Читать книгу Промежуточное собрание сочинений - Вадим Зиновьевич Кудрявцев - Страница 5

Меня разбудил дверной звонок. Я встал с дивана, подошел к двери и посмотрел в глазок. Сквозь карикатурно искажающую линзу глазка я увидел женщину средних лет, просто одетую, смотрящую куда-то вбок, как будто совсем не она звонила, и я случайно увидел ее на лестничной площадке.

– Кто? – не отрываясь от глазка, спросил я.

– Вам телеграмма, – довольно громко сказала женщина с лестничной площадки, повернув лицо к двери.

Я открыл дверь. Вид человека в трусах, майке и тапочках нисколько не удивил почтальона. Видно, это достаточно распространенное явление.

– Это пятнадцатая квартира?

– Да, – я несколько растерялся от такого вопроса, ведь на двери висел только один номер, четко выведенный на пластмассовом ромбике.

– Вам телеграмма, распишитесь.

Она протянула мне ручку, раскрыла какую-то тетрадь и показала пальцем место, где я должен был расписаться. Я расписался. Она вручила мне телеграмму.

– Всего хорошего, – дежурным тоном сказала женщина. Она положила тетрадь и ручку в сумку.

– А откуда телеграмма-то? – спросил я, рассматривая белый почтовый бланк с наклейными на него желтоватыми полосками.

– Посмотрите, там все написано. Кажется, из Владивостока.

– Из Владивостока?! – женщина уже спустилась на пару лестничных пролетов, так что мне ее даже не было видно, слышны были только шаги. Так что последнее мое восклицание повисло в воздухе, не будучи ни к кому обращенным.

Я закрыл дверь и снова посмотрел на телеграмму. Владивосток. Кто бы нам мог писать оттуда?

– Кто это был, Сережа? – спросила мама, выходя из кухни и вытирая руки о фартук.

– Принесли телеграмму. Из Владивостока, представляешь?!

– Это они, наверно, опять перепутали. Я им уже сто раз говорила. Пишут семерку, как единицу, и несут нам корреспонденцию 47-го дома. Это ж надо, сколько можно им говорить… Оденься, пожалуйста, и отнеси в 47-ой дом. Телеграмма, мало ли, может что-то важное и срочное.

– А мы сейчас прочитаем, важное это или нет.

– Сережа, как тебе не стыдно. Читать чужие письма просто неэтично, – мама укоризненно посмотрела на меня.

Но я уже пристально рассматривал телеграмму. С первого же взгляда стало ясно, что телеграмма необычная. Во-первых, такое количество текста в телеграмме я видел впервые. То есть привычным видом телеграммы я всегда считал несколько криво наклеенных желтоватых полос, несущих скудную, но ключевую информацию. Типа, «ПРИЛЕТАЮ ЗАВТРА ДОМОДЕДОВО ТЧК СЕРГЕЙ ТЧК» или «ПОЗДРАВЛЯЕМ ДНЕМ РОЖДЕНИЯ ТЧК СЧАСТЬЯ ЗПТ ЗДОРОВЬЯ ТЧК МАКАРОВЫ». А здесь, всё было заклеено полосками с текстом. Во-вторых, неординарным было то, что в тексте присутствовали предлоги и местоимения, которые в обычных телеграммах всегда пропускают. А присмотревшись повнимательнее, я уловил рифмы. Это были стихи. Конечно, они не были привычно расположены в столбик, как в каком-нибудь поэтическом сборнике, но в них явно угадывались ритм и рифма.

– Мам, представляешь, телеграмма в стихах. Хочешь, прочту?

– Сережа, я же просила, отнеси эту телеграмму. Как тебе не стыдно? Неужели тебе так интересны случайные подробности чужой жизни, пусть даже в стихах…

Она не успела договорить, потому что я начал читать. Выглядело на бумаге это довольно непривычно, поэтому я пару раз останавливался, сбиваясь с поэтического ритма, и перечитывал последнюю строку. А выглядело на бумаге это вот как:

КУДА Б ДОРОГИ НИ ВЕЛИ ИЗВИЛИСТЫЙ СВОЙ ПУТЬ ЗПТ КУДА

Б НИ ПЛЫЛИ КОРАБЛИ ЗПТ ТОПИТЬ ИЛИ ТОНУТЬ ЗПТ И ЧТО Б

НИ ВЫТКАНО СУДЬБОЙ НА СЕРОЙ ТКАНИ ЛЕТ ЗПТ НЕЗРИМО

БУДУ Я С ТОБОЙ ЗПТ СО МНОЙ ТЫ ИЛИ НЕТ ТЧК

– А ведь неплохо, правда!? – я ухмыльнулся и поднял глаза на маму.

Мама стояла, облокотившись на вешалку в коридоре, бледная, как молоко, закрыв глаза, тяжело дыша и держась рукой в области сердца.

– Что с тобой? Тебе плохо? – честно говоря, я растерялся от такой резко произошедшей перемены.

– Ничего, ничего. Сейчас пройдет…

Прошло минут десять, а мама так и сидела в коридоре на принесенной мной из кухни табуретке, держалась за сердце, приговаривая: «Ничего, ничего. Сейчас пройдет. Не волнуйся». Я сидел рядом на стеллаже для обуви и решительно ничего не мог понять. Точнее почти ничего. Единственное, что мне было очевидным, что телеграмму доставили все же «по адресу». Но чтобы какая-то телеграмма, точнее какие-то два четверостишья вызвали у моей матери такую реакцию – еще 20 минут назад трудно было представить…

Корвалол все-таки помог. Разведенный почти пополам с водой и распространивший специфический свой запах на весь коридор он почти снял сердечную боль моей внезапно расчувствовавшейся мамы.

– Сережа, не нужно никуда носить эту телеграмму. Это нам.

– Знаешь, я догадался, – ухмыльнулся я, – теперь жду объяснений. Я знаю, что ты пламенно любишь поэзию, но чтобы довести себя до предынфарктного состояния от телеграммного четверостишья… И это, в общем, не Пастернак…

– Нет, это не Пастернак… Это Куприянов. Пойдем на кухню, я тебе все объясню. Наш коридор не располагает к длительному рассказу.

– Мы познакомились когда мне было шестнадцать… кажется, шестнадцать… На танцплощадке. Я очень любила танцплощадки. Танцевала я так себе, но поход на танцплощадку был для меня, как праздник. Мне нравились всё: небольшой усталый оркестр, красиво одетые мужчины и женщины, (ведь на танцы надевали если и не самое лучшее, то, как минимум, праздничное), кружащиеся в танце пары, расстроенные девушки, стоящие по над стенкой, желающие выглядеть развязными перед приятелями парни… Даже драки добавляли какой-то романтики всему происходящему, хотя, конечно, вслух я их всегда осуждала. Так вот. В один из летних вечеров мы с подружками Ниночкой Шевяковой (помнишь, она приезжала лет пять назад с внуком?) и Леной… Леной… Как же ее фамилия… Тьфу ты черт, проклятый склероз. Ну, не важно, пошли мы как-то на танцы. В общем, все как обычно. И там, на танцах, мы увидели двух курсантов из мореходки, и одного из них откуда-то знала Ниночка. Конечно то, что они были курсантами мореходки, я узнала от Ниночки, я-то в военной форме ничего не понимала, да и сейчас ничего не понимаю. Одним словом, подруга подозвала их. Знакомый моей подруги был невысокого роста плотный парень, который все время что-то рассказывал, жестикулировал и сам первым смеялся над своими шутками. Его спутник был повыше и поуже в плечах. Весь вечер он молчал, танцевать не ходил, и было видно, что его сюда просто уговорили придти, наверно под предлогом возможности быстрого и легкого знакомства с какой-нибудь девушкой. Очевидно, ему очень не нравилось все происходящее и он просто, как говорят, «отбывал номер». Он то смотрел в пол и курил, то смотрел на меня, причем, как только я обращала на него внимание, он отводил взгляд. Меня этот парень ничем не заинтересовал, поэтому и воспринимался как часть танцплощадной, если так можно сказать, декорации. Мы весь вечер танцевали, невысокий морячок все время что-то рассказывал и смеялся. Ниночка смеялась вместе с ним, но я даже не вникала, о чем они там разговаривали. Я всецело наслаждалась происходящим, и смех моей подружки, жестикуляция одного морячка и постоянное молчание другого воспринимались мной как просто некие фрагменты одного массивного и завораживающего полотна. Н-да, для разговора на кухне о танцплощадке предложение получилось слишком уж высокопарным (мама улыбнулась). Как и все хорошее, танцы закончились, и люди стали расходиться по аллейкам парка, в котором собственно все и происходило. Наши новые знакомые вызвались проводить нас, точнее вызвался проводить нас, конечно, знакомый Ниночки, а его товарищ просто покорно шел рядом и молчал. Мы вышли из парка, и говорливый морячок предложил еще погулять. Мои подружки согласились, а я сказала, что устала и пойду домой. Они втроем еще долго меня уговаривали, но, поняв, что бесполезно, начали прощаться. И тут промолчавший весь вечер парень вдруг вызвался провожать меня. Это было, пожалуй, первое, что я услышала от него в этот вечер. Я прикинула, что возвращение домой в сопровождении парня все лучше, чем возвращение вечером одной, и поэтому приняла предложение. Мы пошли. Я спросила, как его зовут, прикинувшись, что не расслышала на танцах. Он сказал, что его зовут Сашей, и предложил пойти пешком, даже не спросив, в какую сторону мы идем. В общем, мы долго шли и разговаривали. Саша уже не казался, молчуном, наоборот, он оказался довольно интересным собеседником. Вот так мы и познакомились… Как-то я очень подробно все описала, тебе, наверно, не интересно… (мама на секунду задумалась и после некоторой паузы продолжила) Удивительно, но я помню все до мелочей, как будто все было вчера. А что было вчера не помню… Н-да, это склероз… Так вот. Он, узнав, где я живу, начал меня буквально подкарауливать перед домом, ждал меня часами, пока я ни приду из школы. Потом разведал, где я учусь, и ждал возле школы. Когда он сам учился, я не пойму?! Девчонки из класса смеялись и завидовали одновременно. А как же: парень, как нам тогда казалось, значительно старше, еще и в военной форме… Как тут ни завидовать… Наши сверстники еще совсем дети, а тут уже взрослый, аж 20 лет… Сейчас смех, конечно, но тогда мне это очень льстило… В общем, мы гуляли, болтали, ели мороженое в парке, ходили в кино… Потом как-то случилось, что я познакомила его со своими родителями. И он им сразу очень понравился. Он был такой, как тогда говорили, «положительный». Моим родителям он нравился гораздо больше, чем мне, и, как я теперь понимаю, они были совсем не против, чтобы мы поженились. Родители стали приглашать его к нам домой, и Саши становилось все больше и больше в жизни нашей семьи, и оттого мне все больше и больше казалось, что меня сковывают, привязывают к себе… Он писал стихи и как-то написал пару четверостиший моей маме на день рождения. Потом помог папе привезти картошку с рынка. Короче, родители были сражены и подкуплены. Он действительно был неплохой, и, как я теперь понимаю, совсем даже неплохой. Он был вежлив, учтив, умен и покладист. И еще он очень любил меня. Сначала меня это забавляло, а потом стало раздражать и чем дальше, тем больше. Ведь мне он даже не нравился, я к нему относилась, как к приятелю, и его настойчивое общество порой выводило меня из себя. А если разобраться, то меня бесила в нем всего одна черта. Одна. Но эта черта меня очень сильно раздражала. Это раздражающая черта – серьезность. Не смейся, да-да серьезность. Он был серьезен и рассудочен. А мне было 16 лет и меньше всего в жизни тогда мне хотелось быть серьезной. Или даже быть в обществе серьезных. Ведь, наверно, поэтому подростки и не любят находиться в компании людей много старше, которые обычно заводят разговоры на такие скучные и блеклые темы как быт, политика, дети… Вот ты смеешься, а вспомни себя, не таким разве был? Казалось, что жизнь беззаботна и легка. А то, что все так трудно живут – так ведь война только недавно закончилась, вот и трудности, а вообще – жизнь легка и беззаботна. Одним словом, я стала избегать, как могла, его общества. Бывало, прихожу домой, а родители мне с укором сообщают, что Саша просидел весь вечер, прождал, был напоен чаем и в итоге отправлен домой «так как уже было поздно». Дальше обязательно следовала фраза типа «Что ж ты парня-то мучаешь» или «В кого ж ты такая жестокая»… В общем, родители в данном вопросе были явно не на моей стороне.

Так прошел год. Ничего не менялось. Я, как могла, избегала Сашиного общества, он проводил время с моими родителями, ожидая меня у нас дома. В моей жизни все еще накладывалось на подготовку к грядущим выпускным экзаменам в школе и вступительным в институт: занятия с преподавателями, «подтягивание хвостов» по проблемным предметам, ты же знаешь, училась я не очень… Одним словом, суета и нервы, нервы и суета. У Саши тот год был тоже выпускным, и, по идее, он тоже должен был делать что-то вроде дипломной работы, впрочем, я этим никогда у него не интересовалась. Когда он и что писал, я не знаю, так как он все время проводил у нас дома в ожидании меня или, во всяком случае, мне так казалось. Для родителей он был уже почти родственником, и они знали «своего Сашу» намного лучше, чем я, были в курсе его жизни, учебы, успехов и неудач. Сейчас я даже думаю, что может родители знали его лучше, чем меня.... В общем, когда Саша в конце июня пришел с цветами и предложением жениться, родители нисколько не удивились. Я даже думаю, что он больше надеялся на благосклонность с их стороны, нежели с моей. Поэтому и пришел к нам домой делать предложение в присутствии, так сказать. Короче, он пришел и заявил, что, мол, ему по распределению уже нужно уезжать на какие-то там моря, и он предлагает мне выйти за него замуж. Дескать, он понимает, что мне нужно подумать, а еще и поступить в институт, поэтому он в случае согласия готов подождать и уехать пока без меня, но c надеждой или даже уверенностью… Я молчала, родители растерянно говорили, мол, сейчас рано об этом думать, нужно в институт поступать… Одним словом, прямого ответа Саша не получил и укатил куда-то на какие-то свои моря…

Я не без труда поступила в институт, и началась совсем другая обволакивающая свободой жизнь. Меня закружило в этом веселом беззаботном водовороте: новые знакомства, новое отношение к жизни, новое отношение жизни ко мне (во всяком случае, мне так казалось). Просто крылья за спиной…

Саша периодически звонил откуда-то издалека моим родителям, они очень радовались его звонкам, часто писал длинные подробные письма, уведомлял о смене своего почтового адреса, интересовался как дела у нас и в частности у меня… Но я ему ни разу не написала. Родители иногда из вежливости отвечали ему… И, наверно, из стыда за свою дочь… Сейчас я это понимаю, но тогда мне было все равно. Меня это уже как бы не касалось, и я даже не считала нужным читать приходящие от Саши письма или даже просто послушать короткую сводку происходящего в его жизни в исполнении родителей. Я отмахивалась, а родители, как могли, придумывали в письмах, что я много учусь и мне некогда написать, что нас постоянно отправляют куда-то на практику, и я прихожу и падаю без сил, или даже, что я болею…

Потом на 3-м курсе я познакомилась с твоим отцом. И все, что не было связано с ним, как-то отошло на задний план. Можно сказать, что это было какое-то временное помешательство или что-то вроде того. Конечно, надо отдать ему должное, он был остроумен, ярок и притягательно бесшабашен. Я «заглядывала ему в рот», «сдувала с него пылинки» и с удовольствием ловила завистливые взгляды девушек в компаниях и на улице. Ну, про отца смысла долго рассказывать нет, ты и так все знаешь. В итоге, когда стало известно, что у нас будет ребенок, он начал медленно растворяться… То есть он впрямую не высказывался против ребенка, но его вдруг начало становиться все меньше и меньше: ему срочно надо было куда-то ехать, бежать, лететь; он пропадал на недели, потом ненадолго появлялся, лепеча какие-то бессвязные объяснения; начал очень легко раздражаться, вспыхивал как спичка, ссорился и затем с удовольствием обижался и исчезал. Одним словом, к моменту твоего рождения от твоего отца в моей жизни осталась только обида. Нет, еще не ненависть, я его еще любила, и где-то подспудно надеялась на его возвращение. Это был уже 5-й курс: преддипломная практика, диплом. А тут еще ты на руках… Потом еще и болеть начал… Спасло только то, что папа и мама очень много помогали: сидели с тобой, когда я была в институте, стирали бесконечные пеленки, готовили. Они были против твоего отца и твоего рождения. «Зачем плодить безотцовщину»,– говорили они. Им твой отец изначально не нравился, и когда-никогда проскакивало что-то вроде: «Н-да, был ведь хороший парень, а она ухватилась за этого…» или «Саша бы ее в такой ситуации не бросил». Но когда ты родился, когда уже лежит этот живой беспомощный комочек… Да еще и единственный внук. Тут, конечно, их сердца дрогнули, и они умиленно прыгали вокруг тебя, нянчили и облизывали…

Наверно, даже хорошо, что была такая суматоха, я не успевала сесть и задуматься о том, что будет дальше. А дальше ничего хорошего не ждало. Я кое-как защитилась и поехала молодым специалистом по распределению в Свердловск с тобой на руках, тремя чемоданами и отсутствием понимания, что будет дальше. В общем, пришлось вкусить… Там я уже вспомнила про Сашу. Он упорно писал письма родителям, хотя уже, конечно, реже, чем поначалу. Родители периодически намекали, что, мол, тебе ,конечно, решать, жизнь твоя, но раз пишет, значит еще любит. Да и про ребенка твоего знает, а писать не перестает… Да и парень хороший. Попробуй, может у вас все же что-нибудь получится. Брось, мол, гордость, с ребенком-то на руках… Я и сама периодически порывалась списаться с Сашей, но в последний момент останавливалась: было как-то очень неудобно перед ним: дескать, не нужен был, внимания не обращала, а когда бросил мужчина, с ребенком на руках вспомнила… Так и не собралась. А потом жизнь закружила, завертела… С тех пор я про Сашу ничего не слышала. Хотя периодически вспоминала его и, что наверно не удивительно, с годами отношение к нему менялось. То ли дело в неустроенности, то ли в том, что все, что произошло в юности, вспоминается со знаком «плюс»… Не знаю, но сейчас, услышав эти стихи, я поняла, что это очень близкий мне человек и я обязательно хочу увидеть его. Ну, если и не увидеть, то хотя бы узнать: что с ним, как он, где…

Мы все также сидели на кухне. После последней фразы повисла тишина, оттеняемая меланхоличным цоканьем кухонных часов. Мама сидела, уставившись невидящим взглядом на поверхность кухонного стола, водила пальцем по замысловатому узору из царапин на уже не очень глянцевой поверхности столешницы и, видно, где-то там внутри снова переживала те минуты юности: такие близкие и такие недосягаемые. Я сидел и молчал, просто не зная, что можно сказать в данной ситуации. Да и говорить наверно ничего и не надо было, и поэтому я просто ждал, когда мама выйдет из этого сладкого оцепенения.

– А обратный адрес указан? – внезапно встрепенулась мама.

Я аж подскочил.

– Сейчас пойду, посмотрю. Телеграмму-то я в коридоре оставил. Не до нее как-то было, когда ты начала за сердце хвататься…

Я вышел в коридор, взял телеграмму и подумал, каким неожиданным и обескураживающим может оказаться ничего не предвещающий день.

– Нет, адрес не указан. Стоит штамп главпочтамта города Владивостока и все. Сейчас еще посмотрю здесь… Нет, тут тоже ничего.

Но мама, услышав, что адреса нет, мгновенно погрузилась в какие-то свои мысли и конец предложения уже не слушала. Было видно, что она судорожно перебирает какие-то варианты чего-то. От этого ее глаза вдруг заблестели и стали азартными что ли. Не знаю. Так в кино или театре обычно изображают человека задумывающего какую-нибудь хитроумную и при этом очень выгодную аферу. Мягко говоря, не часто можно увидеть мою маму такой…

– Все, я решила. Я поеду, – наконец изрекла она.

– Во Владивосток? Ты с ума сошла!

– Да в какой Владивосток, ты что. Маразм, к счастью, меня еще не прибрал, и я еще трезво оцениваю свои поступки и шансы осуществить задуманное.

– Тогда объясни, куда ты собралась? Я же явно слышал «поеду». А учитывая блеск в глазах, мне все происходящее очень не нравится.

– Ну, куда я могу поехать, как ты думаешь?! Искать его родственников, конечно. Они должны хоть что-то знать про него…

– Где ты будешь их искать? Подумай, сколько лет прошло? Какие родственники?

– Что ты так разошелся, Сережа? Я, между прочим, тебя не уговариваю ехать с собой. Я как-нибудь управлюсь со своей вспышкой ностальгии сама. Ты, кажется, спал, когда принесли телеграмму? Так вот можешь идти спать дальше, а я поеду искать его родню.

– Хорошо, мама, ты можешь спокойно ответить, где ты собираешься их искать? – я понял, что эмоциональный накал ничего позитивного не привнес, а беседа от этого только перешла в русло взаимных упреков.

– Я помню, где жила их семья. Туда и поеду…

– Ладно, раз ты уже так настроилась, я вызову такси.

– Не нужно никакого такси. Я доберусь на автобусе, здесь не так уж далеко.

– Все понятно… Жаль, что ты не видела себя час назад, когда ты бледная хваталась за сердце и обрывала вещи на вешалке у нас в коридоре. Так что, уважаемая путешественница, мы поедем на такси и тем самым лишим пассажиров автобуса потенциального удовольствия лицезреть подобную сцену.

(– Н-да, – усмехнулся я про себя, – а ведь мне всегда казалось, что такие красиво-небрежные реплики могут быть только в хорошо отрепетированной сцене какого-нибудь спектакля или фильма). Ан, нет, бывает же, – и это доставило мне удовольствие.

Мама начала собираться, а я тем временем позвонил и вызвал такси. В итоге, когда мне перезвонила диспетчер и назвала марку и номер машины, уже, видимо, нас ожидавшей, мы были почти готовы.

Машина нас действительно ждала. Мы с мамой сели на заднее сиденье и поздоровались. Воцарилось неловкое молчание. Нельзя сказать, что «воцарилась тишина», потому как я не могу припомнить ни одного таксиста, у которого в машине была бы тишина. Поэтому правильнее было бы сказать «воцарилось неловкое молчание на фоне орущего радио».

– Давайте уже поедем, – не выдержала мама.

– А куда едем-то, – водитель посмотрел на нас в зеркало заднего вида.

Мама назвала адрес, водитель назвал в рацию свой номер и район, в который мы оправлялись. Рация прокряхтела в ответ подтверждение и пожелания хорошего пути водителю и нам заодно.

Мы ехали, и я смотрел в окно машины на совершенно незнакомый мне город. Тот город, в котором я родился и вырос. В котором я знаю все или почти все. Но все улицы и переулки, кафешки и магазины, в общем все в моем городе ассоциируется у меня только с моей жизнью, с пережитым здесь. Подсознательно я вспоминаю какие-то события, произошедшие на них, какие-то многократно пройденные мной маршруты… То есть город для меня имеет окраску прожитого именно здесь и именно мной. Но в тот момент я видел, как заворожено смотрит в окно моя мама, и понимал, что за окном она видит совершенно другой город. Город, которого я совершенно не знаю. Ее город. Нет, конечно, я отдаю себе отчет, что местоположение домов, их ориентация, фасады и крыши, геометрия улиц – все мы видим одинаково. Но чувства и ощущения, рождаемые взглядами на мелькающий мимо окон автомобиля пейзаж, у нас были абсолютно разными. А что я знал, про «мамин город»? Да почти ничего. Какие-то сухие обрывки, типа, что здесь когда-то был рыбный магазин или что это улица во времена ее молодости называлась совсем по-другому. И эта перемена меня сильно потрясла. Не знаю, может это звучит смешно, но именно потрясла. Я ощутил себя иностранцем, прибывшим в какое-то доселе совершенно незнакомое ему место. Ему интересно все: дома, вывески, лица прохожих, одежда, памятники… И он приникает к стеклу экскурсионного автобуса и впитывает, впитывает… Вот так и я: сидел и заворожено всматривался в до боли знакомый мне пейзаж. Удивительное ощущение.

Мы приехали в самый центр на одну из узеньких и уже сильно обветшалых улочек. Такая типичная улочка центра города, образованного не в этом веке и даже не в прошлом. Когда-то этот центр и был собственно городом. Потом к нему достраивались дома, потом фабрики и заводы… В итоге, теперь эти улочки, образчики красоты и ветхости, скромно ютятся меж большими проспектами, собирая на своих узких мостовых плотные пробки машин. Теперь даже кажется странным, что когда-то ширины этой улицы хватало вполне…

Я расплатился с таксистом, мы вышли и отправились к одному из домов. Фасад, некогда красивый, был провален в середине и испещрен черными молниями широких трещин, отчего барельефы львов выглядели уже не властно и грозно, а скорее обреченно. Тягостное впечатление усилилось, когда мы зашли в подъезд.

Найдя нужную нам квартиру (как мама еще точно помнила адрес, учитывая то отношение к своему знакомому, про которое она рассказывала…), мы позвонили в дверь.

– Кто вам нужен, – спросил хриплый женский голос из-за двери.

– Куприяновы здесь живут? – спросила мама, с трудом сдерживая волнение.

– Таких здесь нет.

– Простите, а вы давно здесь живете?

– Вам-то что? Я же вам говорю, женщина, таких здесь нет.

– А чего вы грубите, – вступился я, – вам что, трудно ответить?

– Ну не надо так, – мама всегда считала, что ругань с хамами лишь пустая трата времени и нервов, а еще и удовольствие для хама. «Так зачем им ее доставлять»,– любила повторять она. – Подскажите, пожалуйста, мы ищем людей, которые жили здесь очень давно, именно в этой квартире. Может кто-нибудь что-нибудь знает?

– Спросите у старухи из шестнадцатой, она здесь давно живет, может и знает, – голос из-за двери был очень недовольным.

– Спасибо, – поблагодарила мама невидимый голос за дверью.

– Слушай, мне кажется, это все бесполезно. Посмотри вокруг, – я развел руками,– сколько лет прошло… Тем более они уже здесь не живут. Поехали, наверно, домой.

– Подожди. Раз уж все равно приехали, – мама уже искала глазами указанную квартиру.

Дверь с четырьмя звонками, в том числе с номером «16», находилась на втором этаже. Мы позвонили. Долго никакой реакции слышно не было, потом стали слышны медленные шаркающие шаги, отчетливо различимые через старую массивную деревянную дверь. Наконец одна из створок отворилась на длину удерживающей ее цепочки, и из-за нее выглянула пожилая женщина с растрепанными седыми волосами. Прищуренные глаза ее пытались разглядеть нас, потревоживших ее звонком, который, судя по всему, нечасто нарушал спокойствие хозяйки незамысловатым своим звуком.

– Что вы хотели? – довольно громко спросила женщина, отчего стало ясно, что сама она слышит уже скверно.

– Мы ищем кого-нибудь из Куприяновых. Они жили в 24-й квартире очень давно. Нам сказали обратиться к вам: может вы знаете, куда они переехали.

– Да что ты, деточка, – было любопытно услышать, как мою маму, которую уже тоже можно было отнести если и не к пожилым, так как минимум к «людям в возрасте», называют «деточкой». Эдакий парадокс, когда возрастные критерии и оценки окружающих меняются вместе с возрастом человека, собственно эти оценки и выставляющего, путем добавления или вычитания от своих лет. – они здесь не живут уже лет тридцать. Сын их еще раньше уехал служить, он моряком был. А мать и дочь уже потом получили квартиру и съехали. Куда не знаю. Говорили, куда-то на окраину. А больше я о них ничего и не слышала.

– Спасибо и на этом, – мама тяжело вздохнула, – всего вам хорошего.

Дверь захлопнулась, и мы начали спускаться. Абсолютно молча мы вышли из подъезда. Мама полностью погрузилась в какие-то свои мысли и, казалось, даже не заметила, что мы вышли из помещения. В эту минуту я не решился предложить ей ехать домой и решил просто подождать.

– Ты сейчас конечно скажешь, что это блажь, – наконец заговорила мама, – но мне именно сейчас хочется проведать нашу танцплощадку. Не спрашивай зачем – я и сама не знаю. Я даже не знаю, что я там хочу увидеть.

– Поедем или пойдем. Ты как?

– Конечно, пойдем! Что тут идти. Ты меня уже совсем списал…

Я улыбнулся, и мы пошли, благо, что парк, где во времена маминой молодости была танцплощадка, был действительно недалеко. По пути мы разговаривали на самые отвлеченные темы, так что со стороны могло показаться, что мы начисто забыли о цели нашей прогулки.

Парк встретил нас суетой людей, мельканием аттракционов и гвалтом звуков. Муравейник главной аллеи издали выглядел, я бы даже сказал, пугающе, так что идти туда совсем не хотелось. Но крюк, который нужно было бы сделать, чтобы обойти этот участок, получался довольно внушительным, так что, обдумав, мы пришли к выводу, что в жизни нужно многое пройти, и в это многое попала и главная аллея городского парка. Из-за писка, визга и гудения игровых автоматов и аттракционов разговаривать уже не получалось, поэтому мы молча прибавили шагу, насколько нам это позволяла сделать мамина крейсерская скорость и интенсивность движения на аллее.

Место танцплощадки заняло кафе «Тритон». Это заведение, под не очень звучным, на мой взгляд, названием для места питания и отдыха, состояло из небольшого одноэтажного кирпичного строения, эстрады в мелькающих зачем-то даже днем разноцветных огоньках и множества пластмассовых столов и стульев красного и белого цветов, хаотично расставленных под открытым небом. Десяток столиков был занят вальяжными, судя по всему, уже хорошо поевшими и выпившими людьми, отчего они сидели, отвалившись на спинки своих пластмассовых кресел. Дети танцевали перед эстрадой под какую-то долбящую музыку, официантки ловко маневрировали с подносами между столов, мангал пускал вверх клубы синеватого дыма, разнося по округе невозможный запах жарящегося мяса.

И эта довольно умиротворяющая на первый взгляд картина моей маме совсем не пришлась по душе. Не потому, конечно, что ей претит вид праздного безделья или по какой-то еще объективной причине. Наверно просто в этот момент ей показалось, что этот «тритон» топчется по ее памяти своими грязными когтистыми лапами, а все сидящие вокруг – молчаливые, оттого и невыносимые свидетели этого кощунства.

– Пойдем отсюда, – не дожидаясь моего согласия, мама повернулась и пошла прочь от того места, куда она рвалась еще каких-нибудь несколько десятков минут назад.

С того дня все пошло как-то не так. Не так, как всегда. В привычную размеренную обыденность нашей жизни добавилось нечто почти неуловимое, еле заметное, но столь сильно чувствуемое и ощущаемое. Мама стала чуть грустнее, молчаливее и задумчивее. Порой она проваливалась в какие-то глубины воспоминаний, уставившись взглядом в одну точку, и было очень непросто достучаться до нее, вывести из этого состояния оцепенения. Но окончательный поворот случился дня через два-три после прихода телеграммы и нашей безрезультатной прогулки по городу.

Вечером, как я уже говорил, дня через два-три после прихода телеграммы, раздался телефонный звонок. Звонок был длинным, какими бывают междугородние звонки или звонки с мобильных. Я услышал, что в гостиной мама подняла трубку, и вышел узнать, не мне ли звонят. Мама сидела некоторое время с очень напряженным лицом, потом заплакала, отдала мне трубку и ушла в свою комнату. Взяв трубку, я толком не знал, что делать: то ли положить трубку и бежать за корвалолом, то ли беседовать с человеком, ожидавшим меня на том конце провода. Почему-то я выбрал второе, хотя до сих пор не могу понять почему.

– Алло, алло, – послышался в трубке пожилой мужской голос.

– Я вас слушаю.

– Добрый, вечер. Насколько я понимаю, у вас сейчас вечер… Я видимо только что разговаривал с вашей матушкой… Н-да… Ну, начну с начала…

– Что вы хотите, – раздраженно сказал я. Мне хотелось как-то поскорее закончить этот странный разговор.

– Я вам сейчас все объясню. Моя фамилия Борисов. Борисов Матвей Алексеевич, капитан второго ранга, правда, в отставке. Да, я же вам не сказал, я звоню из Владивостока…

– Это как-то связано с телеграммой?

– Да, да, это я вам ее послал…, – последние слова съел внезапный треск в трубке, который, впрочем, так же быстро прекратился.

– Повторите еще раз, я не расслышал, – я подспудно начал говорить громче.

– Я говорю, это я вам ее послал три дня назад. Так вот я эту телеграмму послал, если так можно сказать, по просьбе моего друга Куприянова АлексанСтепаныча. Он… Вы слушаете?

– Да, да, конечно. Я вас слушаю.

– Так вот. По просьбе Саши телеграмму отправил. Он, когда уже был совсем плох, просил по вашему адресу отправить текст, бумагу с текстом мне отдал. Просил, чтоб обязательно отправил, причем так, как написано, и ничего боле. И вот на прошлой неделе его не стало. Я, конечно, напрасно почти сразу об этом сказал вашей матери… Простите, как-то не подумал…

– Ничего. Вы бы ей в итоге все равно сказали… Пятью минутами раньше или позже – значения не имеет.

– Все равно как-то нехорошо… Удачно, что вы дома оказались, а то с этой разницей во времени так трудно улучшить момент, чтобы и вас чуть свет не поднимать и самому ночью не караулить… Так вот, говорю. Умер он неделю назад. Родственников у него не было или он, во всяком случае, о них никогда не говорил. Одним словом, деньги собирали его приятели: у нас тут что-то вроде клуба ветеранов флота. Короче, старики одни. Кое-как собрали деньги. Суетились, насколько мы это еще можем себе позволить, и в этой спешке я, конечно, совсем забыл про данное ему накануне обещание. Просто не думал, что это действительно так скоро произойдет. Взял тогда эту бумагу, чтоб ему спокойнее было, чтоб, значит, не нервничал. Вот… Вспомнил уже несколько дней спустя и, как и обещал, отправил вам эту телеграмму. Потом подумал, дескать, нужно ж позвонить, узнать, дошла ли телеграмма-то. Узнал в справочной ваш номер, ну и позвонил…

– Спасибо, что позвонили. Мы буквально несколько дней назад здесь пытались найти его родственников. Хотя бы какие-нибудь следы… Безуспешно. А тут вы позвонили.

– Н-да… Про телеграмму узнал… Ну, вот вроде и все. Извините, что вот так… Как-то нехорошо вышло…

– Все нормально. Еще раз спасибо, что позвонили. До свидания.

– Всего вам наилучшего.

Я положил трубку и подошел к двери в мамину комнату. За дверью были слышны всхлипывания.

– Сережа, я хочу побыть одна, – мама услышала, как я подошел к двери, – оставь меня ненадолго, пожалуйста.

– Я тебя оставлю ненадолго только после того, как ты выпьешь корвалол. Тебе принести или сама возьмешь?

– Возьму сама. Спасибо, сынок.

С того дня наша квартира пропахла запахом корвалола, один раз даже приезжала скорая. Мама почти не выходила из своей комнаты и лишь несколько раз в день она появлялась с заплаканными глазами на кухне, молча ела и опять уходила в свою келью. По ее просьбе мы сняли с антресолей какие-то пыльные чемоданы, в которых оказались какие-то старые фотоальбомы, о существовании которых я даже не подозревал. Мама пересматривала их в своей комнате и постоянно плакала, отчего находиться в квартире становилось невыносимо. На все мои попытки хоть как-то ее отвлечь, она отвечала просьбой оставить ее еще ненадолго одну.

К счастью через неделю-две это все закончилось. Мама стала постепенно превращаться в ту маму, какой она была все время до этой злополучной телеграммы. Но с тех пор в нашем серванте, под стеклом стоит фотография, с которой смотрит серьезный курсант с какими-то нелепыми усами и тонкой шеей. А на обратной стороне фотографии выведено аккуратным почерком наливной ручкой:

Куда б дороги ни вели

Извилистый свой путь,

Куда б ни плыли корабли,

Топить или тонуть,

И что б ни выткано судьбой

На серой ткани лет,

Незримо буду я с тобой,

Со мной ты или нет.