Читать книгу Дар богов - Валентина Георгиевна Панина, Валентина Панина - Страница 2

Угрюм возмужал не по годам: высокий, сильный, косая сажень в плечах, хозяйственный, дом у него в порядке, поле засажено брюквой, в конюшне жеребец лоснится, запасы сена на зиму и за избой под навесом большая поленница дров. Девушки со всей округи заглядывались на него, на вечеринках и игрищах не раз бивали его ремнем, вызывая на прогулку наедине, да всё неудачно. Не бросал Угрюм ремень в круг, соглашаясь на предложение, а отдавал его любому рядом стоящему хлопцу. Была у Угрюма зазноба, да не ходила она на деревенские игрища – отец не пускал. Отрок ещё сызмальства заприметил девочку Марфу. Подростками они вместе с компанией деревенских мальчишек и девчонок бегали по грибы-ягоды в лес. Он часто показывал ей свои тайные места, где ловилась рыба, где как на подбор в бору росли белые грибы, где сплошным ковром росла и наливалась спелостью брусника. Она хранила его тайны. Часто Марфа, когда они оставались одни, угощала его вкусными пирогами. Никто не заметил, как он из угловатого мальчишки превратился в крепкого парня. Теперь они реже стали встречаться с Марфой, родители перестали её отпускать в лес с мальчишками по грибы-ягоды. На луг, где гуляла молодёжь, ей ходить было ещё рано. Казалось, что Марфа забыла Угрюма. Они взрослели и однажды, случайно столкнувшись на речке, вдруг как будто впервые увидели друг друга. Им не нужно было ничего говорить, они просто встретились взглядами, и каждый из них всё понял.

Парень всем внушал опасение из-за своей физической мощи, хотя был тихим и никогда не лез в драку. Неохватная косая сажень в плечах, густая аккуратно подрезанная борода и крупный нос над красиво очерченными губами. Русые кучерявые волосы опускались до плеч, но всегда были завязаны ремешком в хвост. Чёрные глаза под лохматыми бровями смотрели внимательно на собеседника. Он был высокого роста с тяжёлыми покатыми плечами, сильными руками и крепкими кулаками. Ему бы с его статью и здоровьем в дружину к князю идти рубежи охранять от ворога, но не было у него такой охоты к службе, в отличие от многих парубков, которые спали и видели себя героями, победившими захватчиков и взявшими богатую поживу.

Его изба стояла обособленно и была самой крайней в Семёновском конце Ладоги. Между его избой и соседней напротив была большая лужайка, на которой паслись коровы и свиньи, возле дворов у плетней курицы разгребали землю лапами в поисках червячков и кудахтали от радости, если удавалось выцарапать и склюнуть жучка или червячка. Парня в деревне прозвали Угрюмом за его недюжинную силу и молчаливость. Никто уже не помнил, что жрец в двенадцать лет, когда был праздник имянаречения деревенских мальчишек, достигших такого же возраста дал ему имя Первак, потому что он был у родителей один. После этого праздника они уже считались взрослыми и надевали портки с рубахами. Вскоре после имянаречения его отец преставился, надорвавшись на тяжёлой работе при возделывании земли под огород, а через три года и мать ушла следом за отцом. Остался Первак в пятнадцать лет один-одинёшенек, ни родни, ни сестёр, ни братьев не было у него. Здесь прошло его детство, началась цветущая счастливая юность, но продолжалась она недолго, вскоре, когда не стало его родителей, в памяти остался образ залитой солнечными лучами избушки, где он был счастлив, в которой ему предстояло теперь жить в одиночестве. Он замкнулся в своём горе, и никого в тот момент не оказалось рядом, чтобы поддержать и отогреть хлопца в трудную минуту. В первое время соседи помогали ему кто, чем может: кто хлеба даст, кто молока, кто кусочек мяса. Но это продолжалось недолго. Вскоре парень очнулся от горя, осмотрелся и, засучив рукава, взялся за дело. Надо было родительское хозяйство поддерживать в порядке. Он перестал общаться со сверстниками, редко выходил на луг, где молодёжь по вечерам собиралась водить хороводы и плясать. Ему недавно исполнилось двадцать лет, а на вид можно было дать все двадцать пять. Кому приходилось с ним общаться, оставались в недоумении, понял ли парень, что ему сказали, потому что на лице не отражалось ни единой эмоции. Но, если кто-то просил у него помощи, он никогда не отказывал, и неважно, что нужно было сделать: драку ли разнять, бревно на сруб забросить или бычку в лоб дать, чтобы тот упал в беспамятстве и не понял, что его хотят пустить на мясо. Годовалых бычков он кулаком враз с ног сносил. Изба у него была крепкая из толстых брёвен, поставленная ещё его дедом, когда его отец был маленьким. Одно окно избы смотрело на лужайку, и из него хорошо был виден закат, когда солнце приближалось к окоёму, а второе смотрело на север. Перед домом был большой двор огороженный плетнём из ивовых веток, калитка выходила на лужайку, а рядом с калиткой были сделаны большие ворота, через которые его отец привозил на волокуше сено и хворост.

Угрюм проснулся рано, ещё до восхода солнца. Сегодня он собирался съездить в лес за дровами, а потом на поле брюкву полоть. Пора было уже грибами запасаться на зиму, да ягодами. Скоро время подойдёт озимые убирать, да сено на зиму заготавливать, он зимой его менял на овёс для коня. Рожь он не сеял, а во время уборочной нанимался на работу, за которую получал оговоренную часть ржи. Дел много, разлёживаться некогда, ведь кругом один, а работы непочатый край. Он быстро вскочил, натянул портки и побежал на речку окунуться. Речка протекала недалеко, сразу за его полем. Он мигом проскочил по тропинке через поле, сбежал с высокого берега к воде и только тут заметил девушку. Это была Марфуша, дочь купца Милонеги. Чтобы не смущать её, Угрюм сел под кустом и отвернулся. Они давно не виделись, родители увозили её в Новгород к родне и Угрюм думал, что она забыла его, забыла, как он водил её по своим тайным рыбным местам, как показывал ей ягодные поляны. Он не выдержал, выглянул из-за куста и увидел, как она неторопливо выходит из воды, подняв руки, отжимает намокшую длинную косу. Через прилипшую к телу мокрую рубаху была видна туго обтянутая большая грудь с коричневыми пятачками, прикрытое водой пока оставалось лишь самое сокровенное, заставляя Угрюма задаваться вопросом: как же та роскошь выглядит при полном обнажении? Ему вдруг стало стыдно, что он подсматривает и он отвернулся. Девушка вышла из воды, и стала торопливо одеваться, поглядывая по сторонам, не идёт ли кто. Угрюм ничем не выдал себя, но девушка, пробегая мимо него, вдруг остановилась и ахнула:

– Угрюм? Ты чё здесь делашь? Подсматривашь?

– Нет, я не подсматривал, ждал, када ты накупаисся и уйдёшь.

– Эх, рожа твоя безсоромна!1 Негоже за девками подглядывать!

– Марфуша! Зря ты на меня ругаисся. Я как увидел, что ты бултыхаисся в воде, так отвернулся и сел, ожидаючи, покуда ты уйдёшь. Я здесь кажно утро купаюсь, но тебя ни разу не видел.

– Просто я нонче пораньше встала, надоть на поле идти брюкву полоть.

– У меня тожеть нонче дел полно. Щас искупаюсь да в лес поеду за дровами.

Марфуша присела, посмотрела на него, заглянула в его чёрные, как омуты, глаза. Он ухмыльнулся, и ей захотелось притронуться к его полноватым красиво очерченным губам. Она смущённо опустила глаза и поднялась. Взглянув на него ещё раз, спросила:

– А пошто тя зовут Угрюм?

– Не знаю. Може, потому что я не люблю лясы точить с кем ни попадя. Вообще-то, ежли ты помнишь, меня Перваком нарекли.

– Ну, прощевай, Первак! Вечор приходи на луг, там нонче на гулянье хлопцы из княжеской дружины придут, все девки соберутся, весело будет.

– Ты это просто так молвишь, али приглашашь?

– Хм, ну, ежли хошь, то приглашаю.

– Тада приду обязательно.

Марфуша быстро развернулась, только длинная коса взметнулась как змея в воздухе и побежала по тропинке к своему дому.

Угрюм быстро разделся, окунулся, поплавал, пару раз нырнул и вышел на берег. Туман уже опускался на речку. Деревья на другом берегу почти скрылись за белой пеленой. Он быстро оделся и побежал домой. В первую очередь выпустил коня на лужайку пастись, потом сходил в сарай собрал яйца, снесённые курами и сел завтракать. Кашу, которую он сварил вечером, разбавил молоком, взятым у соседей после вечерней дойки. Быстро поел, из кринки налил молока в кружку, выпил его одним духом и налил ещё. После завтрака вымыл посуду, вышел из избы, приткнул палкой дверь, чтобы было видно, что хозяина дома нет, и пошёл на луг за конём, привёл своего Варнака, жеребца трёхлетку во двор, запряг в волокушу и отправился в лес.

К этому времени солнце уже выглянуло из-за окоёма2 и солнечные лучи побежали по вершинам деревьев. Свет и тепло медленно сползали вниз по стволам. Не скоро ещё будет озарена цветочная поляна, не скоро над нею развеется туман и зажужжат над цветами пчёлы, спеша собрать пыльцу. Угрюм ехал по лесной дороге к месту, где накануне собрал кучу хвороста. Необыкновенная тишина окружала его, нарушаемая только пением птиц. Изредка было едва слышно шуршание листвы под пробегающими зверьками. Лес от тёплых солнечных лучей загорелся радостным, жизнеутверждающим изумрудно-зелёным цветом. Тишина и красота величаво господствовали здесь. Он ехал не спеша, любовался природой, дышал полной грудью воздухом, напоённым хвойными и цветочными запахами. Лес всегда приносил Угрюму душевный покой.

Как бы медленно он ни ехал, но до своей поляны с хворостом всё-таки добрался. Спрыгнул с коня и стал быстро загружать хворост на волокушу. Получился огромный воз, он перевязал его пеньковой верёвкой и отправился в обратный путь. Проезжая мимо лесного озера, про которое говорили, что вода в нём целебная и, даже, ходили слухи, что мужчин делает более мужественными и привлекательными для женщин, Угрюм решил искупаться, на всякий случай. Кто знает, а вдруг и правда целебная? Туман ещё не сошёл, и другого берега озера не было видно, да что там другого берега, даже середины озера не видно было из-за тумана. Под лёгким ветерком вихрились клочья тумана, и небольшие волны набегали на песчаный берег. Угрюм разделся и потихоньку зашёл в холодную воду по дну, которое постепенно уходило вглубь, зашёл по пояс, присел пару раз и поплыл, фыркая и весело отдуваясь. Поплавал, понырял, вышел на берег, отряхнулся, потом наклонился, набрал в ладошки воды, попил и умылся. «Ух и холоднющая же! – подумал он, – но бодрит. Щас, наверное, и работа пойдёт веселе». Он быстро оделся, взметнулся в седло, спина жеребца слегка прогнулась под его тяжестью, Угрюм тронул вожжи, и конь потащил волокушу дальше.

Он не поторапливал жеребца, сидел в седле и медленно поводил головой по сторонам, отмечая про себя, где калина начала краснеть, где сухое дерево появилось, чтобы не забыть и вырубить его на дрова. Потихоньку напевая себе под нос: «Она сшила мне рубаху из крапивного мешка, чтобы тело не чесалось, и работала башка…» Выехал из леса, доехал до поселения, по пути отмечая, кто куда побежал, кто с кем лясы точит, подъехал ко двору, спешился, открыл ворота, подтащил волокушу ближе к сараю и стал носить хворост в сарай и складывать его там вдоль стены. Закончив работу, оттащил волокушу за сарай, жеребца выпряг, отвёл в конюшню, сходил к колодцу за водой, принёс два ведра, налил в колоду и пошёл в дом, решив перекусить, а потом на брюквенное поле, на прополку.

Брюквы он сажал много, а зимой выращенный урожай иногда менял на овёс для коня, на муку, крупу и мясо. Мясо он часто зарабатывал, помогая деревенским мужикам забивать скот. У него это очень ловко получалось, кулак был крепкий, сил много, стоило дать животине в лоб, и она падала чуть не замертво, оставалось только перехватить острым ножом горло, чтобы вышла кровь и готово. Солнце уже устремилось к западу, когда он вышел на поле, осмотрелся вокруг, невдалеке заметил Марфушу. Она, подставив солнечным горячим лучам свою пятую точку полола брюкву, не разгибаясь. Угрюм усмехнулся, глядя на заманчивые округлости и принялся дёргать траву. Домой он собрался, когда солнце уже спряталось за окоём. Проходя по меже, вдоль которой росла мята, нарвал веточек для чая, поискал глазами Марфушу, но её уже на поле не было и он неспеша пошёл по тропинке к своему дому.

Не дойдя до крыльца, остановился, как вкопанный, на крыльце в корзинке лежал маленький свёрток, шевелился и издавал какие-то звуки. Ему вдруг захотелось убежать и забыть о том, что видел, но тут он как будто услышал или просто мысль пронеслась в голове: «Не бойся. Подойди и возьми на руки». – Голос прозвучал так неожиданно, что Угрюм вздрогнул, быстро обернулся, ему показалось, что шёпот раздался как будто из пространства, потому что рядом он никого не увидел.

– А где его родители? – Задал вопрос и снова оглянулся, ожидая ответа или в надежде увидеть тех, кто подбросил ему попискивающий свёрток, но никого вокруг не было. Он потихоньку подкрался к крыльцу, вытянув шею, заглянул в свёрток. Родишка посмотрел на него большими ясными чёрными глазками, ему даже показалось, что он улыбнулся.      Чем больше Угрюм смотрел на ребёнка, тем больше в нём росло ощущение, что он избранный богами и теперь он не Угрюм, а отец семейства, хоть пока и небольшого. Вся его жизнь разом переменилась. Он ощутил себя большим и сильным, почувствовав ответственность за младенца. Теперь он должен исполнять урок данный богами. Угрюм осторожно взял свёрток на руки, оглянулся, не видел ли кто, и зашёл в избу, захватив корзинку. «Чё то дитёнок промок насквозь, наверное, надобно переодеть в чё-нить сухое», – подумал он. Положив свёрток на лавку, открыл укладку3, достал чистую мягкую холстину, расстелил на лавке, развернул свёрток и уставился на ребёнка. Перед ним лежала девочка с ярко-рыжими волосами завивающимися кольцами. Выпутавшись из пелёнок, девочка пыталась обеими руками схватиться за палец Угрюма, и затянуть его в рот.

– Ты голодная, маленькая? Щас поменям мокру пелёнку, и я покормлю тя. Токо вот загвоздка, чем тя кормить. Ладноть, опосля разберёмся, чем кормить, а покуда, надоть тя завернуть в сухẏ пелёнку. Щас ентот настилальник порвём пополам, а то больно уж больша пелёнка получатся. – Он легко разорвал простыню пополам и одну половину расстелил на лавке.

Девочка с интересом разглядывала Угрюма своими чёрными глазками. Он наклонился, собрался взять ребёнка на руки, но вдруг испугался, что может ей что-нибудь сломать, ведь она такая крошечная, а руки у него большие, грубые. Но что делать, никто не придёт и не поможет, да и не нужен никто, ведь это ему боги послали малышку, видно для того, чтобы ему не было так одиноко. Он снова наклонился, осторожно взял девочку на руки, переложил на сухую холстину и вдруг увидел на её правой лопатке руну, потрогал её пальцами, но девочка никак не отреагировала, только вдруг вцепилась в него своими маленькими ручками и произнесла: «Мама». Угрюм удивился, что такая малышка заговорила, запеленав девочку в холстину, он посмотрел на неё ласковым взглядом и сказал: «Не мама, а тятя». Но девочка снова повторила: «Мама».

– Ну, мама так мама, пущай, покуда, будет так, потом разберёмся, – согласился Угрюм. – А как тя зовут, малышка? Давай я буду звать тя, Неждана. Согласна? Молчишь, стало быть, согласна, ну и Слава Велесу.

Он сделал ей на лавке мягкую постельку, положил, прикрыв покрывалом, пошёл к укладке, достал чистую холстинку, оторвал от неё уголок, размочил хлеб в молоке, завернул в холстинку и, обмакнув в молоко, поднёс ко рту ребёнка. Девочка сразу открыла рот, он вложил ей импровизированную соску, и она зачмокала, когда девочка закрыла глаза и заснула, он вытащил «соску» и потихоньку на цыпочках вышел из дома.

Он не знал, что делать с ребёнком. «Ведь где-то должны быть её родители! – думал Угрюм. – Дети ниоткуда не берутся, и прийти самостоятельно она не могла. И ишшо один большой вопрос, кто ей поставил на правом плече знак и чё он обозначат? Чё всё енто значит?» Он стоял на крыльце и раздумывал к кому можно обратиться за советом, но так, чтобы слухи по деревне не побежали. Ему не хотелось девочку никому показывать, чтобы не сглазили, а чего доброго и не отобрали, ведь теперь у него появился смысл в жизни.

Он нерешительно сошёл с крыльца, вышел на улицу, осмотрелся в раздумье, и решил сходить к жрице Армине за советом. Там недалеко от капища в Священной роще у Армины стояла небольшая хижина. Она часто бывала на капище с жертвоприношениями, особенно перед покосом, перед уборкой озимых, перед праздниками. Молилась богам и просила их для всех живущих в поселении благодати и здоровья, помощи в уборке урожая и хорошей погоды, а иногда просила пролить дожди на поля, ведь достаток жителей поселения обещал и ей полные закрома. Жители делились с ней всем, что у них было в благодарность за её молитвы, обращённые к богам для защиты их семей и богатых урожаев, что избавляло жителей поселения от голодных зим. Они свято верили, что их благосостояние полностью зависит от жрицы.

Армину воспитывал её дядя по материнской линии, она не помнила ни мать, ни отца. Мать умерла сразу после родов, а отец, узнав, что у него родилась необычная дочь, сразу исчез из дома и больше никогда не появлялся.

В тот день, когда родилась Армина, утро было солнечное и ничто не предвещало беды. Мирослава лежала на ложе и кричала от боли. Повитуха с помощницей были рядом, помогая ей в родах. С самого рассвета, когда начались схватки, женщина кричала, но теперь обессиленная, в холодном поту, Мирослава лежала в постели, предоставленная заботам повитухи и её помощнице. Она чувствовала, что ей недолго осталось мучиться, и она умрёт, ей хотелось, чтобы это скорее произошло. Ребёнок родился и вдруг в горнице стало темно, как ночью. Повитуха приказала помощнице зажечь свечи. Родилась девочка, она не кричала и Мирослава решила, что дочь мертва, но повитуха её успокоила, сказав, что родишка жива. Женщина открыла глаза, в ложнице было темно, и только свечи давали немного света, чтобы хоть что-то увидеть. Повитуха была дородной пожилой женщиной, она, приняв ребёнка, искупала и держала на руках, а её помощница укрывала её пелёнками. Равнодушно посмотрев, как её дочь заворачивают в пелёнки, Мирослава попросила воды. Помощница метнулась к кувшину, налила в кружку воды и подала ей. Мирослава выпила всю воду и, вернув кружку помощнице, промолвила:

– Пошто так темно? Неужли уже ночь наступила?

– Спи! Те нельзя говорить, – ответила повитуха и, отвернувшись, вышла за дверь, унося ребёнка.

Уложив девочку в кроватку в соседней клети, повитуха вернулась в ложницу к Мирославе. Подошла к окну, посмотрела на улицу.

– Позови хозяина, – попросила помощницу. Девушка выскочила за дверь.

Аней ходил взад и вперёд по горнице, тревожно прислушиваясь к крикам Мирославы, лежавшей в ложнице наверху. Время шло, но долгожданного разрешения не наступало. С каждым часом надежд оставалось всё меньше. В горнице вдруг стало темно. «Енто чё, неужли уже ночь наступила? А я и не заметил». Аней уже и не надеялся, что ребёнок родится живым, но повитуха знала своё дело. Вскоре появилась помощница повитухи и позвала его с собой. Мужчина крепкого телосложения, с чёрными нечёсаными волосами, которые свободно лежали по плечам, с широкими нахмуренными бровями, уставший, в два шага преодолел лестницу на второй этаж. Он вошёл в ложницу и остановился возле двери, не решаясь шагнуть дальше, еле слышно поинтересовался:

– Кто там… родился?

Повитуха взяла его за рукав, подвела к окну и, направив указательный палец в тёмное пространство за окном, сказала:

– Вишь, темно. А щас солнце должно быть в зените.

– Не загадывай мне старуха загадки, говори прямо, чё енто значит! – мужчина уже начал волноваться, сжимая и разжимая кулаки.

– Молвят, когда умират ведьма и ей некому передать свою чёрну магию, то её тёмный дух бродит по дому и ищет пристанища. Видать тёмная магия вселилась в твою дочь. Я слышала как волхв предсказывал, что вскоре родится прóклятое дитя, солнце померкнет средь бела дня и наступит ночь, енто будет означать, что родился слуга Тьмы.

Мужчина хмуро исподлобья уставился за окно в ночную тьму.

– Моя мать была ведьмой, – промолвил Аней, развернулся и вышел, тихо прикрыв за собой дверь ложницы. На следующее утро, на рассвете Мирослава отправилась в Ирий, в Сварожьи райские сады и никто ничем не мог ей помочь. Проклянув дочь, Аней исчез из дома и больше его никто и никогда не видел.

Армину передали на воспитание её дяде по материнской линии, он был волхвом в Ладоге. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, странным образом скоропостижно скончался жрец, вроде бы не старый и крепкий был мужчина, но жители по-настоящему загоревали об утере жреца, когда наступила засуха. Рожь стала гореть, и они могли остаться на зиму без урожая, вот тогда Армина вышла вместе с ними в поле вызвала дождь и спасла их урожай. Люди от радости обнимались и плясали под дождём. На сходе волхв Смирен, её дядя, предложил вместо ушедшего жреца в Ирий попросить Армину занять его место, чтобы стать заступницей перед богами. Все согласились. Ей построили недалеко от капища хижину, и теперь она жила там вместе со своим дядей. Никто даже не догадывался, какой у неё злобный характер и совершенно непредсказуемые настроения, ей нравилось держать людей в напряжении, объявляя, что только благодаря её доброте не сохнут посевы, животные не болеют, а леса полны зверья.

Сегодня утром она вернулась домой из леса с шабаша после крика первых петухов и, не обращая внимания на недовольство дяди, ушла в свою клеть и легла спать. Она утомилась после бурной ночи на Лысой горе, которая находилась недалеко от Ладоги, в безлюдном месте, люди давно именовали её Лысой. Гора и вправду была лысой. Деревья переставали попадаться на полпути к плоской вершине, и только несколько кривых кустиков торчали наверху, производя то же впечатление, что и несколько волосинок на лысине человека. Ночью на горе ярко пылал большой костёр, и в его мерцающем свете мелькали тёмные фигуры. Там обычно собирались ведьмы, и в прошедшую ночь как раз наступил час традиционного шабаша, где нечисть устраивала жуткие сборища. Жрица Армина тайно отправилась на гору. Она была молода и полна энергии, которую выплёскивала в разгуле на шабаше, среди оголтелого комарья, где не было никаких запретов. На самом-то деле ведьмы и не такие уж поклонницы древних богов. К тому же далеко не каждый из языческих богов оказался бы к месту на Лысой горе на клановой вечеринке ведьм. Там и без них было чем заняться. Пусть уж лучше не путаются под ногами! Волхв знал, что его племянница «тёмная» магичка, но он старался сдерживать её злобные порывы причинить кому-то неугодному зло, хотя не был против, чтобы она людей держала в страхе. Он сам ей говорил: «Армина! Запомни! Страх – енто оружие. Великое и сильное. Овладев своим страхом, ты сможешь владеть собой в любой ситуации. Овладев страхом других, станешь Владычицей».

***

Капище имело ограждение камнями округлой формы. В центре святилища находились изваяния богов. Божества были вырезаны из дерева. На них был изображён лик бога и его основные атрибуты: у сурового Перуна – меч, у Велеса – рог изобилия, у Макоши – знак засеянного поля. У Рода Всевышнего, на Родовом столбе не был изображён никакой знак, ибо он суть лик всех богов единый, но сделаны три зарубки, отражающие трёхмирье (Явь, Навь и Правь). Все Чуры богов были выше человеческого роста, дабы глядя на их лики, человек устремлял очи к небесам. В святилище перед Чурами находился Алатырь-камень4, как священное место для принесения треб и даров богам. Вокруг него был выложен каменный круг, Огневище для разжигания крады5. Когда Угрюм подошёл к капищу, там, на пне перед Перуном сидел волхв Смирен, дядя жрицы. Он замер рядом. Воткнутая волхвом в прогоревший костёр лучина задымилась, плотный белый дым окутал дрова, но тут же сквозь него прорвался огонь, и костёр громко затрещал. Дым улетал с вершины холма к лесу. Костёр жарко запылал, Угрюм положил в него принесённого сига, жертвоприношение богам. Рыбина на горячих углях круто изогнулась, но сразу же распласталась и задымилась. Он смотрел на сгорающую рыбу, потом, следя за дымом, поднял глаза вверх. Серая струя тянулась к небу, туда, где был Ирий и в его райские сады вместе с дымом улетали души всех отживших свой срок на земле. Волхв повернулся к нему и, прищурив старые, усталые и выцветшие глаза посмотрел на Угрюма.

– Ты чё-то хотел, Угрюм?

– Смирен, мне бы с Арминой поговорить, дело у меня неотложное.

– Тады садись и жди, щас позову.

Смирен зашёл в хижину и нисколько не смущаясь, прошёл в клеть к Армине, и резко толкнув её в плечо, прошипел:

– Вставай, кобыла гулящая, к тебе парубок пришёл по срочному делу.

– Скажи, что я с богами разговариваю, пущай позже приходит.

– Людям неколи ждать, покуда ты отосписся после своих гулянок, вставай.

Армина нехотя поднялась, быстро сполоснула лицо холодной водой, чтобы быстрее проснуться и вышла из хижины, как всегда красивая и строгая. Никто из простых людей не решался лишний раз показываться на глаза жрице, её боялись. Тёмные тонкие брови вразлёт шли над выразительными чёрными глазами, которые, казалось, смотрят прямо в душу. Длинные чёрные волосы волной опускались по спине до талии, на голове было надето очелье6 с подвесками. От неё никто не требовал прятать волосы под волосник.7 Множество оберегов, которые она носила то ли по статусу, то ли от большой любви к ним, висели на поясе, на запястьях и шее. Увидев Угрюма, она сказала нараспев:

– Чую како-то сурьёзно дело тя привело ко мне, Угрюм.

– Будь здрава, Матушка Армина! Совет твой нужон.

– И тебе поздорову, Угрюм! Давай присядем вот здесь на каменья, да поговорим. – Голова у неё болела от употребления хмельных медов на протяжении весёлой ночи, ноги не держали. Она подошла к большому плоскому камню и тяжело опустилась на него. Расправив складки подола чёрной накидки, и подняв на него глаза, указала взглядом на соседний камень: «Садись. В ногах правды нет. Сказывай, чё случилося. Чем смогу ‒ помогу».

– Матушка, мне совет твой нужон. Ежли честно, я дажеть боюсь об ентом говорить, но одному мне не под силу решить тако дело.

– Ты, Угрюм, сказывай, а потом обсудим, тако ли сложно дело твоё.

– Матушка! Мне давеча родишку подбросили, девочку, совсем маленьку, в пелёнки завёрнуту. И я не знаю, кто енто сделал и где её родители. Матушка Армина! Токо я её никому не отдам! Мне её боги послали, значит, они от меня чего-то ждут. Они мне её доверили, и я должон выполнить свой урок и вырастить девочку.

Жрица метнула на него тяжёлый взгляд и быстро спрятала его под опущенными веками. Угрюм ничего не заметил, он привык верить людям, просто был молчуном и поэтому не имел друзей, да и соседи к нему обращались, только когда необходима была его помощь, из-за его угрюмости и необщительности прозвали его Угрюмом.

– Ты уверен, что справишься с ребёнком один без женской помощи? – Жрица посмотрела на него с сомнением.

– Я постараюсь, ведь зачем-то боги послали мне ентот урок. Должон справиться.

– А, ежли, кто к тебе зайдёт ненароком и увидит её, чё молвить бушь!

– Да ты же знашь, я давно один живу на краю Семёновского конца, и ко мне никто не приходит: не любитель я гостей привечать, отсель и прозвище мне тако дали, Угрюм.

– Ну, а када девочка подрастёт, ей же надобно на улице погулять, да и в поле с собой придётся брать. А сама подумала: «Надобно забрать у него родишку, на кой она одинокому парубку? У меня детей нет, я бы её обучила всему, чё знаю сама».

Сейчас она понимала, что её дара маловато, чтобы стать Владычицей, но ей хотелось, чтобы её боялись и почитали, чтобы ей несли дары и приглашали на все значимые праздники. «Надобно придумать, как его запугать, чтобы он согласился отдать ребёнка», – решила жрица.

– Армина! А нельзя ли на каком‒нить празднике объявить, что боги явили милость, и чтобы мне не было так одиноко, послали мне малышку? Може с твоей помощью и народ её примет, а пуще всего я боюсь посадника Велидара Елисевича и князя Радослава Изяславича.

– А их-то пошто боисся?

– Дык, как же? Енто же на земле князя появилась ничейная родишка, значит, она должна принадлежать князю!

– Их не бойся, они никада не пойдут супротив жрицы, ежли не хотят, чтобы я на них беды наслала, – успокоила его жрица, – тут друга беда может приключиться.

– Кака же друга беда! – с тревогой выдохнул Угрюм.

Вопрос повис во внезапно загустевшем воздухе. Внутри что-то натянулось до предела, так что сидеть стало невозможно, он вскочил на ноги и шагнул к Армине.

– Нам же неизвестно чё енто за девочка и чья она. А, ежли она накличет беду на Ладогу? Ведь не зря её подбросили, значит, от кого-то хотели спрятать подальше.

– Да каку беду она может накликать-то, матушка Армина? Она же ишшо родишка!

– Добро! Время покажет. Я зайду утресь посмотрю девочку, не несёт ли она своим появлением, какой угрозы поселению. А вообще, ежли нужна будет помощь, приходи в любое время.

– Благодарствую! – Озадаченный словами жрицы Угрюм поклонился, и заспешил домой, там девочка осталась одна.

Пока он шёл, обдумывал слова жрицы, что девочка может нести какую-то угрозу Ладоге, в чём он сильно сомневался, но вот слова жрицы, что без женщины ему не обойтись его озадачили, он стал в мыслях перебирать всех деревенских девушек к кому можно обратиться за помощью. Перебрав всех поимённо, пришёл к выводу, что кроме Марфы, не к кому обратиться. Решив, что она девка серьёзная и не болтливая, по пути свернул к её дому. Подошёл к калитке и остановился, глядя на окна. Входная дверь резко открылась и на крыльцо вышла Марфина мать, Агафья, дородная высокая женщина, голова повязана платком, он слегка спущен на лоб, концы платка завязаны сзади. Встала на крыльце подбоченясь и громогласно поинтересовалась:

– Чё хотел, Угрюм? Може хлеба те дать, али молока?

– Будь здрава, Агафья Семёновна!

– И те не хворать! Ну, давай сказывай, чё хотел, а то неколи мне, дел полно.

– Ты, Агафья Семёновна, не могла бы мне кажин день литр молока давать, а я в уборочную отработаю на твоём поле?

– Дык, чё не дать-то? Дам. Приходи рано утром, корову подою, и будет те молоко.

– Благодарствую, добра душа.

– Не за так даю, отработашь!

– Агафья Семёновна! А Марфа дома?

– Нашто она тебе?

– Спросить кое-чё надобно.

– Ну, спроси. – Агафья приоткрыла дверь в сени и гаркнула: «Марфа!!»

В дверь выглянула девушка с растрёпанными волосами и с тряпкой в руке.

– Чё, мамань?

– Полы домыла?

– Сени остались, в избе вымыла.

– Иди к калитке, там Угрюм тя зовёт.

– Чё ему надоть?

– А я знаю? – Агафья развернулась, открыла пошире дверь, и скрылась в сенях.

Марфа бросила на крыльце тряпку и как была босая, так и побежала к калитке.

– Чё хотел, Первак?

– Дело у меня к те, Марфа, сурьёзное. Ты вечером пойдёшь на луг?

– Ежли тятя с мамкой отпустят, то пойду.

– Я приду туда, мне с тобой поговорить надобно. На ходу на скору руку не получится, дело сурьёзное.

– Всё, Первак, иди, а то меня маманя заругат, у меня ишшо сени не мыты.

Угрюм, пока шёл до дома вспомнил, что у него с кормёжкой малышки не всё ладно и решил по пути зайти к соседке, которая жила в ближнем к нему доме через лужок.

Пока Угрюм дошёл до соседского дома, тёмные грозовые тучи закрыли всё небо и начали сверкать молнии, а следом за ними раздался раскатистый гром. Гроза приближалась и набирала силу. Ветер рвал крыши, покрытые соломой, и с завыванием ломился в стены, будто хотел разметать избы по бревнышку. Яркий блеск молнии огненным мечом втыкался в землю. Гром грохотал уже так близко, словно Перун, устроившись на туче, прямо над поселением, хохоча и потряхивая кудлатой рыжей бородой, с остервенением бил в гигантский кудес8, туго обтянутый воловьей кожей. Угрюм бегом припустил к дому, но вдруг хлынувший как из ведра ливень, вмиг вымочил его до нитки. Он остановился у соседской калитки и покричал: «Пелагея!! Пелагея!!»

Дверь дома открылась и выглянула молодая женщина с повязанной повоем головой, в рубахе вышитой по горловине и по рукавам красным узором, заправленной под понёву.

– Чё те надоть, Угрюм? Иди сюды, на крыльцо под крышу.

– Дык я уже и так весь вымок.

– Не под дожжём же разговаривать будем!

Угрюм открыл калитку и быстро добежал до крыльца, поднялся по ступенькам и остановился, с концов волос на плечи бежала вода, рубаха прилипла к телу, обрисовывая его мощное тело. Женщина вышла на крыльцо и с интересом посмотрела на него, Угрюм засмущался, поняв, что стоит перед ней словно голый.

– Вишь, на крыльце скоко воды с меня набежало, – всё ещё смущаясь, он посмотрел под ноги.

– Да, ладноть, не велика беда, вытру. Сказывай, чё те надобно, – ухмыльнулась соседка.

– Пелагея! Дело у меня к те сурьёзное. Мне родишку подкинули.

– Как подкинули? – ахнула Пелагея.

– Ну как, пришёл домой, а на крыльце в корзине лежит родишка, и никого нигде нет. Побегал, поискал, никого. Пелагея! У тя же у самой родишка, не могла бы ты и мою девочку кормить, а я те отработаю. Сделаю всё, чё скажешь. – Он с надеждой посмотрел в её большие серые глаза.

– Дык у меня муж есть, он сам сделат чё надобно.

Угрюм сглотнул вдруг возникший в горле комок, сердце его ухнуло вниз вместе с надеждой, он быстро заговорил, боясь, что Пелагея скроется в доме, не дослушав его.

– Я могу помочь в уборке озимых или дров из леса привезти. Пелагея! Мне больше не к кому обратиться. А у тя вон, молоко ручьями бежит.

Пелагея посмотрела на свою грудь и застеснялась, молоко и правда, от избытка замочило всю кофту на необъятной груди.

– Ладноть! Приноси, буду кормить, а к ночи нацежу в кружку.

– Спасибо, Пелагея! Век не забуду твою доброту! Я отработаю!

– А щас она у тя с кем?

– Дык с кем! Одна. Я к жрице ходил сообщить о девочке.

– Тада беги, дожж закончится, приноси, накормлю. Не боись, Угрюм, выкормим твоё чадо, не отдадим его Морене.

– Благодарствую, Пелагея, добра ты душа!

– Не зря говорят, чем больше добра сделашь людям, тем больше вернётся к тебе, – усмехнулась Пелагея.

– Да, но добро забыватся быстре зла. Один раз сделашь человеку зло, а потом хучь скоко делай добра, а зло всё равно перевешиват.

– Дык, Угрюм, от тя никто ишшо зла не видел, хороший ты человек, отзывчивый, токо пошто-то хмурый завсегда, ты давай меняйся, а то запугашь ребёнка.

– Я постараюсь, думаю, мы с ней договоримся, – радостно улыбнулся Угрюм.

Он выскочил из-под крыши и бегом метнулся к своему дому, а дождь продолжал лить как из ведра. Бежал от Пелагеи с хорошим настроением, был рад, что так удачно получилось обеспечить обретённой дочери питание, забыв о страхах, которые на него нагнала жрица. Забежав в сени, остановился у порога, посмотрел под ноги, куда мигом набежала целая лужа воды, снял обувь, прошёл дальше, скинул с себя мокрую одежду, прикрылся рушником и зашёл в избу. Девочка лежала на лавке, смотрела на него огромными чёрными глазами и молчала. Он подошёл и наклонился к ней.

– Будь здрава, Неждана, маленька моя, ты мокрая? Потерпи маненько, щас я оденусь и перепеленаю тя, красавица моя.

«Мама» услышал Угрюм. Он наклонился, поцеловал малышку в лобик, сказав: «Не мама, а тятя».

«Мама». Снова услышал он, улыбнулся и, погрозив пальцем, возразил малышке: «Не мама, а тятя. Тятя я. Скажи: «Тятя»», – и в ответ услышал: «Мама… мама».

– Ох, ты ж моя озорница! – ласково произнёс он, улыбнувшись.

Угрюм, махнув рукой, пошёл одеваться. Развесив в сенях сушиться мокрую одежду, переоделся в сухую рубаху и портки, открыл укладку и достал вторую половину разорванного настилальника. Подошёл к лавке расстелил и начал разматывать с ребёнка мокрую пелёнку.

– Эх, девка, так у меня никаких настилальников9 не хватит. Токо недавно завернул в сухое и вона чё у тя тут творится, пóлна холстина всякого добра. Он пошёл к печке, вытащил горшок с тёплой водой, налил в кувшин, вернулся к девочке и взял её на руки. – Пойдём-ка, помоем, твою грязну задницу, засранка ты эдакая, потом заверну тя в суху холстинку, да есть бушь. Проголодалась, поди? – Он положил Неждану животиком на свою руку и, держа её над тазом начал лить на неё тёплую воду из кувшина. Помыл, протёр убрусом10 насухо и пошёл пеленать.

С кормёжкой теперь проблема была решена, с соседями договорился, но пока шёл дождь, он покормил ребёнка, оставшимся молоком, потом налил в таз воды и стал стирать грязную пелёнку. Постирал, прополоскал в чистой воде и повесил в сени сушиться. К этому времени дождь уже закончился и, даже, выглянуло солнце.

Угрюм, убедившись, что девочка уснула, пошёл во двор, там за избой росла пышная ива. Он взял длинную жердь, постучал по стволу, вода с листьев пролилась дождём на землю, нарезал тонких веток, сел на крыльцо и стал плести кроватку-переноску. Корзинка в которой малышку подбросили, маловата, чтобы в случае чего можно было её взять с собой в лес или в поле. Он уже приделывал к кроватке ручку, когда открылась калитка и вошла жрица. Угрюм отставил кроватку в сторону и встал. Он не ожидал, что она придёт вечером, обещала ведь зайти утресь. Ему не хотелось девочку никому показывать, а ей почему-то особенно, несмотря на то, что она разговаривала с ним доброжелательно и просила обращаться, если понадобится помощь. Пока жрица шла к нему, Угрюм смотрел на неё, с недоверчивым прищуром.

– Чурам поклон, хозяевам мир и достаток! – произнесла жрица, остановившись около него, – не дотерпела до утра, пришла родишку посмотреть. Покажешь?

Угрюм остекленел взглядом.

– Прости, Армина, но она ишшо слишком мала, пущай подрастёт, потом покажу.

– Я же жрица! Мне можно.

– Армина! Сама молвишь, что ты жрица, дык знашь же, родишек никому не показывают.

– Ладноть, Угрюм, не хошь не показывай, пойду я тада, но ежли чё обращайся. Када собираисся назначить для родишки имянаречение?

– Када мамку ребёнку найду.

– Ну, добро, боги те в помощь!

– Благодарствую за доброту твою, Армина!

Жрица развернулась, и недобро сверкнув глазами, пошла к калитке. Угрюм проводил её взглядом, сел и принялся доплетать ручку к кроватке-переноске. Провозился, пока солнце не скрылось за окоёмом, пора было нести малышку к Пелагее кормить. Он зашёл с кроваткой в избу, посмотрел на девочку, она уже проснулась, увидев его, Угрюму показалось, что она ему улыбнулась. Он достал из укладки покрывало, положил в кроватку, накрыл белой холстиной.

– Ну, иди, девка, ко мне на руки, щас посмотрим, ты суха или опять вся по уши мокра. Нет, не мокра, ну и хорошо, щас пойдём вечерять к Пелагее. – Положил её в кроватку, прикрыл сверху домотканым лёгким покрывалом и пошёл к соседке.

Пелагея, увидев в окно Угрюма, вышла ему навстречу, открыла калитку, запустила его во двор и пошла впереди, приглашая в дом. Дом у Пелагеи просторный, всюду виделся достаток. Её муж Василько служил в княжеской дружине и дома появлялся, когда был свободен от службы, иногда целыми днями занимался домашними делами. Пелагея взяла из рук Угрюма переноску, поставила на лавку, вытащила из неё девочку, положила на лавку, покрытую красивым полавочником, и стала разворачивать. Угрюм, вспомнив о руне, хотел было запретить разворачивать девочку, но было уже поздно. Пелагея развернула Неждану и изумлённо уставилась на знак.

– Угрюм! Енто чё за знак? Откель родишка?

– А я знаю? Подбросили. Чё, теперь и кормить не бушь.

– Дык, куды денесся! Буду. Ты посиди на кухне, а я пойду в горницу, покормлю. Ты бы у жрицы спросил чё енто за знак.

– Пелагея! Я не хочу, чтобы о нём кто-нить знал и тебя прошу никому не говорить. Я потом узнаю чё енто за знак и скажу тебе.

– Ладноть, всё одно кормить ребёнка надоть со знаком или без знака. – Пелагея заспешила с девочкой в горницу, потому что у неё уже молоко бежало из грудей от избытка, и вся кофта опять была мокрой. В горнице она села на лавку, развязала на кофте завязки и приложила девочку к груди, та жадно схватилась и начала пить молоко большими глотками.

– Ух ты, кака жадна малышка до жисти! И кто ж тя подбросил Угрюму? Ничего, девонька, те повезло с тятенькой, он не дасть тя в обиду, а мы ему поможем.

Когда девочка наелась, глазки у неё посоловели и закрылись, она отвалилась от груди и уснула. Пелагея вышла из горницы, положила девочку на сухую холстинку, запеленала, перенесла в переноску и укрыла. Потом открыла укладку достала несколько холстин и дала Угрюму с собой на пелёнки для смены и несколько полезных советов: «Девочку надоть купать кажин вечер, чистить ушки и носик, покраснения смазывать маслом», потом нацедила в кружку молока и, накрыв чистой тряпочкой, дала с собой на ночь.

– Благодарствую, Пелагея, мы не забудем твою доброту. Будь здрава!

Угрюм, поклонившись Пелагее, вышел и быстро отправился домой, не желая, чтобы кто-то их увидел. По дороге он, обращаясь к дочери говорил:

– Вот вишь, доча, мир не без добрых людей, накормили тя и с собой дали молока, да пелёнок. У нас в Ладоге хороши люди живут, в беде никада не оставят.

Он понимал, сколько ни прячь ребёнка, вопросов всё равно не избежать, но очень уж ему не хотелось, чтобы каждый любопытный лез в душу, там и так было неспокойно. Он быстро шёл к своему дому. На улице и в переулках было пусто, а во дворах хозяева суетились, ухаживая за скотиной: доили коров, загоняли кур и поросят на ночь в сарай. Несмотря на поздний час в кузнице стучал о наковальню молот. На другой стороне улицы стояли два соседа Митяй и Петро и громко разговаривали, размахивая руками, и видно было, что они уже перебрали хмельного мёда, до Угрюма донеслись громогласные заверения в дружбе и братстве.

– Митяй! А пошто у тя одни девки? Када пацанов делать бушь? – спрашивал Петро соседа. – Ты под подушку клал меч на ночь? – расхохотался Петро.

– Кажну ночь кладу! – и они, обнявшись, расхохотались. – Може на ентот раз наследника мне принесёт, а ежли снова родит мне девку, убью, заразу порченную! – зло сплюнув, ответил Митяй. – Енто где ж взять на всех девок приданого? Да и женихов тожеть. Петро! А давай я трёх своих девок отдам замуж за твоих сыновей, ну а остатние три пущай сами себе ищут.

– Ну, ежли мои сыновья захотят жениться на твоих девках, а ежли нет, то я неволить их не буду.

– А чем те мои девки не нравятся?

– Да мне то они нравятся, токо я уже женат.

– Я, мать твою, не об ентом тя спрашиваю! Пошто думашь, что твоим сыновьям не понравятся мои девки? У меня же их шесть штук, есть из кого выбрать!

– А енто им виднее на ком жениться. Они вон на луга ходят хороводы водить, а там девок полно, може их там и окрутят вкруг ракиты, а мы с тобой стоим тут и спорим. Пущай твои девки на лугу постараются их споймать.

Дальше Угрюм разговор уже не слышал, да и не интересны ему были чужие проблемы ‒ своих полно. Правда эта маленькая проблемка, которая сейчас лежала в переноске наполняла его душу радостью и счастьем. Ему было приятно сознавать, что он теперь не одинок, а у него есть дочь, за которую он перед богами в ответе. «Только вот мамку бы хорошу малышке найтить», – думал Угрюм.

У него только стал появляться смысл в жизни, и ему не хотелось, чтобы кто-то этому помешал. Но, как говорится: «На каждый роток не накинешь платок». Вскоре пошли разные разговоры: кто-то радовался за Угрюма и предполагал, что теперь, наконец-то, он женится и будет у него как у всех семья, кто-то шутил, что Угрюму повезло, не пришлось трудиться, а кто-то высказывал свои догадки, мол, сблудил хлопец, вот девка и подкинула ему дитя, другие с завистью злословили: «За что Угрюму тако счастье привалило». А он души не чаял в девочке и всё гадал, за что же боги одарили его, чем заслужил он такой дар. Он теперь спал вполглаза, часто подскакивал ночью, подходил к малышке и прислушивался, дышит ли. Рано утром разогревал молоко и, размочив в нём хлеб, делал новую соску и кормил малышку.

Весть о том, что Угрюму подкинули родишку, быстро разлетелась по всему Семёновскому концу. Женщины потащили Угрюму всякие пожитки: кто холстины, кто маленькие детские рубахи, даже люльку принесли, которую вешают на матицу для малыша, другие пришли поделиться опытом и стали наставлять его как обращаться с ребёнком, а кто-то пришёл за компанию. Угрюм, потеряв отца сразу после имянаречения11, а мать через три года, остался один в пятнадцать лет, прожив пять лет в одиночестве, вдруг внезапно оказался в положении молодого неопытного родителя, от волнения боялся, что не справится с младенцем, которого ему доверили сами боги. Даже взять ребёнка на руки вначале страшно было, но он, пересилив свой страх, брал малышку на руки и с удовольствием нянчился, довольный и гордый, «будто сам родил». Никого из пришедших в избу к ребёнку не пустил, боясь, что сглазят. Соседи отнеслись с пониманием и, не обидевшись, стали расходиться по домам, доброжелательно улыбаясь, качали головами.