёвого мужа – старик не отвечал, только неотрывно смотрел вдаль и сжимал в правой руке резной посох с костяным набалдашником. А когда изгои окончательно пропали с глаз, старик вздохнул и направился к себе в избу. Вслед за ним начали разбредаться и остальные. Спустя короткое время на месте собрания остался один Головня. Он сидел на снегу и, скрипя зубами, сжимал и разжимал кулаки в истёртых рукавицах. Мысли сковал странный паралич – они вязли, как лошади в трясине, ни туда, ни сюда. Кто-то пихнул его в плечо. Головня поднял глаза – над ним нависал Огонёк.

– Дед это… ну, хочет тебя видеть.

– Зачем я ему?

– Его спросишь. Он сказал привести.

Неимоверным усилием воли Головня поднялся на ноги и поплёлся за внуком Отца Огневика.

В жилище Отца, кроме него самого, была ещё Ярка – ворошила угли в очаге. Светозар ушёл в мужское жилище выгребать запрятанные вещи древних – старик решил не тянуть с этим делом, навести порядок в общине. У девок тем же самым занялась Варениха, мерзкая бабка, больше всех падкая на реликвии. Замаливала грехи ретивостью.

Старик сидел на ближних ко входу, почётных, нарах и сумрачно глядел на Головню. Возле него, чуть в стороне от окна, стоял столик – редкостная вещь, почище «льдинки», выменянная у гостей на пять пятков соболиных шкурок. Прямо над Отцом на угловой полочке выстроились раскрашенные деревянные фигурки работы Жара-Костореза, изображавшие Огонь и добрых духов.

– Явился, перелёт? Ну садись, поговорим. – Отец указал на правые от себя нары, где обычно спали не самые важные гости. Головня прошёл туда, слегка приволакивая ногу, опустился на лавку, пристроившись под окном, на свету. Лицо Отца терялось в полумраке.

– Ну что, получил урок? – спросил старик.

Без злобы спросил, хотя и сурово, как родитель спрашивает нерадивого сына.

– Получил, Отче, – глухо ответил загонщик, опустив глаза.

– Понял теперь, что с недостойными дружбу водил?

Головне захотелось огрызнуться, но он сдержался. Не потому, что боялся Отца, а из уважения к возрасту. Негоже младшим спорить со старшими.

– Понял, Отче.

Правая рука Отца легла на столик. Серебряный перстень тускло замерцал, отразив пламя костра.

Ярка, закончив ворошить угли, отставила в сторону кочергу, присела у стены, лицом к Отцу и Головне. Загонщик надеялся, что она уйдёт, но та никуда не собиралась уходить. Бросив враждебный взгляд на гостя, проворчала:

– Понял он… Ты каяться должен, руки целовать, что не изгнали вместе с этим отребьем.

Головня не испугался – изумился: как смеет она без разрешения Отца встревать в разговор? Но тут же сообразил: смеет. Ведь она будущий Отец. Для того, видать, и оставил её здесь старик, чтобы набиралась опыта, как надо говорить с крамольниками.

– Ты не враг мне, Головня, – продолжал Отец Огневик. – Ты оступившийся. Был бы врагом, шёл бы сейчас через сугробы вместе с еретиками. Но я помню – ты пытался открыть мне глаза на плавильщика. Тебе было не по нраву то, что он делал, но ты смолчал. Думал, сочтут доносчиком, переветом.

Вот оно что! Выходит, разговор тот, неловкий и странный, спас ему жизнь. Чудны дела Твои, Господи!

– Дух твой мечется, Головня. Ты искал пристанище, а нашёл искус. Не с теми связал свои надежды. Коварные льстецы обманули тебя, приковали к себе лживыми словесами. Небось, Искру сулили, лукавые наветчики, да? – каркнул вдруг старик. – Горе мне, что не распознал твоего порыва. Что оттолкнул тебя, не уразумев причины, зачем явился. Моя вина. И вину эту я искуплю прощением. Ибо и в милости, и в карах надлежит знать меру. Оступившийся однажды может вернуться к Огню; нет нужды отталкивать его беспощадностью.

Ярка шумно вдохнула, поджала жирные губы в знак недовольства. Но перечить не смела.

– Кто же теперь будет вождём? – глухо вопросил Головня, тиская ладони.

– Это уж община решит.

Ярка не выдержала, всколыхнулась раздражённо:

– Община решит так, как скажем мы.

Глаза у неё были прозрачные и плоские, как ледышки. Внутри – икринки зрачков: плавали, бились, точно хотели вырваться наружу. Взгляд пронизывал и обжигал.

Старик посмотрел укоризненно на дочь, покачал головой.

– Эх-хе-хе-хе-хе, смутьяны…

Сказал – и оба родича уткнулись взорами в пол, устланный шкурами. Не простое то было слово, а с подковыркой, с намёком, с опасной зацепочкой. Загонщик даже на всякий случай полез за пазуху, притронулся к неровному чёрному катышку на сушёной жиле – отвёл порчу.

Отец заметил его движение и сразу подобрался, вперил остренький взгляд.

– Ты чего там шебуршишь? Не за оберегом ли полез, дурачина?

– За ним, Отче.

– Чтоб тебя, еретика такого! Что об амулетах в Книге сказано, а? «Носящий побрякушки противен Господу». Так говорил Огонь! А потому – в пламя его, в пламя!

Головня возразил угрюмо:

– Это от матери осталось. Память. Да и все так делают… Любого спроси…

– То-то и оно, недотёпа. Все вы, грязееды, в смраде и гнили пребываете. Все до единого.

Он не рассердился, нет. Он опечалился! И лицо его, жёлтое, словно высушенная кожа, сплошь покрылось мелкими трещинками, и весь он ссутулился, поник, как вымотанный конь.

Старик обронил, ни на кого не глядя:

– Косторезу быть вождём, – затем посетовал со вздохом: – Мало преданных, много колеблющихся. Не из кого выбирать. Слетай-ка за Жаром, Головня. Пусть придёт немедля.

Загонщик вскочил, будто ему зад обожгло, и полетел. Так прытко, что самому стало неловко. На полпути сбавил шаг, двинулся не спеша, пристально озираясь вокруг.

Община бурлила. Гомон шёл отовсюду, люди спорили, кричали, плакали. Никто не работал, все только ходили и болтали друг с другом. Посреди стойбища, на площадке для собраний, красовалась пирамида из дров, прикрытых лапником. Огонёк хлопотал возле неё, разжигал костёр. Варениха тащила из женского жилища туго набитый мешочек, голосила: «Вот она, скверна-то! Вот оно, растление! Вот он, соблазн еретический – да сгинет в святом пламени! Тьфу на него!». Светозар шуровал в избе Пылана, выгребал все реликвии подчистую. Сам Пылан бегал вокруг жилища и горестно вопил, хватаясь за голову.

А кругом расстилалась привычная серость: снег цвета помертвелой коры, небо как заячья шкура, жилища словно огромные сугробы, и люди точно льдинки, скользящие в серебристых волнах весеннего потока.

И голос. Он сказал Головне с презрением и язвительной насмешкой:

– Зачем явился? Ты, горевестник, что тебе надо? Порча на тебе, несчастный пятерик. Сказано было матери твоей: пятый в семье – к беде, вытравь его, удали. Но ты цеплялся за жизнь, последыш, – всех братьев сгубил и сестёр, один остался! И выжил. А зачем? Чтобы лишить нас отрады и надежды? Лучше б отец твой и впрямь был тебе отцом – тогда бы ты умер, как твои братья и сёстры, все четверо, и не пакостил бы нам, засранец. Да и мать твоя о чём думала? От кузнецов надо нести первого, второго, третьего, но уж не пятого! Зло наложишь на зло – получишь лютое зло. Глупая баба…

Так говорила Рдяница, когда загонщик явился к ней в избу, чтобы позвать Костореза. Она стояла перед Головнёй, уперев ладони в бока, сухая и костлявая, как оглобля, и лицо её, смолоду выглядевшее старым, кривилось и шло морщинами – истое лицо злого духа! Мужа её не было дома, да и сама она вошла туда лишь вослед Головне. Жёсткой ладонью втолкнув загонщика в полумрак, грянула прямо в ухо: «Вождя тебе мало? Беду нам принёс, паршивец?».

– Врёшь ты всё, Рдяница, – ощерился Головня. – Отцом моим был Костровик, сын Румянца, а никакой не кузнец. Все это знают.

– Если б так, быть бы тебе на небесах, а не поганить тайгу своим дыханием. Порочное семя было у Костровика, всякого спроси. Вот и нашептали матери твоей, чтоб к кузнецу шла, к чужаку. Будто я не знаю! Бабка Варениха и нашептала, зараза.

– Врёшь ты всё! – повторил Головня. – Простить не можешь, что через меня твоего ненаглядного вытурили. Не к Искромёту разве бегала, а? А Жар-то небось и не знает.

– Наушничать ты горазд, это да. Не отнять…

Но Головня уже ничего не слышал.

– Я избранный, ясно? Огонь послал мне реликвию, чтобы очистить нас от скверны. И отец мой радуется сейчас, взирая с небес. Он был отличный загонщик, получше многих. Не его вина, что все дети ушли к Огню. Будто он один такой! У тебя у самой трое погибло, а один вообще мёртвым родился. А у Ярки разве все выжили? Двое только и осталось. Скажешь, не от Светозара они?..

Он говорил что-то ещё, перебивая сам себя, а Рдяница щурила галечные глаза и плотно сжимала дёргающиеся губы – свирепая ведьма, узревшая лик Огня. Гнев вспыхивал и гас в её очах, перекатываясь ледяным шаром, и лицо её каменело и трескалось, точно глина в пламени. Она порывалась что-то ответить, землистые губы раскрылись, обнажив черноту ядовитого рта, но затем потухла и сухо заметила:

– Как же, нашёл бы ты реликвию, кабы не мёртвое место. Там этого добра всегда было навалом…

– А чьей же волей мы там оказались? – напирал Головня. – Не Огня разве?

И Рдяница, побеждённая, спросила:

– Зачем припёрся? Выкладывай уже.

Головня, тяжело дыша, сказал:

– Мне Жар нужен. Отец за ним послал…

Рдяница глянула исподлобья и выдала:

– Посланного ветер носит. Ищи его сам.

И Головня пошёл, скрежеща зубами, и думал в ожесточении: надо было рассказать Жару о её ночных похождениях. Взгрели бы потаскуху хорошенько, поучили уму-разуму. К плавильщику она бегала, стерва, и понятно зачем.

Косторез нашёлся в мужском жилище – сидел возле очага, прикрыв глаза, хлебал кипяток. Лицо у него было осунувшееся, под глазами набрякли синяки. А рядом с ним и вокруг него сидели и лежали загонщики – три по пять человек или больше. Душно было в срубе, хоть топор вешай. Будто не люди, а медведи там жили, хоронясь от зимы. И сквозь липкий потный дым проглядывали бурые лохмы и рыжая шерсть, и волосня на обнажённых руках.

Головня замер, окинул взором жилище.

– Жар, Отец хочет тебя видеть.

Тот вскинул жидкие брови, переглянулся с товарищами, потом поднялся и двинулся к выходу, перешагивая через лежащих.

Толстопузый двоежёнец Сиян сказал ему:

– Ты не поддавайся, Жар, слышь? Крепись там.

Тот бледно улыбнулся и кивнул. Подступив к Головне, почесал свою щёку – голую, как у подростка.

– Зачем я Отцу?

Головня, конечно, знал ответ, но отчего-то смолчал и пожал плечами, а затем вышел вон, даже не обернувшись.

Так они и пошли к Отцу Огневику: Головня – впереди, а Жар – сзади. Головня слышал его шаги и натужное сопение, и чувствовал, как растёт в Косторезе беспокойство, но ему почему-то не хотелось говорить с ним и даже смотреть на него – пусть себе идёт, будущий вождь, и томится неизвестностью, приближаясь к жилищу подлинного владыки общины, а Головня будет хранить многозначительное молчание. Так сладостно знать, но дразнить неизвестностью!

Они вошли. Головня остановился на мгновение у входа, сказал почтительно: «Вот он, Жар, Отец», и подсел к очагу. Косторез ступил внутрь и запнулся, упал на четвереньки. Вскинул голову, как пёс, ждущий выволочки, пролепетал: «Ты звал меня, Отец?», и поднялся, отряхиваясь. Но тут же спохватился, согнулся в коленях и просеменил к костру.

Трус он был, этот Жар-Косторез, хоть и наделённый необычайным даром. Отец Огневик вертел им как хотел.

– Общине нужен новый вождь, – сказал старик, когда Косторез уселся напротив него. – Им будешь ты, Жар.

Тот растерянно улыбнулся, пробежал взглядом по лицам сидевших – не шутка ли это? Потом ответил, чуть подрагивая губами:

– Но… Отец, община решит…

– Община решит, – согласился старик. – И вождём станешь ты.

Он сказал это тихо, без напора, но, казалось, прогремел на всю тайгу.

Косторез сглотнул, потёр ладонью кулак, уставился на огонь, будто ждал от него совета. Потом поднял глаза и вопросил со страхом:

– Потяну ли, Отче?

Старик ответил ему:

– Так велит Огонь.

Жар колебался, просил избрать другого, говорил, что недостоин, даже стонал от ужаса, но встречал лишь непреклонность и суровый отказ. Ярка в сердцах воскликнула:

– Будь моя воля, жену бы твою избрали вождём, а не тебя. У Рдяницы-то воля покрепче будет.

И Жар тут же сник, пробормотал слова благодарности и помолился за удачу общего дела.

Потом Отец принялся толковать об изгнании Ледовой скверны, о спасительной опеке Господа, о новом загоне, а Жар кивал и не спускал с него преданного взора, заверяя, что будет послушен не только ему, но и детям его и внукам. Так они решили с Отцом Огневиком, и Косторез дал клятву над пламенем.

Затем они пили кипяток и ели собачатину, а Головня думал с затаённым злорадством, что долгожданная победа не принесла старику радости. Гладенькое лицо его оставалось задумчивым, в голосе не чувствовалось торжества.

– Ходи путями Огня, Головня, и тоже станешь вождём, – назидательно произнёс старик. – Огонь привечает верных. Помни об этом во все дни свои. А теперь ступай. Пусть Жар найдёт тебе дело.

И загонщик вышел – багровый от ярости и досады. Лютый дед извёл его хлеще голода.

Теперь в общине было тихо. Ни криков, ни ругани, ни смеха, ни слёз. Только потрескивал догорающий в середине стойбища костёр да слышался скрежет лопат по дереву – бабы выгребали навоз из хлевов. Мужики, как видно, разъехались – кто за дровами, кто за сеном. Все вернулись к будничным заботам, словно и не было собрания, переломившего судьбу пополам. Жизнь всколыхнулась, как река, в которую бросили огромный камень, и снова потекла себе спокойно. Вот только не было больше ни вождя, ни плавильщика, ни реликвий, ни надежд на Искру. Ради чего тогда жить?

Перво-наперво Головня решил заглянуть к Сполоху. Он чувствовал вину перед ним, хоть и невольную. Оправдаться не надеялся – думал поддержать да перетолковать вдвоём, как им дальше в общине обретаться.

Но пошёл не напрямик, через площадку для собраний, где издыхал, вспыхивая углями, костёр, а по задам, мимо глухих стен, по краю косогора.

А на задах чего только не было: утонувшие в сугробах сани, воткнутые в землю лыжи, выброшенные на мороз старые шкуры (твёрдые от собачьей слюны), рассохшиеся кадки, вёсла от кожемяк, медвежьи и оленьи кости, глиняные черепки, а ещё занесённые снегом земляные валы с жёлтыми потёками и обломки серых от дыма и пыли льдин, когда-то закрывавших окна. Внизу, на реке, сгрудились вокруг прорубей коровы. Приставленные к стаду мальчишки покрикивали на них, отгоняли нетерпеливых хворостинами. Там же крутились и собаки, охраняли скотину от волков, надеясь на людскую подачку. Головня обогнул жилище Сияна и вдруг, к своему изумлению, налетел на Искру. Та шла за водой с коромыслом на плече. Столкнувшись с Головнёй, уронила вёдра, те так и покатились по снежной тропе, пока не уткнулись в сугробы. Девка оторопела на миг, потом упала на колени и разрыдалась.

– Прости, Головня. Не хотела показывать твой подарок. Но Огнеглазка, дура, упёрлась, грозила Варенихе рассказать. Что мне было делать? Я с неё взяла клятву. Думала, побоится, а она всё деду растрепала. Как же мне теперь жить? Бабы волчицами смотрят, а отец грозится на следующую зиму замуж отдать. За Павлуцкого… И реликвию отняли. Я хотела погадать на ней, уж так мечтала, так мечтала… А теперь что же? Как же быть, Головня?

Загонщик, растерявшись, пробормотал:

– Да ладно, что ты… Ну, встань, встань, неловко же…

Она ползла к нему, хотела обнять его ноги, но Головня не давался, отступал. Произнёс холодно:

– Это я виноват. Знал, чем дело кончится. Не должен был давать тебе «льдинку». На мне грех, не на тебе.

Она подняла на него прекрасные полные слёз глаза, шмыгнула носом, приоткрыла рот. Головня стиснул зубы и, обойдя её, направился дальше.

Возле жилища изгнанного вождя ездовые псы лизали рыбьи очистки. Головня остановился, взял в обход, чтобы не ломиться через голодную свору. Обычно псы были смирные, но иногда сходили с ума, бросались на других собак и коров, рвали их в клочья. Такое случалось с ними либо после дальнего пути, либо с голодухи. И тогда люди бежали за Огоньком: кроме него некому было унять разбушевавшихся зверюг. Огонёк приходил, лупил собак рукавицами по мордам, прохаживался палкой по их спинам, хватал вожака за уши и тащил его в жилище, чтоб охолонул. Без вожака псы быстро смирели – бери их голыми руками.

Головня взял правее, прошёл мимо хлева и подступил, озираясь, ко входу в избу. Остановился в нерешительности и прислушался. Ему вдруг пришло в голову, что если мачеха Сполоха там, то вся его затея – корове под хвост. Баба была гневливая, вспыльчивая, а сейчас, потеряв мужа, и вовсе могла ошалеть.

Он услышал шелестящий звук струи, бьющей в снег, осторожно заглянул за угол. Спиной к нему, покачиваясь, как молодая берёзка на ветру, стоял сын вождя и справлял нужду. Под ногами, виляя хвостом, крутилась собака – ждала, когда можно будет полизать солёный снег. Справа был загон для лошадей. Одна из кобыл, бельмастая, белого окраса, перевесила морду через ограду, принюхивалась к хозяину, поводила ушами. Головня узнал кобылицу – на ней вождь ездил ловить Большого-И-Старого. Тосковала, значит, по господину.

Сполох сопел, запрокинув голову и уперевшись левой рукой в наклонную стену, нимало не смущённый тем, что его могли увидеть из женского жилища. Головня подумал было, что он пьян, но тут же сообразил – откуда? Кислого молока-то нет, если только дурман-травы не надышался.

Он тихо позвал его:

– Сполох.

Тот повернул голову, вскинул левую бровь. Сын вождя был без колпака, нечёсаные лохмы расплескались по плечам, закрыли лоб и брови.

– Зачем пришёл, наветчик? – он прищурился и добавил, усмехнувшись: – Это из-за тебя сейчас Искра там вопила?

Голос у него был не пьяный, а больной, с надрывом. Завязав жилой штаны, Сполох повернулся к нему, надвинул на голову колпак. Глаза его смотрели пронзительно и недобро, лицо блестело, точно жиром смазанное.

– Нет на мне навета, – твёрдо ответил Головня. – Глупость есть, а навета нет. Ты это знай.

Сполох постоял молча, не сводя с него взгляда. Потом сказал:

– Да мне-то теперь всё едино – глупость, навет. Через тебя беду терплю…

– Что ж мне теперь, в ледяные поля уйти, чтоб тебе на душе полегчало?

– А это уж как хочешь: можешь в ледяные поля, можешь в лес. Хоть к колдуну в зубы. Плакать не буду, Уголёк.

Головня вздрогнул. Назвать загонщика детским именем – хуже нет обиды. От ярости сжались кулаки, глаза застлала пелена.

– Ты бы придержал язык, Сполох. Метёшь как помелом. Нехорошо.

Тот слушал его, брезгливо подрагивая ноздрями – взъерошенный, неопрятный – истый пёс, вылезший из навозной кучи. Потом вдруг подступил вплотную, схватил бывшего товарища за грудки и встряхнул:

– Не приближайся ко мне, падаль. Сиди в своей норке и не шебурши, с-сучонок. Пошёл, пошёл.

Сильным толчком он опрокинул Головню на спину, а затем, не дав опомниться, принялся пинать.

– Сучий потрох, отродье потаскухи-матери, ты кем себя возомнил? Я-то хоть сын вождя, а ты как был пустым местом, так и останешься. Тявкаешь как беззубый щенок, ждёшь, когда возьмут тебя за загривок и вышвырнут прочь…

Головня ворочался, прикрывая лицо руками. Пытался встать, но Сполох раз за разом валил его на землю. Наконец, загонщику удалось откатиться в сторону и вскочить. Тело у него гудело от ударов, губы стали липкими и солоноватыми.

– Кабы не был ты друг мне, ответил бы за всё, – рявкнул он, схаркивая кровь.

– А ты падаль, гнильё вонючее, поганый чёрный пёс, – заорал Сполох, вновь кидаясь на него.

Головня увернулся и врезал товарищу по челюсти, но тут же получил ответный удар по шее. Сильный удар, болезненный – даже колпак сбился. Он набычился, выставил вперёд кулаки, прошипел:

– Не друг ты мне больше, Сполох. Так и знай.

– С такими друзьями врагов не надо, – огрызнулся тот.

Они кружили друг возле друга, примериваясь для удара. У Головни сочилась кровь меж зубов, кололо в правом боку, он тяжело дышал, но отступать не хотел. Сполох был без рукавиц, кулаки его запунцовели от мороза, открытые уши горели как ошпаренные.

– Как там у Отца на Яркиных харчах? – спросил сын вождя, оскалясь. – Хорошо было?

– Иди ты ко Льду, – ответил Головня, бросаясь на противника.

Они покатились по снегу, лупцуя друг друга. Рядом неистово залаяла собака, которой так и не дали полизать пропитанный мочой снег. Скоро к месту событий сбежались другие псы. На шум вышла Зольница, засмеялась, увидев побоище.

– Вот кого Огонь принёс. А ну-ка наподдай ему, сынок, чтоб жизнь невзвидел.

Оба бойца уже выдыхались, но злая баба подзуживала их да ещё принесла из жилища маслобойку и принялась колошматить измученного Головню по спине. Меховик смягчал удары, но загонщику всё равно приходилось туго. Тело одеревенело от боли, в глазах вспыхивали искры, из носа и разбитых губ капала кровь. Он заорал в отчаянии, готовый уже вонзить зубы в глотку Сполоха, но тут чьи-то руки вцепились ему в плечи и отодрали от лежащего на снегу сына вождя.

– Хватит! Хватит! – прокричал ему на ухо испуганный голос. – Лёд отуманил!

Головня ещё вырывался, пытаясь врезать противнику, визжал что-то непотребное, но его оттаскивали всё дальше и дальше, а потом повалили на снег, и голос Жара-Костореза крикнул:

– Хватит! Хватит! Не дело это!

Головня с трудом сел, очумело огляделся. В башке гудело, снег забился за шиворот и теперь таял, стекая по спине ледяными ручейками. Пот стремительно замерзал, превращаясь в наледь.

Новый вождь нависал над ним словно родитель над расшалившимся ребёнком. Редковласое лицо его терялось под колпаком, так что Головня видел лишь жидкую бородёнку да выпяченную нижнюю губу.

– Раздухарились, – сказал Жар. – Олени!

Возникший рядом Отец объявил:

– Воистину бесы показали своё лицо. Поднял руку брат на брата. Вот он, Лёд-то! Корчится в муках, корёжит вам души. А вы и рады ему отдаться, паскудники.

– Что сделаем с ними? – спросил Жар-Косторез у старика.

Отец засопел, зыркая из-под дряблых век. Промолвил:

– Сполоха – в мужское жилище, а мачеху его – в женское. Нет у вас более своей избы, пакостники. Отныне станете блудить по чужим дворам как безродные бродяги. А этого телёнка, – показал он на Головню, – отправь за табуном. Пусть проветрится.

– Последнего лишаешь, Отче! – горестно воскликнула Зольница.

– Поделом! – ответил тот.

У бабы затряслись губы, он спрятала лицо в ладонях. Сполох тяжело поднялся, вытер рукавом разбитый нос. От него шёл пар, лицо алело, с волос капал пот. Он сумрачно глянул на Отца, но ничего не сказал. Только буркнул напоследок Головне:

– Доберусь ещё до тебя, сволочь.

И ушёл в жилище.

Головня же, стирая снегом кровь с лица, посмотрел на Искру. Та держалась в отдалении, не смела подойти к нему, но загонщик перехватил её взгляд – страдальческий, испуганный, сокрушённый. Укор совести кольнул его (зачем обидел девку?), но загонщик был слишком зол, чтобы утешать Искру. Хмуро осклабившись, он сказал Косторезу:

– Слышь, вождь, Отец сказал, чтоб ты меня за табуном отправил. А куда – не сказал. Может, спросим у него, а?

Жар поднял на него выжженные глаза.

– Наглеешь. Не к добру. Мало тебе? – вздохнул и отвернулся. – Табун – Лёд с ним. Дрова нужны.

– Ладно, – проворчал Головня, отряхиваясь. – Будут вам дрова.