Читать книгу Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статьей, текстов книг - Валерий Антонов - Страница 3

I

Слово «представление», многократно употребляемое в ходе данного исследования, еще не приобрело общепринятого значения в научном обиходе.

В самом широком варианте оно вошло в оборот благодаря Канту. Для него оно обозначало лишь любое сознание, которое не является чувством или волей; он также без колебаний говорил о бессознательных идеях, «постольку, поскольку мы, тем не менее, можем косвенно сознавать наличие идеи, хотя и не сознаем ее непосредственно». Поэтому для него «представить себе что-то» было «первой степенью познания; второй – представить себе что-то с сознанием». Представление, таким образом, – это" вообще род». За ним стоит представление с сознанием» (1). Такое использование языка обусловлено тем, как рассуждал Лейбниц. В работе Гербарта эти же мысли привели к столь же общему ограничению понятия. Гербарт различает «бессознательные представления», то есть те, «которые находятся в сознании без того, чтобы мы осознавали их как свои собственные», и «полностью подавленные представления», которые «полностью превращаются в простое стремление представить», которые поэтому «не являются настоящим представлением», но находятся «ниже порога сознания» (2). Последние, таким образом, соответствуют бессознательным представлениям Канта. Фолькманн называет их представлениями, то же самое, что и идеи, «которые на самом деле не представляются». Он находит: «Бессознательное представление как таковое является столь же малым противоречием, как и бессознательное представление, ибо столь же мало идея, поскольку она однажды представлена, должна всегда оставаться действительно представленной, столь же мало представление, которое, если оно действенно, является сознанием каждый раз, также должно становиться сознанием каждый раз». (3) Штейнталь объясняет аналогично: " Представления также могут быть бессознательными… Сознание – это состояние, в которое они могут впасть, но в котором они находятся не всегда; это качество, которое идеи впервые обретают при определенных обстоятельствах, но лишь на короткое время, но которое не принадлежит их содержанию и сущности как таковым» (4). Тетенс, кстати, тоже предполагал «идеи без сознания» (5).

Другие направления мысли привели к столь же общей версии. Например, все еще не утратившее силу мнение, что сознание следует рассматривать как своего рода вместилище, в которое попадают идеи и из которого они снова выходят, как своего рода внутреннее чувство, которое доводит бессознательные идеи до восприятия и тем самым придает им сознание в новом качестве. Отголоски этого мнения сделали возможным использование Гербартом термина «порог сознания». К такому же результату привели психологические следствия из метафизических спекуляций Шеллинга и Шопенгауэра (6). Точно так же логическая версия бессознательных процессов в восприятии ощущений как «бессознательных выводов», которую ввел Гельмгольц, но от которой недавно отказался; наконец, гипотеза Фехнера о «бессознательных ощущениях» (7).

В менее широком смысле этот термин уже применялся в рамках кантовской школы. Уже Рейнгольд заявил, что" идея… которая не представляет и которая не представляется, не может быть идеей» (8). Тем самым он критически вернулся к тому значению слова, которое было придано ему при введении в научную терминологию. Ведь именно в таком ограничении оно встречается у Кристиана Вольфа, чьи немецкие философские труды стали одним из основных источников нашей философской письменности. Хотя он переводит это слово в первом регистре своих «Разумных мыслей о Боге и т.д.» словом идея, он не использует его в том смысле, который идея имеет у Локка и часто также у Декарта, как выражение процессов сознания в целом, включая чувство и волю. Скорее, она попеременно с «мыслью» обозначает только интеллектуальные процессы сознания в более узком смысле. В этой области, однако, оно используется для всех видов, включая ощущения (9). Этот смысл слова широко используется в настоящее время. Его приняли многие, кто высказывается против переноса свойств сознания на бессознательное (10).

В третьем, еще более узком значении это слово используют, например, Юбервег и Вундт. Первый понимает представление как «мысленный образ инвидиуального существования», независимо от того, относится ли оно к одному или группе индивидов (11). Аналогично, Вундт понимает представление как «образ предмета, возникающий в нашем сознании». Оба они не доводят значение этого слова до ощущений. Напротив, Вундт однозначно хочет видеть в представлении только «… …составные структуры, в которые всегда объединяются ощущения в нашем сознании… с именем идей». Кстати, тот факт, что Вундт, согласно формулировке последнего определения, исключает воспроизведенные представления, проявляется только в отношении его фактического использования языка как следствие не совсем точного определения; так же как и такие фразы, как «бессознательные состояния представлений.» (12)

Наконец, Гегель, похоже, дал четвертый, самый узкий вариант представления, поскольку он понимает это понятие как «вспомненное восприятие» (13). В этом смысле Розенкранц описывает представление как «внутренне сформированный взгляд, который уже не требует внешнего возбуждения» (14). Среди прочих, Лотце уже принял эту версию в своих ранних работах. В посмертном труде «Grundzüge der Psychologie» он объясняется следующими словами: «Идеи, в отличие от ощущений, – это то, что мы сначала называем образами памяти, с которыми мы сталкиваемся в сознании в связи с более ранними ощущениями. Это соответствует использованию языка: мы представляем себе отсутствующее, которого не чувствуем, но чувствуем настоящее, которое по этой самой причине нам не нужно представлять». Тем не менее, Лотце «сохраняет внутренне противоречивое название бессознательных идей, чтобы указать, что они возникли из идей и при определенных обстоятельствах превращаются обратно в таковые» (15). Фехнер также дает этому слову такое узкое толкование. В отличие от «чувственных явлений – ощущений, послеобразов и обычных чувств», идеи для него – это всего лишь «воспоминания, фантастические образы и схемы, сопровождающие абстрактное мышление» (16). Точно так же Гельмгольц хочет «ограничить название представление образом памяти (предметов лица), который не сопровождается никакими настоящими чувственными ощущениями» (17), хотя иногда он рассматривает представление как род восприятия и образа памяти (18).

Можно только указать на небрежное использование языка некоторыми психиатрами, даже таким выдающимся исследователем, как Вернике. С одной стороны, он называет иннервацию [нервные импульсы – wp] и мышечные ощущения, а с другой – механические остатки соответствующих им движений в коре головного мозга идеями, последние – идеями движения (19).

В последующем исследовании слово" представление» будет возвращено к тому понятию, которое уже вкладывал в него Вольф. Против дальнейшего значения говорят все оговорки, запрещающие перенос характеристик содержания сознания на бессознательные процессы. Не кажется удачным и исключение ощущений из идей. Ощущения никогда не даны нам непосредственно. С одной стороны, они всегда переплетены с перцептивными идеями; с другой стороны, в развитом сознании, как будет показано более подробно, они зависят от апперцептивных психических процессов. Мы достигаем чистых ощущений лишь настолько, насколько нас ведет путь абстракции. Но если чистые ощущения, даже если мы ограничим это название апперцептивными стимулами, о которых только и может идти речь, становятся объектами сознания только таким образом, то нет оснований отказывать им в обозначении понятий, которое беспредметно дается другим содержаниям сознания, выделенным таким же образом.

Самый узкий вариант обосновывается более глубоко, но не цитированным выше обращением Лотце к языку практического мировоззрения, а скорее различиями, которые отделяют воспроизведенные перцептивные понятия от первоначально заданных. Лотце обосновывает это различие иначе, чем его предшественники. В своем последнем варианте, который уже в самом начале был направлен им прежде всего против Гербарта, он объясняет: «Понятия своеобразно отличаются от ощущений. Представление о самом ярком сиянии не сияет, о самом сильном звуке не звенит, о самой сильной боли не болит; но во всем этом представление совершенно точно представляет сияние, звук или боль, которых оно в действительности не воспроизводит». Обоснованность этого противоречия против мнения, столь же старого и распространенного, сколь и малоизученного, о простом постепенном различии этих содержаний сознания, остается здесь бесспорной, как бы оно ни подвергалось критике в ряде аспектов. Оно остается надежным в той мере, в какой оно делает целесообразным особое различие воспроизводимых процессов сознания.

Тем не менее, выбор слова «представление» остается неподходящим для этой цели. Апелляция к преобладающему в настоящее время языковому употреблению повседневной жизни может иметь больший вес, чем ссылка на все еще колеблющийся смысл научной терминологии. Однако пока следует отметить, что первоначальный смысл слова ort, который привел к его использованию в качестве научного термина, отбрасывается этой самой узкой версией. «Vorstellen» первоначально имело, например, еще у Лютера, смысл producere, proponere [предлагать – wp], praesentare, ostendere [показывать – wp]; (20) более позднее «Vorstellung» переводится как repraesentatio, imago, effigies [изображать – wp] (21). В конце XVII – начале XVIII века оно встречается также в первоначальном, а также метафорическом (expositio, expositiuncula) смысле «представление». Об утрате этого первоначального смысла следует сожалеть, поскольку он позволяет нам непосредственно вычитывать из слова то, что свойственно ощущениям, восприятиям, воспоминаниям, воображаемым, общим и общим идеям в отличие от чувств; для этого тоже нужно слово (22).

Поэтому далее мы будем понимать под идеями процессы сознания, посредством которых мы устанавливаем предметы. Предмет – это любое содержание сознания в самом широком смысле слова, включая формальные и материальные элементы, которое выделяется как таковое из предмета сознания и помещается перед ним. Именно представляемое как таковое, предмет вообще в понимании Канта, «проблематически взятый и неопределенный, есть ли он нечто или ничто» (23). Безусловно, эти определения сводятся к тавтологии: представление – это сознание предмета; предмет – это представляемое. Однако эта тавтология неизбежна, поскольку идея не может быть определена. Предмет в этом широком смысле логически принимается за высший род. Поэтому он может быть определен только сам по себе.

Если бы, однако, энергия полемики служила критерием для ее обоснования, то логическое определение высшего рода было бы доказано неточностью возражений таких логиков, как Зигварт (24) и Лотце (25). Последний находит мало остроумия в «общепринятом мнении», что общая система наших понятий, подобно пирамиде, «замыкается одной точкой, всеобъемлющим понятием мыслимого». Ибо «под характеристикой мыслимого в целом все рушится сразу и одним ударом; можно избавить себя от необходимости сначала подниматься к этому результату по пирамидальной лестнице; в то же время в этом последнем звене все содержание и все особенности мысли устраняются самым тщательным и бездумным образом». Зигварт находит такое же расположение «с одной точки, понятие о [бытии – wp] или о чем-то, … искривленное со всех сторон». Он предполагает, «что количество более высоких родовых понятий должно быть гораздо меньше, чем более конкретных». Однако «порядок соподчинения не задан природой понятий с необходимостью»; он полностью зависит от соотношения характеристик, «более многочисленны ли комбинации большей или меньшей общности». Эти оговорки оправданы в той мере, в какой они затрагивают образ пирамидальной понятийной системы. Геометрическая иллюстрация логических отношений приводит здесь, как и во всех других случаях, не исключая сферное сравнение и силлогизм, только к таким хромым подобиям, что за иллюстрацию приходится слишком дорого платить. Следует также признать, что понятие предмета вообще (которое, однако, не следует отождествлять с более древним стоическим понятием on, поскольку с ним совпадает только более поздняя версия его относительно ti [что-бытие – wp]) является совершенно неопределенным и постольку пустым. В конце концов, правильно, пусть и не совсем в смысле Лотце, что это понятие может быть получено и независимо от предположения о пирамидальной последовательности понятий. Вопрос о высших родах, однако, становится неизбежным из-за кольцевых отношений понятий. Кроме того, возникает потребность в genus summum, как только необходимо признать, что в нашем мышлении нет ничего абсолютно несравнимого. Это признание, однако, необходимо, поскольку все сходно со всем остальным, по крайней мере, в представлении. Поэтому представляемое в целом является высшим родом. То, что в этом понятии необходимо отказаться от всех особенностей мышления, вытекает из его природы. Поэтому его значение, несомненно, незначительно. По этой причине резкая характеристика Лотце является лишь ложной оценкой понятия, а не самим понятием.

II

Задача следующего исследования – определить процессы, благодаря которым в простейших случаях то, что было воспринято однажды, узнается снова при повторном восприятии.

Факт узнавания очевиден как для предметов чувственного восприятия, так и для предметов самовосприятия. Он является основным условием связи всего познания. Для предметов чувственного восприятия он доходит до животного мира настолько далеко, насколько в нем можно предположить какие-либо процессы представления.

Из этого факта следует, что повторное восприятие, в той мере, в какой оно приводит к такому узнаванию, обусловливается предыдущим. Поэтому возникает вопрос, какие условия здесь взаимодействуют и как происходит процесс этого взаимодействия.

Поставленная таким образом проблема восходит к учению Платона о воспоминании. Однако более глубокое изучение она получила лишь с тех пор, как некритическая тенденция завершать обсуждение психических процессов после первого шага гипостазированием [приписыванием мысли объективной реальности – wp] душевных способностей утратила свое почти исключительное господство над духами. Однако, несмотря на усилия целого ряда выдающихся исследователей, этот вопрос остается проблемой и по сей день. Поэтому исследование требует критического рассмотрения основных попыток решения, которые были предприняты. Они даны в теориях апперцепции Гербарта и Штейнталя и в теориях ассимиляции Спенсера и Вундта.

Следуя примеру Гербарта, который впервые подверг этот процесс тщательному анализу, хотя и только для некоторых случаев, и тем самым подготовил почву для всех последующих исследователей, мы будем называть его апперцепцией. Элемент, возникающий в памяти, называется массой апперцепции, А; масса восприятия, Р, означает то, что дается новым стимулом. Апперцептивная идея, AP, – это то, что возникает в результате взаимодействия этих двух элементов. У этих обозначений нет преимущества лингвистической выразительности. Им приходится мириться с тем, что их называют «варварскими». Тем не менее, они не могут быть «полностью заменены» термином" conception», предложенным Штумпфом (26). То же самое не позволит нам вывести лингвистически подходящие слова для трех частей этого процесса. Слово «ассимиляция», которое впервые использовал Спенсер, также не является достаточной заменой. Более того, оно не звучит приятнее и не говорит удобнее. Наконец, приверженность выражению Гербарта соответствует традиции, которая оставляет право терминологической чеканки за первооткрывателями, при условии, что они не пренебрегают существующим употреблением без необходимости или введения в заблуждение в своих определениях. В данном случае этого не произошло.

Отправной точкой нашего исследования является, как простейший случай, тот факт, что предмет чувств сразу же узнается во втором восприятии без того, чтобы слово, обозначающее его, вошло в сознание. Пусть предмет дается, при развитом сознании, восприятием лица. Типичные случаи можно исчерпать, варьируя условия, при которых состояние сознания уже развито, т.е. сформировалось за пределами первых восприятий, предмет качественно и интенсивно тот же, повторение – первое, узнавание – немедленное, и, наконец, значимое слово не входит в сознание.

Чтобы избежать опасностей, присущих анализу общепринятого случая, предмет определяется как карандаш, который я видел вчера в первый раз, а сегодня снова лежит на моем столе.

В этом простом случае апперцепция не является фактом сознания. В том участке зрительного поля, который только и учитывается здесь в соответствии с вышеприведенными предпосылками, имеется лишь разноцветная трехмерная форма, которая лежит в определенном положении на цветной поверхности и сразу же распознается как определенный карандаш, причем само слово «карандаш» в сознании отсутствует. Только продукт апперцепции, апперцептивный объект AP, является сознательным. Как воспринимающая масса P, так и апперцептивная масса A не находятся в сознании; это не один из процессов, через которые они взаимодействуют.

Таким образом, предположение о процессе апперцепции является, с точки зрения логики, постулатом, для которого необходимо искать удовлетворяющую его гипотезу.

Прежде всего, результат анализа апперцепции, которая только что была утверждена, требует объяснения и обоснования. Нигде недостатки самонаблюдения, которое является неизбежной отправной точкой всех психологических исследований, не видны так ясно, как в тенях, отбрасываемых традиционными абстракциями в представлении даже самых простых данных сознания.

В целом следует отметить, что акт самонаблюдения, как и во всех других случаях, так и здесь, затрагивает предмет наблюдения, содержание сознания. Направленное на него напряжение внимания возбуждает процессы, которые отсутствуют в ненаблюдаемом восприятии.

Это становится очевидным уже тогда, когда мы пытаемся описать, как предмет приходит в сознание в качестве распознанного. Здесь предполагается, что узнавание происходит мгновенно. Поэтому оно должно происходить без какого-либо случая явного вызова в сознание более раннего перцептивного контекста. Именно это и происходит в бесчисленных случаях повседневного восприятия. Когда узнавание касается знакомых нам предметов, наше сознание не обнаруживает ни малейших следов памяти о контексте более ранних восприятий, которые сначала опосредуют узнавание. Скорее, они появляются только тогда, когда узнавание не происходит сразу же успешно, а остается сомнительным. Тогда они проявляют себя как члены ассоциаций, сформированных более ранними восприятиями. Если бы такое опосредование было необходимо во всех случаях, то при повторном восприятии даже самых знакомых предметов в нашем сознании должно было бы быть три члена, которые можно было бы выделить для абстрагирования. Сначала дается представление об предмете как определенном, присутствующем в данный момент; затем вступают в действие идеи, которые возвращают в сознание любые обстоятельства прежнего восприятия; наконец, на основе этих репродуктивных идей предмет узнается как известный. Но это, несомненно, не так. Не поможет оправдать посредственность этого воспроизведения и утверждение, что эти идеи следовали одна за другой так быстро, что сошлись для нашего сознания в одной результирующей идее вновь узнанного предмета. Ведь такой выход из положения ведет лишь к признанию того, что в случаях немедленного узнавания, кроме идеи самого предмета, нам не даны ни идея еще не узнанного предмета, ни идеи предшествующего перцептивного контекста. Поскольку они отсутствуют в сознании, они не представляются. То, что происходит с нами в сознании, здесь пока не рассматривается. Но что бы ни происходило таким образом, мы не можем заявить об этом как о представлении в соответствии с вышеизложенными положениями.

Соответственно, если это понимать буквально, утверждение Лотце о том, что познание нового представления «а» как повторения предыдущего возможно только в том случае, «если повторное „а“ не только похоже на предыдущее, но и несет с собой представления, связанные с ним, но не с настоящим, как свидетельство того, что оно уже было предметом восприятия однажды, но при других обстоятельствах» (27), является неадекватным. Ведь Лотце ни словом не намекает, что он здесь следует за использованием языка, допущенным им, хотя и признанным необоснованным, чтобы говорить о «бессознательных представлениях».

Более весомые оговорки, чем эти, можно вывести против непосредственности распознавания давно знакомых впечатлений из предположений, к которым Дондерса и, вслед за ним, Ауэрбаха и фон Криса привели результаты их измерений психических процессов во времени. Однако, поскольку толкование этих процессов предполагает ряд учений, которые могут быть определены только в ходе данного исследования, их обсуждение откладывается до обсуждения временного хода апперцепции.

Способ, которым непосредственное узнавание утверждается в сознании, не одинаков во всех случаях. Оно никогда не формирует содержание сознания рядом или после содержания объекта узнавания, пока оно остается непосредственным. Однако оно перестает оставаться таковым, как только человек пытается постичь его посредством интроспекции. Ведь при этом условия узнавания, которые до этого оставались бессознательными, становятся сознательными. Только с помощью воспоминания о первоначальном состоянии сознания, в той мере, в какой человек сравнивает его с тем, что было установлено самонаблюдением, да и то лишь в том случае, если он в какой-то мере практиковался, возникает очерченное состояние.

Точно так же самонаблюдение не позволяет непосредственно убедиться в том, что слово, обозначающее предмет восприятия, не воспроизводится во многих случаях непосредственного узнавания. Это не является регулярным отсутствием, тем более редким, чем реже наблюдался предмет; лишь в исключительных случаях, когда его воспроизведение вызывает определенный интерес. Во многих случаях ненаблюдаемого восприятия оно проходит через сознание, как метеорная молния. Но повторное восприятие известного вовсе не привязано к значимым словам или вообще к словам. Тем же способом, которым мы выше раскрыли постоянно присутствующие источники ошибок в самонаблюдении, здесь можно утверждать, что слово отсутствует в сознании при узнавании известного в чувственном восприятии, особенно когда это происходит без участливого интереса или особенно напряженного внимания к его предмету. Представьте себе, что предлагает сознание, когда человек направляет взгляд на ряд предметов в быстрой последовательности и без напряжения внимания, или когда он позволяет множеству зрительных предметов приходить в сознание одновременно с максимально равномерным распределением внимания.

Традиционный анализ предмета восприятия вызывает более серьезные возражения против приведенного выше утверждения, что в нашем случае восприятия лица карандашом свойства последнего задаются просто цветовыми ощущениями. Ибо можно считать общепризнанным, что эти свойства лица-предмета являются локализованными и опредмеченными ощущениями, т.е. заданными как свойства вещей, а не как условия сознания. В самом деле, (идея) непроницаемости, которую склонны воспринимать как общее свойство телесного, не всегда отсутствует, хотя предмет становится осознанным для нас только через лицо. Многочисленны случаи, когда она может воспроизводиться, например, вместе с представлениями о твердости, хрупкости, упругости и т.п., когда, как в нашем примере, отсутствуют условия для нового восприятия. Ведь непроницаемость – это идея, посредством которой мы объективируем сложный комплекс тактильных ощущений и мышечных, особенно иннервирующих, чувств как причину этих чувств и ощущений в свойство тел. Даже если мы мыслим непроницаемость как общее свойство тел, то есть заменяем специальное отношение тел к ощущениям, опосредованным нашими телами, общим отношением тел друг к другу, это содержание сознания сохраняется: общее отношение мыслится по аналогии со специальным. Объективация непроницаемости, таким образом, обусловлена той неизбежной и необратимой иллюзией, посредством которой мы превращаем содержание сознания, данное чувственным восприятием, в свойства отличного от нас реального. Поэтому там, где то, что дано в восприятии лица, имеет случай воспроизвести идеи памяти из области осязания и мышечного чувства, непроницаемость и связанные с ней идеи также появятся по этому поводу. Это правило событий, однако, не применимо ко многим случаям восприятия. Ибо как мы не имеем привычки воспроизводить слова, обозначающие знакомые предметы, при их повторном восприятии, так и восприятие лица в большинстве случаев не дает никаких следов содержания сознания, возникающего в других сенсорных областях, включая чувство осязания и мышечное чувство. Каждая попытка прояснить содержание сознания в таких случаях подтверждает это, как только становится понятно, как отделить то, что добавляет акт самонаблюдения, также изначально тревожный в этом отношении.

В нашем восприятии, однако, карандаш, как и все объекты зрительного восприятия, несомненно, имеет пространственное исполнение. Однако в нашем сознании, при предполагаемых условиях, мы имеем лишь трехмерное разграничение формы цветными поверхностями. Мы привыкли представлять себе внутреннее пространство тела только в той мере, в какой оно раскрывается открытыми поверхностями. Там, где их нет, обычно отсутствует и представление о том, что находится под поверхностью. Но даже там, где это по какой-то причине воспроизводится на основе более ранних идентичных или аналогичных восприятий, оно, как правило, остается в сознании в виде комплекса представлений о цветных поверхностях. Затем они вскоре снова становятся частями, протекающими в трехмерном ограничении, то есть поверхностями в таком расположении, или идеями цветных поверхностей, которые мы проталкиваем через измерение глубины в том же или меняющемся качестве в соответствии с более ранним опытом. Однако даже сознание не привыкло соглашаться с лицевыми восприятиями известных объектов, что такие представления о внутреннем пространстве могут быть сформированы из любой точки на поверхности.

То же самое заменяет лишь отдельные ряды ассоциаций, относящихся сюда, где не важна тщательность исполнения. Заполнение пространства предметами лица происходит, таким образом, во многих случаях без сознания непроницаемости или связанных с ней тактильных представлений, так что нельзя было бы неуместно говорить о пространственном восприятии.

То же самое относится и к ощущениям других органов чувств. При лицевом восприятии сахара, например, мы можем осознать воспоминание о его сладком вкусе. Однако это не обязательно должно происходить и не имеет тенденции к этому.

То, что и здесь самонаблюдение дает нам решение только тогда, когда мы устраняем то, что оно само добавляет, не нуждается в дальнейших доказательствах.

Это исключительное содержание ощущений лица, которое мы предполагаем для нашего случая, не меняется от того, что мы осознаем карандаш только как частичный объект более полного представления. Тело, на которое он опирается, осознается нами точно так же. Тот факт, что мы видим его опирающимся на эту опору, не дает нам представления о гравитации, равновесии или о чем-либо связанном с ними, так же как заполненность пространства дает нам представление о непроницаемости. Они легко проникают внутрь и всегда преобладают на время, когда нарушается попытка самонаблюдения. Однако при вышеуказанных условиях они, как правило, полностью отсутствуют в сознании. То, что должно рассматриваться как бессознательный вклад, до поры до времени остается за пределами внимания.

Мы также осознаем цветовые ощущения карандаша и его окружения в пространственном распределении. Поскольку Лотце правильно поставил здесь проблемы, локализация точек объекта в зрительном поле была прослежена до локальных признаков.

Существует спор о происхождении этих локальных признаков. Лотце утверждал, что это двигательные ощущения от вращений, посредством которых раздражители передаются в центральную ямку желтого пятна; Вундт первоначально – качественные изменения ощущений на различных участках сетчатки, в последнее время – слияние комплексов ретинальных и тактильных двигательных ощущений. В первом издании своей «Физиологической оптики» Гельмгольц оставил природу этого неопределенной. Согласно неизменному заявлению в «Лекциях и речах», он по-прежнему считает «преждевременным формулировать какие-либо дальнейшие гипотезы относительно их природы». Лишь изредка он между тем заявляет, что локализация лицевых ощущений обусловлена градацией интенсивности ощущений в соседних чувствительных волокнах. Джоханнес фон Крис и Ауэрбах, с другой стороны, на основании своих временных измерений пришли к выводу, что «локализация не связана с особенностями интенсивности, подъема и спада ощущений». Скорее, они считают «единственно возможной формой теории локальных признаков» «качественные различия ощущений, которые являются возбуждениями различных (тактильных) нервов». В отличие от них, Функе искал источник местных знаков в центральных терминалах, а Липпс недавно предпринял психологическое построение их из «основных фактов души» самосохранения и стремления к синтезу ощущений.

Нет единого мнения даже о природе местных признаков. Лотце находит «сознательные ощущения» в движущемся глазу и «образы памяти» в покоящемся глазу, которые соответствуют «неосуществленным приводам движения». Он объясняет: «Для моего чувственного восприятия видимых точек p и q утверждение, что они удалены друг от друга, не имеет другого смысла, кроме того, что для того, чтобы направить взгляд от одной к другой, необходимо определенное движение; я чувствую, что различные положения отдельных точек являются столь же многочисленными приглашениями к движению». Он также убежден, что те, «кто утверждает, что ничего не замечает в этих ощущениях движения… ошибаются, они просто не признают чувства, которые они действительно испытывают, такими, какие они есть». (28) Вундт, однако, лишь парирует упрек в том, что в этих случаях ощущения выдуманы, говоря, что в его сложных локальных знаках «элементарные процессы сознания… неразрывно слиты». Неразрывно слиты“; они „полностью сливаются с производимым ими продуктом, перестают быть индивидуально различимыми для нашего сознания. Ему дается только результирующий продукт – пространственное восприятие“. „В непосредственном внутреннем восприятии“ местные знаки „поэтому никогда не даны нам…“; они являются „гипотетическими элементами наших идей… которые никогда не могут быть узаконены их непосредственной демонстрацией во внутреннем опыте, но всегда только тем, что они оказываются полезными для объяснения определенных сложных процессов сознания“. Поэтому они „не могут быть опровергнуты ссылкой на непосредственный внутренний опыт… так же мало, как атомы физика или химика могут быть опровергнуты возражением, что никто никогда не видел атомов“. Вундт настолько убежден в гипотетическом характере локальных признаков, что, несмотря на неоднократные объяснения Лотце, которые он сам неоднократно обсуждал, заявляет: „Насколько ему известно, никто не утверждал, что локальные признаки и иннервационные ощущения непосредственно присутствуют в сознании в том виде, в каком они предполагаются для объяснения некоторых сложных фактов“ (29). У Гельмгольца мы находим подходы к двум противоположным определениям. С одной стороны, согласно ему, локальные признаки – это „моменты в ощущениях“, или, как он говорит в другом месте, „определенные особенности ощущений“. По случаю выдвижения гипотезы об обманах чувства зрения он даже допускает возможность того, что можно „думать о локальных признаках волокон сетчатки как об ощущениях двух… качеств“. Таким образом, он предлагает толкование, что, по выражению Болля, через них „мы способны ощущать возбуждение каждого отдельного зрительного элемента как свойственное только ему одному… …". С другой стороны, однако, он прямо заявляет: «Мы совершенно ничего не знаем о природе местных признаков; мы заключаем, что такие признаки должны существовать, из того факта, что мы способны различать световые впечатления на различных участках сетчатки». Только гипотеза, которую он недавно иногда упоминал, о том, что локализация в тактильном и зрительном пространстве может быть основана на градациях интенсивности ощущений, снова предполагает, что эти признаки когда-то должны были быть осознанными. (30)

Позиция Липса в этом вопросе не вполне ясна, как бы ни были ясны и решительны его возражения против гипотез об ощущениях движения. Для него локальные признаки – это «эмпирические отношения впечатлений друг к другу или, если угодно, привычки одних и тех же вести себя друг с другом», для которых «в конце концов достаточно некоторого субъективного различия впечатлений e1 и e2 … достаточно». Эти «отношения между особенностями впечатлений» от различных точек сетчатки также описываются Липписом как «впечатления, принадлежащие точкам сетчатки», которые «обладают определенной способностью качественно и в то же время пространственно отличаться друг от друга» (31).

Против всех этих утверждений о более или менее определенном сознании местных знаков, даже против своих собственных общих констелляций, фон Крис и Ауэрбах вступают в решительную оппозицию, сами того не замечая. Как их предшественники и преемники, они утверждают (прежде всего для чувства осязания), «что местные признаки состоят в качественных различиях ощущений, возбуждаемых различными нервами», которые «свойственны возбуждениям этих нервов, независимо от вида стимуляции», так что «их можно назвать специфическими энергиями отдельных тактильных нервных волокон». Их попытки локализации бинокулярного расстояния при кратковременном освещении электрической искрой были совершенно такими же; но как мы узнаем, что это передний или задний план, мы не можем сказать без дальнейших объяснений». (32)

Если мы рассмотрим факты, которые все мы находим в развитом представлении в свете этих многообразных толкований, то кажется несомненным, что только что упомянутые наблюдения фон Крайса и Ауэрбаха более верны, чем те общие утверждения, в которых они следовали традиции. Многочисленные сложные пространственные отношения, проявляющиеся в восприятии лица, которые мы можем получить при небольшом напряжении и приблизительно равномерном распределении внимания в каждом элементе времени, не имеют ни малейших следов ощущений или чувств, которые мы осознавали бы как условия локализации. Даже самое напряженное внимание к содержанию нашего сознания в этих случаях не обнаруживает ни малейшего из сотен локальных признаков, которые должны проявляться для совокупности одновременно возбужденных сенсорных областей сетчатки – Клод дю Буа-Реймон насчитал 74 изображения ярких точек на 1/100 кв. мм полости сетчатки: Местные признаки сетчатки совершенно бессознательны в развитом воображении для только что охарактеризованных случаев. Поэтому неправомерно принимать их в каком-либо смысле за ощущения или чувства, коль скоро справедливо считают сомнительным говорить о бессознательных ощущениях или чувствах. Но ни движущийся, ни покоящийся глаз при вышеуказанных обстоятельствах не демонстрирует никакого воспоминания о таких ощущениях или чувствах. Самообман, в котором Лотце обвиняет своих оппонентов, – это то, чему он сам поддался. Движения, которые мы делаем для того, чтобы доставить группу ощущений зрительного поля в ямку сетчатки, однако, всегда ощущаются, если они происходят добровольно, а если непроизвольно, то, по крайней мере, часто. Поэтому именно движения, с помощью которых мы ощущаем или (по выражению Лотце) представляем себе положения отдельных точек объекта, являются запросами на движение. Здесь наблюдение затуманено ошибочными предпосылками о том, что оно должно предложить в пользу гипотезы.

В своих достойных похвалы исследованиях Вундт признает утверждаемые здесь факты. Тем не менее, он объясняет, что локальные знаки – это элементарные процессы сознания, которые даны нам только неразрывно «слитыми» в пространственном представлении. Факты здесь, однако, отличаются от фактов, касающихся, например, частичных тонов звуков. Мы должны признать их компонентами сознания звуков, потому что из них можно сделать как анализ последних, так и синтез звука, тогда как пространственная идея для нашего сознания не может быть ни разложена на локальные знаки, предполагаемые Вундом, ни построена из них. Это не может быть связано с тем, что ассоциация одного и того же слишком прочна для таких попыток. Ведь мы можем осознать все ощущения, которые, согласно Вундту, сами по себе составляют пространственную идею. Из предположений самого Вундта следует, что его версия локальных знаков как элементарных процессов сознания неадекватна, даже если мы с готовностью признаем, что такой психический синтез порождает пространственную концепцию, а не позволяет ее симулировать. Сам Вундт должен признать, что пространственная идея дает нечто иное по отношению к локальным знакам, которые ее производят, подобно, например, хлористому калию по отношению к элементам, которые его производят. Таким образом, локальные признаки являются элементами сознания в пространственной перцепции не более, чем калий, кислород и хлор обнаруживают свои свойства в этом соединении, не более, чем атомы проявляют себя как компоненты сознания сенсорного объекта. Они являются и действуют бессознательно в развитом воображении (для рассматриваемого нами случая).

Как бы мало, согласно вышесказанному, ни были осознаны условия пространственного распределения цветовых ощущений в восприятии, последние все же без исключения даны нам в пространственных отношениях. То же самое нельзя сказать об отношениях времени. Они не образуют сознательного компонента восприятия. Мы видим объекты зрительного восприятия без каких-либо изъятий в пространстве, но никогда во времени. В этом отношении время не является формой восприятия. Любое восприятие, как и любая идея вообще, находится во временном ряду; более того, в любой момент мы можем осознать его классификацию во временном ряду. Но сознание этой классификации, как правило, отсутствует в отдельных актах восприятия, не говоря уже о том, что оно давалось бы им так без исключения, как пространственный порядок. Каждое восприятие даже заполняет период времени, как это, несомненно, показали измерения времени дифференциации. Но и это не доказывает, что в представлении есть сознание времени. Пока что этот период времени, даже если он стал доступен благодаря более тонким методам психофизических исследований, все же настолько мал, что акт восприятия до сих пор казался почти мгновенным. Там, где, как у Канта, для него утверждался период времени, основания не брались из наблюдаемого хода времени, а основывались на предпосылках, которые уже не являются предметом обсуждения для эмпирической психологии (33).

Предполагаемая таким образом мгновенность восприятия, однако, опять же не обязательно должна быть обнаружена в перцептивном сознании, а скорее только тогда, когда предварительно был дан повод для определения временных отношений восприятия. Поэтому мы можем утверждать, что в нашем примере, как и во многих других, временные отношения восприятия, как самого процесса, так и его объекта, не находятся в сознании.

С другой стороны, пространственно распределенные ощущения даны нам через восприятие не как содержание сознания, а как свойства объектов восприятия. Ощущения, следовательно, в той мере, в какой они локализованы, в то же время объективированы как свойства вещей; они расположены в отношении вещи и свойства. Отношения субстанции, однако, не осознаются нами в восприятии, например, объекта лица, так же, как отношения пространства. Последние образуют самостоятельный, изолируемый компонент нашего сознания. Они остаются, если мы пренебрегаем комплексами ощущений, которые были даны локализованными в них. То, что остается таким образом, облитое, так сказать, неопределенным, темным содержанием ощущений, может быть расширено во всех направлениях в бесконечность до концепции пространства в целом, тем самым проявляя себя, логически понятое, как часть единого, единственного, однородного пространства. Отношения субстанции, с другой стороны, не могут быть разделены таким образом. В нашем представлении нет понятия вещи в отрыве от комплекса свойств; мы также не находим понятия свойств как общей точки отношения, например, для отдельных локализованных ощущений, составляющих объект. Абстракция, которая ведет от индивидуальной идеи к понятию субстанции-отношения, является, как можно только указать здесь, очень сложным процессом, чем тот, который представлен изоляцией пространственной идеи. Это относится к понятию субстанции, как и к каждому общему понятию. Для первого, в частности, следует отметить, что оно своеобразно смешивается с отношением целого к его частям. В нашем восприятии вещь представлена комплексом ее свойств, в большинстве случаев тех, которые непосредственно доступны восприятию, и только при особых обстоятельствах тех, которые впервые приобретаются на пути к понятийному определению. Таким образом, отдельное свойство относится к самой вещи в той мере, в какой часть относится к целому. Это проявляется и в категорических суждениях, предикат которых дает определение свойства, стоит только заменить ложное отношение субсуммирования теории суждения объема на правильное отношение классификации теории содержания. Однако, хотя отдельное свойство вещи рассматривается как часть целого, первое отношение не сливается со вторым. Напротив, оба они существуют рядом или, скорее, внутри друг друга; ведь комплекс свойств становится вещью, только будучи представленным как независимый по отношению к каждому отдельному свойству, в то время как последнее представляется как каким-то образом примыкающее к нему.

Исследование причинно-следственных связей приводит к другим результатам. При восприятии телесного объекта, особенно при зрительном восприятии, скажем, карандаша, мы обычно не осознаем его причинно-следственных связей ни с нашим субъектом, ни с другими объектами, не исключая и объекты его непосредственного окружения.

Мы осознаем в нашем восприятии пространственное распределение ощущений, которые, со своей стороны, рассматриваются как свойства, но в нашем восприятии знакомых объектов нет и следа идеи, например, что этот же объект является причиной нашего перцептивного представления, факт, из которого все еще вытекают аргументы против априорной теории происхождения закона причинности со стороны эмпиризма. В этих обстоятельствах у эпистемологически образованных людей он отсутствует не меньше, чем у необразованных. В восприятии мы знаем только о воспринимаемых объектах, но разница между воображаемым объектом и нашим представлением о нем настолько мала, что для ее обнаружения требуется не мало интеллектуального образования. Но даже для познающего осознаваемое различие теряется в каждом отдельном случае, пока размышление не направлено на него. Уже из этого следует, что в перцептивной идее вообще не может существовать сознание причинности.

Точно так же наше восприятие знакомых предметов в знакомом окружении не имеет тенденции к проявлению какого-либо образного содержания, относящегося к взаимной причинной связи между ними, даже когда они, например, развевающийся флаг, совершают привычные для нас движения.

Однако то, что может отсутствовать в представлении, а во многих случаях действительно отсутствует, во всех случаях может быть доведено до сознания простым ходом воображения. Отсюда, поскольку акт самонаблюдения с целью изучения этого момента невольно стимулирует такие процессы воображения, проистекают очевидные и часто распространенные ошибки, которые делают причинно-следственные связи сознательным компонентом представления. Мы можем, например, в любой момент осознать, что объект, на который смотрят, в данном случае объект лица, является причиной нашего созерцания. Ибо этот гистерон-протерон [позднее как более раннее – wp] практического мировоззрения, непроизвольное уподобление объективного следствия причине, остается даже для того, кто признал неизбежную иллюзию чувственного восприятия как такового. Кроме того, в соответствии с тем, что мы привыкли успокаивать себя, рассматривая вещь как совокупность ее свойств, мы можем осознавать ее как такую многообразную причину, когда восприятие представляет нам различные чувственные свойства этой вещи.

Однако эти образные процессы выходят за пределы нашего простейшего случая. Для последнего остается результатом то, что каузальные представления в нем не имеют тенденции к обнаружению. Этим, конечно, ничего не решается о зависимости объективированного перцептивного представления от каузальных отношений. Они лишь отсутствуют в сознании. Вопрос о том, отсутствуют ли они вообще, должен решаться путем анализа условий апперцепции.

Парадоксально звучит утверждение, что мы не знаем о существовании предметов в чувственном восприятии, так же как мы не знаем о своем собственном существовании. И все же здесь применимо то же самое, что и к причинно-следственным связям. Все, что можно было бы считать представлением о существовании, не будет обнаружено в перцептивных представлениях об известных объектах или процессах самонаблюдением, если оно умеет впоследствии закупорить открываемые им источники ошибок. Поэтому такое представление не дано вместе с представлением об объекте. Но она также не дана в понятии объекта. Здесь действуют определения, к которым уже пришли Юм и Кант и которые позже метафизически использовал Гербарт: Dasein не дает никакого понятийного содержания, изъятие которого из комплекса характеристик, составляющих объект, привело бы к потере чего-либо, а добавление чего-либо к понятийному содержанию того же самого. Перенесем на психологическую сторону дела лишь то, что было сделано философами логического и метафизического направления мысли (34). Утверждение, что идея существования не дана как особый инвентарный предмет, но тем не менее дана всей совокупностью инвентарных элементов предмета, содержится в них, таким образом, лишь неотчетливо, просто затушевывает факты. Темное представление также является содержанием сознания, которое должно быть показано как таковое. Поэтому суждение «А существует» выражает, как и суждения «А действует на В» или «А зависит от С», больше, чем представляется в представлении при обсуждаемых условиях. Они являются результатами процесса воображения, который впоследствии добавляет предикаты к содержанию представления.

Предмет апперцепции в конце концов распознается как определенный предмет, будь то экземпляр определенного рода, будь то особый, индивидуально охарактеризованный экземпляр того же рода. Это узнавание не только происходит, как мы видели ранее, независимо от воспоминаний об обстоятельствах предыдущего восприятия, поскольку оно происходит непосредственно, но и происходит, хотя ни родовая идея, ни слово, обозначающее ее, в сознании не встречаются. Так оно и должно происходить в условиях, которые уже неоднократно предполагались. Эта субституция или идентификация также не образует каким-то образом идейного содержания наряду с концептом распознаваемого объекта или в его составе. Более того, точки соприкосновения, из которых эта классификация утверждает себя, могут быть даны различными членами содержания концепции. Она может быть привязана к одному или нескольким признакам, к их совокупности, но также просто к (тем же) локальным отношениям, а также ко всем этим условиям вместе. Однако «быть привязанным» – не совсем подходящий термин. Ибо классификация не может быть отделена от этих концептуальных содержаний. Язык не справляется с задачей обозначения того, что становится осознанным без его помощи. Этот случай аналогичен случаю с непосредственностью узнавания. Объект, в той мере, в какой он распознается, в то же время является субститутом, или идентификацией. Эта классификация сама по себе не является содержанием сознания, лишь более темным или неотчетливым, чем то, что дано в восприятии. В восприятии и вместе с ним она скорее дана таким образом, что объект, в той мере, в какой он воображается, также воспринимается как этот конкретный объект. Поэтому суждения о том, что один и тот же предмет является карандашом или что один и тот же предмет является моим карандашом, как и суждения о существовании или причинных отношениях предметов, не представляют собой содержание представления, но выходят за его пределы, поскольку их предикаты сами по себе не являются существующими содержаниями представлений в представлении. Этот выход за пределы, однако, отличается от того, что было в том случае. В том случае предикаты суждения полностью отсутствовали в представлении; здесь же они отсутствуют только как отдельные представления.

Примечания

1) Werke Канта («Книга Гартенштейна») т. VII, стр. 445; т. VIII, стр. 65; Kr. d. r. V. (B), стр. 376.

2) Работы Гербарта V, стр. 18,56, 243, 338. Соответственно, например, также в книге Гризингера «Патология и терапия психических заболеваний», §16.

3) Фолькманн, Учебник психологии I, стр. 169f.

4) Штейнталь, Введение в психологию и лингвистику, стр. 132.

5) Тетенс, Философские эксперименты I, стр. 265.

6) Эдуард фон Гартманн, Философия бессознательного, стр. 1f, 62f и др.

7) P. R. Schustter, Gibt es unbewußte und ererbte Vorstellungen, стр. 3f

8) Reinhold, Versuch einer Theorie des menschlichen Vorstellungsvermögens, p. 256.

9) Ср. loc. cit. §220, 232, 749; Vernünftige Gedanken von den Kräften des menschlichen Verstandes, §2, 4f. Приведенное выше изложение дает дополнения и исправления к похвальной работе Эукена «История философской терминологии» (ср. прим. 129, 133, 209).

10) Брентано, Психология, стр. 104 и 261f; LIPPS, Grundtatsachen des Seelenlebens, стр. 29 и 179 упоминаются вместо многих.

11) Убервег, Логика, стр. 92.

12) Вундт, «Физиологическая психология» II, стр. 1f; том I, стр. 271; том II, стр. 200.

13) Гегель, «Werke» VII, стр. 2 и 323.

14) Розенкранц, Психология, стр. 341; ср. также DAUB, Philosophische Anthropologie, стр. 191. Использование языка Гегелем восходит к определению термина «образ», данному Фихте.

15) Лотце, Grundzüge der Psychologie II, §1; Metaphysik, 1879, стр. 532 и 523.

16) Фехнер, Элементы психофизики II, стр. 464.

17) Гельмгольц, Физиологическая оптика, стр. 435.

18) Гельмгольц, указ. соч. стр. 798

19) C. Вернике, Симптомокомплекс афазии, стр. 5f; Lehrbuch der Gehirnkrankheiten I, стр. 199f.

20) По данным Лексера, в средневерхненемецком языке оно отсутствует. В Штилере, Der deutsche Sprache Stammbaum (1691), Штейнбахе, Vollständiges deutsches Wörterbuch (1734) в значениях, приведенных выше. Сравните также словарь Диетца о Лютере и особенно словарь Гримма в разделе «fürstellen». Ссылкой на эти источники я обязан К. Вайнхольду.

21) У Фриша также есть propositio, но без доказательств.

22) Аналогично рассуждает Брентано, Психология, стр. 262, примечание.

23) Кант, Kr. d. r. V., стр. 346

24) Зигварт, Логика I, стр. 306f

25) Лотце, Логика (1874), §33

26) Карл Штумпф, Тонпсихология I, страница 5.

27) Лотце, Метафизика, стр. 527; ср. также «Grundzüge der Psychologie», стр. 22, §7.

28) Лотце, Метафизика, стр. 554f. Недавно Мейнерт («Психиатрия», с. 167), поскольку для его цели «достаточно этой простоты», присоединился к гипотезе Лотце.

29) Вундт, «Физиологическая психология» II, стр. 62; «Логика» I, стр. 458; «Erfundene Empfindungen», «Philosophische Studien», т. 2, стр. 298f.

30) Гельмгольц, Физиологическая оптика, стр. 530, 541, 571; Речи и трактаты I, стр. 298. – BOLL в Архиве Дюбуа-Реймона, 1881, стр. 2.

31) Липпс, Grundtatsachen des Seelenlebens, стр. 476f; Psychologische Studien, стр. 36f.

32) Архивы Дюбуа-Реймона, 1877, стр. 342 и 349f.

33) Причины Канта кроются в его учении о синтезе, в частности, в его предположении, что трансцендентальный синтез затрагивает внутреннее чувство. Утверждение, что всякое представление, заключенное в мгновении, никогда не может быть ничем иным, как абсолютным единством (Kr. d. r. V., Beilage II, стр. 94), является лишь следствием этого предположения. Между прочим, Кант также иногда утверждает: «Понимание только посредством ощущения совершает только одно мгновение» (цит. по: стр. 209).

34) Ср. Юм, Трактат III, раздел 7 (I, стр. 394f издания Грина и Гроссе): «Это также очевидно, что идея существования ничем не отличается от идеи любого объекта, и что когда после простого представления о чем-либо мы представляем это как существующее, мы в действительности не делаем никаких добавлений или изменений к нашей первой идее…". Аналоги в Кант, Werke II (Ausgabe Hartenstein) стр. 115; Kritik der reinen Vernunft, стр. 626f. Для оценки зависимости Канта от Hume важно, что замечания последнего встречаются только в «Трактате», о чем Кант в то время, конечно, не знал. Почти буквальное соответствие между рассуждениями Юма и размышлениями Канта в «Beweisgrund» 1763 года, которое идет гораздо дальше, чем отголоски теории причинности Юма в «Отрицательных величинах», является еще одним аргументом против того, что Кант в то время находился под определяющим влиянием Юма.

LITERATUR Benno Erdmann, Zur Theorie der Apperzeption, Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie, Bd. 10, Leipzig 1886