Читать книгу Святая Русь. Княгиня Мария - Валерий Александрович Замыслов - Страница 4

Вдругорядь Лазутка Скитник спас жизнь боярину Неждану Корзуну. (Первый раз – в сечах с волжскими булгарами.) Если бы не его богатырский меч, не удалось бы Неждану Ивановичу вырваться из ордынского окружения. Сложил бы голову на Сити боярин Корзун.

Уже в Ростове Неждан Иванович молвил:

– Ты у меня как ангел-хранитель, Лазутка. По гроб жизни с тобой не рассчитаюсь. Ты только скажи, чем тебя наградить.

– Заблуждаешься, боярин. Это я тебе обязан. Пять-то гривен серебра я тебе еще не отработал.

– Нашел чего вспомнить, – рассмеялся Корзун. – Хочешь, я тебя старшим дружинником поставлю. Вотчину дам, а там и до боярского чина один шаг.

Лазутка поклонился в пояс.

– Добр ты, Неждан Иваныч. Но я смердом родился, смердом и помру. Всяк кулик на своем месте велик. Ни о какой награде и мыслить не хочу.

– Редкостный ты человек, однако. Ну хоть что-то попросишь.

– Попрошу, Неждан Иваныч, еще как попрошу. Когда-то ты меня в сельские старосты уговорил. Нет ныне села Угожей, нет и мужиков, а без села нет и старосты. Так?

– Выходит, так.

– А коли так, отпусти меня, боярин. Мне надо семью свою сыскать.

– И упрашивать нечего. Дело святое. Дам тебе в помощь двух дружинников – и сыскивай с Богом.

– Я уж как-нибудь один, боярин. Лес, как свою длань, ведаю. Сыщу!

– Ну, как знаешь, Лазутка. А когда сыщешь, приходи ко мне. Хотел бы тебя подле себя видеть.

Лазутке долго искать свою семью не пришлось. Прежде чем уйти с дружиной на Сить, он молвил Олесе:

– Поезжай с детьми к отцу, и уходите к бортнику Петрухе. Туда к вам после Сити приду.

– А может, в селе остаться?

– Нельзя, родная. Чай, слышала, что толкуют о поганых. Они выжигают села и деревни, старых людей и младенцев убивают, а молодых уводят в полон. Пойдут на Ростов – спалят и Угожи. Надо немешкотно уходить. До избы бортника татары не доберутся.

Лазутка ушел на Сить. Олеся плакала навзрыд. На злую брань ушел ее самый любимый человек, ее ненаглядный, всегда желанный Лазутка. Уж так счастливо жили они последние годы! И вдруг эти треклятые ордынцы. Теперь – все покинуть: крепкий, добротный дом на высоком подклете, с белой избой, летней повалушей и нарядной светелкой, баню-мыленку, кою Лазутка срубил всем Угожам на загляденье, изукрасив ее дивной деревянной резьбой, будто саму избу украшал; покинуть просторный двор с погребами, ледниками и медушами. Всюду с любовью прошлась и ее заботливая, ловкая рука. Как берегла, как лелеяла она свой дом!

Лазутка не нарадовался:

– Вот уж и не чаял, что купецкая дочь такой рачительной хозяюшкой будет. Воистину: хозяйкой дом стоит. И до чего же славная ты у меня, Олеся!

Зардеется Олеся, глаза счастливо заискрятся: мужья похвала – лучший подарок. Уж такой довольной сделается.

А Лазутка стоит, любуется своей женой, глаз не сводит. Наделил же Бог супругу не только искусной рукодельницей, неустанной труженицей, но и невиданной красотой, коя не только не поблекла после рождения троих сыновей, но еще больше расцвела.

Не выдержит, подхватит свою лебедушку на руки и закружит, закружит. А ночами, когда ребятня уснет, жарко прильнет к ее горячему телу. Страстными, хмельными были эти сладкие ночи!

Нет, тяжело было расставаться со своим домом Олесе. На селе суетятся встревоженные мужики, плачут бабы и мало-помалу покидают свои жилища. А Олеся все чего-то ждет-выжидает. Вот замаячит сейчас на околице гонец на взмыленном коне, что мчит от Ростова, и радостно крикнет:

– Татары разбиты! Дружина со щитом возвращается домой!

Но доброго гонца все нет и нет, лишь каждый день доходят до села худые вести:

– Поганые сожгли Переяславль.

– Татары близятся к Ростову!

Угожи почти опустели, в селе остались лишь самые стойкие семьи, коим, как и Олесе, не хотелось бросать свои давно обжитые дома. Они-то и явились к Лазуткиному двору.

– Чего не уходишь, Олеся Васильевна?

Олеся пожала плечами.

– И сама не ведаю. Дом жалко.

– Вот и нам жалко. Пришли к тебе, как к жене старосты. Посоветуй, как дале быть.

– Плохая я вам советчица. Но супруг мой велел немедля уходить. Да и сами слышите: супостат, чу, совсем близко.

– А куда уходить-то, Олеся Васильевна? Ведь с ребятней. Да и зима.

Олеся обвела глазами страдальческие лица сосельников и вдруг решилась:

– Ведаю одно укромное место. Коль хотите, поедемте со мной. Авось как-нибудь разместимся.

– Поедем, Олеся Васильевна. Мы уж давно собрались.

Олеся погрузила узлы в сани, посадила на них тепло укутанных детей, а затем взяла в руки икону Пресвятой Богоматери и долго стояла с ней на коленях перед крыльцом, умоляя Заступницу спасти и сохранить от злого ворога ее дом.

В Ростове отца и матери не оказалось. Город был пуст, и даже спросить было некого. Блуждали по осиротевшему Ростову лишь отощалые собаки.

* * *

Мужики ни коней, ни саней не захотели терять. Кое-где прорубались к заимке Петрухи топорами; два дня пробивались и вот наконец выехали на поляну с бортничьей избой. Из избы валил густой духмяный дым.

– Слава Тебе, Пресвятая Богородица, – перекрестилась Олеся. – Жив, выходит, Петр Авдеич.

Подождав, когда на поляну выберутся остальные сани, Олеся взяла на руки младшенького Васютку и, поскрипывая белыми валенками по искристому, кипенно-белому снегу, пошла к избе.

Бортник, не слыша, что творится за оконцами, затянутыми бычьими пузырями, ладил новую пчелиную колоду и, когда дверь с тягучим скрипом распахнулась, от неожиданности едва не выронил из рук топор.

– Можно ли к тебе, Петр Авдеич?

– Олеся Васильевна?! – радостно встрепенулся бортник. – Какими судьбами, голубушка? А я уж подумал, ведмедь в избу вломился… Давай сынка-то на лавку.

Олеся виновато вздохнула.

– Не одна я, Петр Авдеич. От татар укрываемся. Лазутка к тебе надоумил. Ты выйди-ка из избы.

Петруха вышел и обмер. Батюшки-светы! Да тут, почитай, целая деревня привалила. Одной ребятни десятка три. Да где эку ораву разместить?

– То моя вина, Петр Авдеич. Лазутка-то меня одну с родителями посылал, а я, видишь ли, и других с собой прихватила. Теперь сама вижу, что неладное сотворила.

На Петруху выжидательно уставились хмурые мужики. Бабы же поглядели, поглядели и, взяв с саней ребятишек, рухнули на колени.

– Ты уж не гони нас, милостивец. Христом Богом просим!

Петруха от смущения сел на крыльцо, заморгал белесыми глазами и развел руками.

– Чай, не князь. Поднимитесь, православные. Всех приму. И в тесноте людишки живут, а на просторе волки воют. В лихую годину чем смогу, тем и помогу.

Полная изба набилась ребятни, а мужикам и бабам притулиться негде. Но Петруха успокоил:

– Есть сарай с сеновалом, конюшня, баня. Разместимся на первых порах. А завтра начнем избенки рубить. Сосны, слава Богу, хватает. Почитай, уж март приспел, солнышко пригревает. Проживем, ребятушки.

* * *

Конь Лазутки выехал на лесную поляну с другой стороны: Скитник ведал иные потайные тропы.

– Мать честная! – ахнул Лазутка, глазам своим не веря. На поляне выросли несколько маленьких избушек, с такими же маленькими дворишками. А подле них, радуясь погожему майскому дню, носились десятки ребятишек. Один из них, лет пяти-шести, вдруг остановился и с радостным криком кинулся к всаднику:

– Батя! Батеня-я-я!

Лазутка спрыгнул с коня и подхватил на руки старшего сына.

– Никитушка!.. С матерью все благополучно?

– А то как же, – важно отвечал Никитка. – Мамка моя за старосту, ее все слушаются.

– Ишь ты, – крутанул пышный ус Лазутка. – Мамка в избе у бортника?

– А где ж ей быть? Снедь готовит.

А Олеся (вот уж сердце-вещун!) вышла с липовой кадушкой к журавлю. Увидела высокого молодого мужика в голубой льняной рубахе, и кадушка выскользнула из ее руки.

– Лазутка! Любый ты мой!

Счастливо заплакала, зацеловала, заголубила, и лишь спустя некоторое время, когда на руках супруга оказались все трое ребятишек, обо всем поведала, добавив в конце:

– Ты уж не серчай на меня. К отцу и матери я припоздала. А мужиков и баб с ребятенками пожалела, ослушалась тебя и с собой взяла.

– Да кто ж тебя винит, любушка? Молодец, что взяла. А бортник где?

– С мужиками ушел лес корчевать. Мужики-то надумали пашню орать, кое-кто с житом приехал.

– Далече ли?

– Версты за две. Там не густой перелесок. За неделю управятся.

Мужики встретили своего бывшего старосту и с удивлением, и… с напряженным ожиданием. Чего-то скажет человек боярина Корзуна? Да и другое волновало: чем закончилась сеча с погаными?

Лазутка повел разговор с последнего:

– Вести мои будут неутешительны, мужики. Почитай, вся рать на Сити погибла. Сложил голову и наш князь Василько Константинович и брат его Всеволод Ярославский. В живых остался лишь Владимир Углицкий.

Мужики понурились.

– Никак крепки татары? – мрачно вопросил пожилой коренастый мужик Силуян с рыжеватой бородой.

– Не столь крепки, сколь многочисленны. Каждый наш воин бился с десятком ордынцев. Будь у нас новгородская и киевская дружины, не быть бы со щитом татарам. Бросили нас эти князья, да и не токмо они, вот и пришлось биться из последних сил.

– А что великий князь?

– На Юрии Всеволодовиче самая большая вина. Он все дружины по деревенькам распустил и сторожевой полк неудачно поставил. Ордынцы к сторожевым подкрались и всех перебили, а когда на стан великого князя напали, он токмо тогда начал дружины расставлять, но поставить полки так и не успел. Основной удар приняло на себя войско Василька Константиновича с его братьями. Князю Юрию Всеволодовичу ордынцы саблей голову отсекли. Взяли нас татары в кольцо, но кое-кому удалось прорубиться, и мне с боярином Корзуном.

– Выходит, живехонек остался наш боярин? – подал голос все тот же мужик Силуян. И непонятно было: то ли радуется оратай, то ли он огорчен.

– Был поранен, но остался жив.

– Да и у тебя на щеке отметина, – изронил один из мужиков.

– Ордынец сабелькой прогулялся. Слава Богу, вскользь.

– А что слыхать о наших Угожах? – с робкой надеждой спросил другой мужик, худосочный, с острыми, бегающими глазами.

Лазутка вздохнул.

– Нет ныне, Вахоня, ни Белогостиц, ни Угожей, ни других поселений.

Мужиков эта новость омрачила больше других. Бабы заревели, а мужики еще больше насупились: нет тяжелее известия о гибели родного очага.

Лазутка, увидев вместо своего дома черное попелище, долго не мог прийти в себя. Жалость и злость заполонили его душу. Когда думал о свирепых ордынцах, скрипел зубами. Отомстить, отомстить извергам!

Поехал к боярину Неждану Корзуну и зло бросил:

– Ты вот меня к семье отпустил, а я как увидел свой спаленный двор, так нет у меня иной думы – вновь с погаными схватиться. Поеду татар сечь, они ныне по всем уделам рыскают.

– Глупо, Лазутка. Один в поле не воин. Ну, как богатырь, срубишь несколько голов и сам ляжешь. Велик ли прок?

– Так как же быть, Неждан Иваныч, как быть? – сжимая рукоять меча, горячо спросил Лазутка.

– Как? Нам теперь одно остается – выжидать и копить силы, а уж потом вдарить. Терпи!

Прав боярин: на одном полозу далеко не уедешь. И впрямь надо терпеть. Настанет и для татар гибельный час.

С теми чувствами и поехал к лесной избушке бортника…

Удрученные сосельники мяли в натруженных руках войлочные колпаки, тяжко вздыхали и все почему-то поглядывали на Силуяна.

«Знать, большаком выбрали», – невольно подумалось Лазутке.

Так и есть: Силуян кинул на старосту цепкий, схватчивый взгляд и напрямик вопросил:

– Никак, к боярину нас сведешь? Аль, может, самому князю донесешь?

Лазутка отозвался не вдруг, замешкался. Не простой вопрос подкинул Силуян.

– А что-то Авдеича среди вас не вижу.

– Был с утра, а затем в лес убежал борть искать. У него своих дел хватает, – пояснил Вахоня.

– Так-так, – неопределенно протянул Скитник и уселся на выкорчеванное дерево. Думал, скребя черную, кудреватую бороду. Если уж быть честным, то надо непременно боярину о мужиках доложить. Вотчины его обезлюдели, оскудели, в немалой нужде сидит Неждан Иванович. Каждый мужик на золотом счету. Пошлет боярин своих смердов в осиротевшие вотчины и посадит на тягло. Конечно, на первых порах слабину даст, а затем поставит мужиков на полный оброк. Но такая жизнь мужикам не шибко-то и по нраву. Боярин хоть и не прижимист, но своего не упустит. Его двор обширен, всяких хозяйственных служб не перечесть, и все надо заполнить: хлебом, мясом, рыбой, медом, льном… Много всякого припасу надо: на то он и боярин, чтобы не бедствовать… Мужики же, по всему, надумали здесь остаться, на воле, без боярской кабалы. Места дальние, глухие, никто бы и не изведал. Обрастут более просторными избами, срубят часовенку, где можно Богу помолиться, раскорчуют леса, вспашут новины оралами, засеют их житом – и живи-поживай…

А как же Петруха Бортник? После Третьего Спаса явятся к нему за медом княжьи люди, увидят деревеньку – и пропадай вольная община. Правда, бывший князь и не ведал, где бортничает на него Петруха. Знали о нем лишь четверо гридней, кои раз в год наведывались к Бортнику. (За Петрухой так и закрепилась эта кличка.) Гридни Василька Константиновича. Да они, почитай, все полегли на берегах Сити, едва ли кто из четверых остался в живых. В Ростов вернулась горстка дружинников, но все они из послужильцев боярина Корзуна, так что о заимке Петрухи никто не ведает. А уж новый князь Святослав Всеволодович тем более ничего не знает. Значит, дело за ним, Лазуткой.

Скитник поднялся с валежины, глянул в напряженные лица сосельников и молвил:

– Я вам никогда недругом не был. Возьму грех на себя. Ни боярину, ни князю о вас не поведаю. Коль надумали здесь лихую годину пережить, оставайтесь.

Мужики и бабы (вот уж русский обычай по любому поводу бухаться в ноги) повалились на колени.

– Премного благодарны тебе, староста!

– Николи не забудем милость твою, Лазута Егорыч!

– Может, и сам с нами останешься? Завсегда рады такому старосте.

– Неисповедимы пути Господни, мужики, – загадочно отозвался Лазутка и сел на коня.

* * *

Скитник прожил с семьей три дня (успел и с Петрухой наговориться), а на четвертый – пошел седлать коня.

– Куда же ты, любый мой? – обеспокоилась Олеся.

– В Ростов. Надо о тесте разузнать. Не ты ль о родителях беспокоишься?

– Да как же не беспокоиться. Все же – отец и мать, да и о внучатах тревожатся.

– Все распознаю. А уж о внуках наверняка горюют. Угожи-то, сама ведаешь…

Лазутка распрощался с детьми, Олесей и помчал в Ростов. В городе ему повезло. Едва успел взбежать на крыльцо купеческого терема, как тотчас столкнулся с Секлетеей, коя увидела въехавшего во двор всадника из окна светелки.

Узнала Лазутку, всплеснула руками, запричитала:

– Горе-то какое, зятек! Доченьку с внучатами татаре загубили! От села – одни головешки, и людей, чу, всех саблями посекли.

– Не реви раньше смерти, теща. Дома ли Василий Демьяныч?

– В отлучке государь мой. На свой страх и риск по торговым делам уехал.

– Смел тестюшка.

– Уж куды как смел. Всюду татары шастают, а он в Новгород подался. Там, бает, басурман нет. Ох, не сносить ему буйной головушки.

– А где же он ране-то был, до татарского набега?

– Да все там же. Еще в зазимье туда укатил. Вот и сберег его Господь.

– А сама как уцелела?

– И меня Господь в беде не оставил. Все ростовцы город покинули, а я не посмела, волю государя своего исполняла. Строго наказывал: «Пуще глаз дом стереги. Авось и дочка с внучатами приедет». Вот и сидела, всех поджидаючи. А когда татары нагрянули, я на конюшне в сене спряталась. Весь день и всю ночь просидела, а потом, когда шум улегся, в избу потихоньку пошла. Тут у меня и ноженьки подкосились. В избе-то голо, шаром покати. Все, что годами наживали – псу под хвост. Жито, меды, вина, одежу, посуду, иконы – все выгребли. Деревянные ложки – и те забрали. Государь мой две седмицы назад вернулся – и за сердце схватился. Уж так сокрушался, сердешный! Но самая страшная беда, когда о погибели деточек изведал.

Секлетея вновь заголосила.

– Хватит лить слезы, теща. Порадую тебя. Живы твои деточки.

– Ой ли, зятек? – не веря своим ушам, воскликнула Секлетея.

– Живы! И Олеся, и внуки твои. Токмо сегодня от них.

Секлетея кинулась к киоту (Василий Демьяныч успел поставить новые иконы), закрестилась.

Весь вечер просидел Лазутка у тещи, но самое главное утаил.

– Живы – и слава Богу, а где – не пытай. Мужу скажешь: в надежном месте. Успокой его, когда вернется. Я еще к вам наведаюсь.