Читать книгу Полотна и интуиции. Поэзия XXI века - Валентина Заманская - Страница 4

Однажды мы уйдем

     в священное небытие,

Свой мир с собой легко

     и безвозвратно унося.

И лишь творенья наши

     известят о нашем житии:

Каков твой мир – потомки из

     грядущего тебя не спросят.

А Бог неповторимым

     каждого из нас творил —

И через этот мир одну

     из тайн Своих поведал.

И если ты по лени мир

     в творенье не раскрыл,

Не свой талант —

     благословенье Бога предал.

Нет, иллюстрации полотна

     не копируют, не повторяют.

Творение неповторимо, случается

     единожды – как жизнь.

И лишь неповторимостью

     полотна души покоряют —

Как жизнь. Ты оглянуться не

     успеешь – жизнь убежит.

Жизнь – полотно, творенье,

     дух и первозданность.

Ее неповторим сюжет, нюансы,

     цвет, звуки, аромат.

Полотнам-жизни не грозит

     старение, забвенье, давность —

И сквозь веков завесы в полотнах

     живая жизнь сияет.

А для кого-то лик с того портрета

     жив был, мил и ясен:

В родных чарующих чертах не

     красота манила – простота.

Едино-кровием, едино-верием лишь

     для тебя он был прекрасен,

И после тайны ночи волшебным

     утром – светилась каждая черта.

Ресницы сокрывали ласки нежность

     и стыдливо трепетали.

Не звездами сияли – живой простой

     любовью полнились глаза.

И как струилось в поцелуе счастье

     близкими устами —

Художник тщился передать… и

     не сумел сказать.

Плата за творенье та ж, что за любовь,

     за понимание, за жизнь:

Не расточение по мелочам – но

     источенье духа без остатка.

Художник, чуду жизни невинно и

     наивно-детски удивись —

Познаешь, как источать себя

     в творенье непостижимо сладко.

И плата за творение, тебе доставшаяся,

     выше денег, славы:

Сколь сладостно опустошенье

     породившей полотно души…

Не иллюстрацией – полотнами, нам

     продиктованными свыше, мы

          жизнь и Бога славим.

О, как вы, дни освобождения от

     сотворенного душой творенья —

          просты и хороши.

Явлением Владимира воскрес

     Креститель Иоанн —

И солнце Света во мгновенье

     воссияло над Россией.

Жезл на крещение языческой

     Руси ему был Богом дан:

И, видно, долго предки у Господа

     благословение просили.

Восставший Иоанн путь

     Господу на Русь готовит,

Прямыми делает лесные

     да степные стези Его.

О, Боже, дай Отчизне Небесна

     света, Лета многая:

Не пожалел Креститель

     для России сердца своего.

О, как чарует и безумствует

     Малявин в «Вихре»!

Зеленый – в красном, алый —

     в зелени, и мир – в огне.

Не бабы русские живые, а киевские

     каменные – взвихрились.

И не понять, то действо на земле,

     на небе, иль – ада на дне.

И не понять, от века были ль

     прежде линии и очертанья

У тел, у трав, у неба, у земли,

     у вихря алых маков.

И есть ли вихрю остановка —

     в пространстве станция.

Нет, то не вихрь,

     то кисть художника пылает,

         и сердце навзничь – кроваво-алое.

То ль в спальне

     у зеркала, а то ли у омута

Женщина утром

     стыдливо-бесстыдно застыла.

То ль в омут она – то ль

     на нее из омута смотрится

Волшебная, колдовская,

     неопознанная сила.

То ль пишет портрет, а

     то ли колдует-чарует

Имени трепетным сребром

     да золотом кисти.

А все же – счастлива… иль

     в счастье тоскует?

Сама ли ответит, что

     в полотно – выплеснула?

Они парят

     бестелесно над Витебском

Да по небу

     неизвестно куда шагают.

Иль просто

     из веков былых воскресли

По мановению

     магической кисти Шагала?

И кто – художник

     перед нами – маг ли?

Таинственно точен —

     бессловесно зовет в полет.

Под кистью мага —

     заговорит словами и маугли.

Из Витебска, из оболочки тела, из

     галактики – куда он нас зовет?..

Блики полотен Коровина

     настойчиво снятся —

Лишь неизвестно, в странах

     далеких каких и кому:

Тем ли, чей дух в бессмертных

     полотнах растаял,

Тем ли, чей взор в аллеях

     светлых садов уснул.

Лики Коровина подлинны

     и не уловимы —

То ли материя, то ли

     энергия света льется.

Богодухновенно само

     импрессионизма имя:

Так блаженно, искристо лишь

     вино драгоценное пьется.

И где неуловимая граница

     между мрамором и плотью?

И где граница меж безумием

     и остротою трезвого ума?

И только ль путь один —

     к небытию и тлену из молодости?

Художник промолчал – взгляд

     врубелевского Демона сказал.

И если невозможно мир победить,

     то подвергай сомненью.

И на разрыв аорты, духа, сердца,

     в сомнении слепом – иди.

Сомненьем – можешь стать ты

     равным Божию творению…

Не тщись, титан! Не станешь равным…

     Коль не дано испить тебе

          Надежды, Веры и Любви!

Сирень безумная бореньем

     Вышних Сил явилась —

Цвет тайны, колдовства и

     встречи Тьмы и Света.

Кто победит? В пьянящем аромате

     жизнь остановилась…

И только Врубелю сирень явилась,

     никем не воспетая…

И только Врубель сам сиренево

     во мгле изнемогает —

И только он меж раями и адами

     на миг или навек завис.

Художник – дышит иль не дышит?

     Но отчего добро он тьмою, зло —

          светом называет?

О, отчего на перекрестке странном

     он не различает, где:

           верх – тьмы, и света – низ?!

Шишкина мишки листвой шелестят:

Утренний шорох звучит с полотна.

Только проснулись – уж меду хотят.

Ан, улья ни одного – лишь леса стена.

Шишкина мишки безмолвно грустят:

Утро не в радость и дразнит оса.

И не от восторга ветки хрустят —

Мишка в сердцах, все что думал,

          лапой сказал.

То ли звезды, а то ли цветы,

То ли женщин глаза голубые,

То ль земные – то ль лунные сны…

Или это Она – синеокая Россия?

Так смотрели поверх времен русичи,

Озаряясь небом – иль небеса озаряя.

В небеса возносит, да по-земному мучает

Сапунова «Гортензия голубая».

Темна, тепла, тиха

     украинская ночь,

Но не на полотне

     художника Куинджи.

Не успокоить сердце,

     страх не превозмочь —

Мы вместе с ним

     на поиск клада вышли.

И где его искать,

     века никто не знает:

На небо ль ринуться,

     иль в речке утонуть…

О кладе по руке тебе,

     милок, русалка погадает…

До слитков золота —

     совсем, совсем чуть-чуть…

Взрыв света вдребезги – и

     времени, и душ осколки…

И чаша творчества сегодня не

     нектар, но яд – изволь, испей.

А на границах всех времен

     художника сердце расколото,

А оно не чашка – попробуй,

     вновь его собери да склей.

И будет он метаться меж

     кистью, пером и Звуками —

Недосягаемо высокий страдалец

     сошедших с ума времен.

И кисть его вновь будет корчиться

     предродовыми муками:

О, как – из осколков сердца

    сшить тень новых знамен?!

Явление Христа

     надмирно и самозабвенно.

И лик Господень

     в лицах любопытных отражен.

Иные – пытались Бога

     наказать распятием-забвеньем.

Он – Учит всех.

     И, значит, всех Прощает Он.

И всех одаривает равно

     Он Своим Явленьем.

И Промысл Господень

     в наших судьбах заключен.

Но до Креста остался год

     иль день… одно мгновенье…

И Крестный путь Господень в этих

     любопытных лицах уж отражен.

Как прав Кипренский:

     Гений не красив, не мощен —

Скорей обыден, скорее —

     бестолковый баловень судьбы.

И не понять, взглянув, чем

     путь его в бессмертие вымощен,

И не расслышать ритмы

     дерзко-африканские в его крови.

И как на поиске пружин

     сосредоточен взгляд художника…

Как бьется сердце-кисть,

     пытаясь бесполезно разгадать

Момент преображенья человека в Гения —

     в таланта и судьбы заложника…

О, Боже, он все знает о себе! Он Гений – и

     лишь ему дано начала и концы познать!

Высок, по-русски аскетичен

     Николай Угодник,

Что прозревает нас с иконы

     новгородских мастеров.

И тем он Господу приятен и

     житием угоден:

Он щедр и добр, хоть

     взгляд его суров.

А, впрочем, не суров —

     скорее беззащитен,

Как беззащитно перед

     бурями лесное озерцо.

Он – Чудотворец, он —

     для немощных защитник.

С иконы древней к нам

     приближается не Лик Угодника —

           живое светлое лицо.

Пресвятая Троица —

     Безначальная, Единосущная —

Сущностью священною художнику

     единожды явилась.

И душа, и кисть светло,

     вольготно движется, несуетно.

И явленьем Троицы Рублеву

     небо и земля озарились.

Голубой небесный одному

     Рублеву выплеснется-дастся:

Видимо, из тайных тайныя

     вызовет его молитвою аскет.

Дышит Дух, где хочет – будет вечно Он

     в рублевской Троице плескаться:

Положил на полотно дословно, свято

     славный русич – Новый Господа Завет.

И самый серый волк

     на целом белом свете

Несет Царевича с зазнобою

     на ласковых руках

Сквозь чащи, где

     солнышко дубам не светит:

Растут такие – то ль

     в сказках, то ли во снах.

Поможет ли сородич

     трепетной любви – вопрос:

На свете чудо-волки серые,

     любви защитники, живут…

И хорошо, что он таким

     большим да добрым вырос…

Что до людей касаемо – не знаю, а

     волки – завсегда любовь спасут!

И лица в лики кисть

     художника преображает:

Морщинкой, Крестным ходом

     сами времена идут.

Эпоха потомкам не сраженьями,

     а ликами вещает —

И кисть, и дух художника

     суть рисуют, а не редут.

Живые, светлые и темные, и

     вдохновенные, и не святые —

И жили-были, и ушли навек,

     и не вернутся вновь…

Художник пишет жизни суть – не

     лицемеря, не витийствуя.

О, тайна портрета – умерщвления ль,

     иль воскресения – открытая нам

           Репиным Ильей.

И то ли небо жизнью

     животворно осеняет

Лучами радуги

     у самой жизни на краю.

То ль ад столь величаво

     в недра приглашает…

Они за жизнь иль смерть

     последние волны солинки пьют?

Когда судьба под бытием

     черту подводит,

И нет спасительной соломинки

     ни на земле, ни в небесах,

По воде Господа иль Дьявола вдруг

     радуга спасения восходит.

О, Боже правый, дай понять —

     куда она спасет?!

О, сколь грачей на свете

     неисчислимо много,

Когда они на марта торжество

     воинственно слетаются.

От их дыханья дружного

     темнеют тучные сугробы,

И небо предродовыми

     просветами – мается.

Часовни древней колокол

     по ком гудит-звонит

Еще не пробудившимися

     из-под снега мартами?!

И в мегаполисе грачином

     всего один грустит

Ему приснившимися

     апрельскими травами.

Великолепие мадонны

     дивной беспримерно,

Когда художник красоту

     душой боготворит.

Прекрасна красота лишь чистотой и

     простотой – не блеском злата,

                        не веером,

И только духом и умом

     нетленный взор горит.

Воистину, служенье муз не терпит суеты —

     прекрасное должно быть величаво:

Не суетится кисть художника: вздохнет —

     и на мгновенье замолчит…

Явление нетленности Бог красотою

     истинною величает.

Пред ней все тленно: тысячелетия, века и

     память, и фантазия поэта, и гранит.

Каким нездешним светом

     тело женщины сияет:

Художник-раб нетленный

     пьет сосуд, боясь разбить.

Не свет, а трепетанье света —

     брюлловская Вирсавия:

Сосуд добра или греха – художник

     или Бог – боготворит?

Нет тьмы и света – плоти

     белизна и крови алость,

Нет тьмы – есть духа чистота,

     бессмертья жизнь.

Нездешний Невечерний свет

     Явленье Жизни славит…

А где исчадье ада, сосуд греха —

     кисть мага утаит…

Лазурные февральские

     счастливые березы,

Лазурь в снегах и у небес

     лазурные глаза.

Неосторожное сияние

     на землю пролито:

Творец лазурями не цвет,

     а душу расплескал.

Головокруженье иль

     круговорот весны и света

В с ума предчувствием весны

     сошедшем феврале:

Снегам февральским вдруг

     приснилось лето

По всей – в лазури

     утопающей – земле.

Меж покоем вечным и златым

     да темным омутом

То не кисть волшебная, но

     дух художника парит.

И каким пылают облака да купола

     священным золотом,

И каким не райским пламенем —

     воронка омута горит.

А природа – то лишь крошечное

     расстоянье между раем, адом.

И художник – пленник-мученик

     всех концов и всех начал…

Трудно меж покоем светлым и омутом

     манящим оставаться несгибаемым.

И лишь звон вечерний

     две бесконечности

          успокоил и увенчал.