Читать книгу Над питерскими улочками - Валерий Александрович Грушницкий - Страница 4

Театр. Как же долго я его не видел! С тех пор, как этот самый Буратино открыл его, его посещало очень мало людей. В основном, дети из небогатых семей, что очень сказывалось на бюджете. Спустя года лишь осознаёшь всю безымходность положения ребёнка в этой системе, что тебя и за актёра не считает. Ты лишь стараешься, надрываешься, а взамен – ничего! Ни оваций, ни апплодисментов! Всё это словно отобрали у меня, у бедного Пьеро. Когда я работал в театре с Буратино, мне было около лет пяти. Теперь же я никому стал не нужен. Театр сам по себе лицемерен. Ты не сможешь заработать на нём, лишь получишь горькие страдания и обиды, просачивающиеся сквозь нарисованную на лице чёрную слезу. Невозможно глупо верить в такой идиотизм! А я был таким! Малолетним глупцом, которого завлекли в театр обманом. Мне нравилось играть. Только в игре я мог выразить свои чувства к ней… к Мальвине… Это имя… Такие ощущения мгновенно приходят. Я хотел любить, другим же моя любовь была ни к чему. В том числе и ей. Это была словно игра в шахматы. Ты сражаешься с равными, но из-за того, кто сделал первый ход, решается исход всей игры. А потом находишь её в постели с каким-то деревянным плебеем и понимаешь, что всё это было зря. Всё зря! Ты стараешься, мечтаешь, ходишь к ней, добиваешься её, поёшь серенады в лицо. Но ты ей не нужен. Ей нужен тот, кто сможет быть с ней груб. Ведь привыкла эта душа слушать комплименты в свою сторону: про свои хрустальные зубки, про белоснежную улыбку, про кукольное личико. Всё это было говорено и не раз. Но разве будет кто-то слушать бедного юного Пьеро, который изливает душу всему людскому народу? Твои мысли ничего без внутреннего стержня… И это печалит. Более странной вещи я не слышал. Просидев на сцене уже несколько лет, даже возвышаясь на этом куске дерева, говорю от всего своего поэтического сердца, что не могу я так! Я мог бы быть кому-то нужным, но меня все отвергли. Отвергли друзья, отвергли враги, и теперь я один на всём этом белом свете. Но я пока не опустился до прошения милостыни. Но это – вопрос времени. Лишь до поры до времени будет продолжаться та беззаботная пора, в объятия которой я так рвусь. Но принятия нет и не будет. Прощения нет, ибо я уже слишком долго ношу эту маску. Маску гробового молчания и громогласного плача. Вот и рассвет освещает обломки этого театра. Я здесь часто сижу. Сижу и наблюдаю. Ищу какие-нибудь знакомые лица. Но нет. Все они мне незнакомы. И даже увидев очертания той самой голубоволосой головы, того деревянного носа, того чёрного хвоста, виляющего из стороны в сторону, я буду всё так же молча курить. Курение немного, но всё же помогает забыться. Помнить всех их больно. Они меня бросили, а я должен хранить воспоминания о нашей с ними дружбе. Для революции ещё рано, поэтому подождём. Ждать осталось недолго. Собрав все свои силы в кулак, выбрасываю сигарету на серый кирпич. Дым идёт и уже превращается в облака, летящие над моей головой. Мне кажется, будто я уж засыпаю, предо мной проплывают останки моего любимого итальянского театра…