Читать книгу Неокантианство. Шестой том. Сборник эссе, статьей, текстов книг - Валерий Антонов - Страница 6

I. Предварительные замечания

Старое логическое учение гласит, что члены подразделения должны быть противопоставлены друг другу и тем самым исключены друг из друга, то есть что границы видов рода не должны пересекать друг друга.

Систематизация Кантом логических принципов однородности, спецификации и непрерывности форм, а также трансцендентальных законов, которые, по его мнению, лежат в их основе, заложила, однако, брешь в этой логической традиции. Закон непрерывности, который заставляет разум, «чтобы завершить систематическое единство», возникнуть из союза двух других, повелевает «непрерывный переход от одного вида к другому путем постепенного роста разнообразия».

Сам Кант, однако, оборвал вершину этого закона систематизирующим преувеличением заложенной в нем правильной мысли. Ведь он вынужден был признать, «что эта непрерывность форм есть лишь идея, которой даже в опыте нельзя показать соответствующий предмет». Закон лишь требует, чтобы мы искали такую близость форм. Он не дает нам критерия, с помощью которого мы могли бы определить эту последовательность стадий в деталях. С другой стороны, как он предполагает в смысле формалистических классификаций своего времени, «виды в природе действительно разделены и должны поэтому составлять quantum discretum [безмолвное количество – wp]»: он не может даже закрыть свой разум для заключения, что «если бы ступенчатая прогрессия в отношениях видов была непрерывной, то она должна была бы также содержать истинную бесконечность промежуточных членов, лежащих в пределах двух данных видов». Это, однако, невозможно.

Таким образом, даже логическое обсуждение этих законов в пособиях его школы не привело к разрушению заклятия традиции.

Насколько я могу судить, первым, кто начал бороться с традиционным схематизмом с точки зрения научных классификаций, был автор «Истории индуктивных наук». Уэвелл утверждает, что «естественные группы даются типами», т.е. «примерами класса, например, видами рода, в которых характер рода проявляется особенно ярко». «Все виды, которые имеют большее сходство с этим типичным видом, чем с любым другим, образуют род и так упорядочены вокруг него, что отличаются от него в различных направлениях и степенях. … Таким образом, типичный вид рода, типичный вид семейства – это тот, который обладает всеми признаками и свойствами рода в характерной и ярчайшей манере…". Таким образом, естественные группы «твердо определены, хотя и не резко; они определяются не пограничной линией, проведенной извне, а из центра, т.е. не тем, что они явно исключают, а тем, что они предпочтительно включают, по образцу, а не по предписанию».

В этих замечаниях Уэвелл имеет в виду группы природных тел. При ближайшем рассмотрении, однако, становится очевидным, что область нашего мышления во многом пронизана родами, типы которых связаны переходами различных форм в плавной или текучей манере. Поэтому возникает вопрос, какими средствами располагает наше мышление для того, чтобы и в этих случаях справедливо решать логические задачи классификации.

II. О понятии непрерывной связи

Предпосылку вопроса, понятие текучей связности, можно определить более точно, если отличать его от связностей, с которыми, казалось бы, очевидно его смешивать.

Перетекающие контексты не обязательно являются непрерывными. Те непрерывные связи, о которых читатель будет склонен думать в первую очередь, даже не относятся к нашей логической проблеме.

Несомненно, однако, что математический метод рассмотрения пределов приводит к превращению величин, резко разделенных дискретными различиями, в величины одного и того же рода путем непрерывной градации этих различий. Так параллели становятся предельным случаем прямых, пересекающихся на конечном расстоянии, круг становится границей эллипса, парабола – границей эллипса или гиперболы. Для алгоритма исчисления бесконечно малых, как известно, эти соображения приобретают даже фундаментальное значение. Поэтому может показаться, что фиксированные деления низшей математики становятся подвижными для высшей математики, насколько распространяется влияние рассмотрения границ.

Но во всех этих случаях математик создает непрерывную текучую связь, говоря словами Риманна, «рассматривая переход через конечное число промежуточных стадий и затем позволяя числу этих промежуточных стадий расти таким образом, что расстояния между двумя последовательными промежуточными стадиями все уменьшаются до бесконечности». Таким образом, непрерывная связь становится существенной только с точки зрения предельного рассмотрения, но не для всех возможных точек зрения. Поэтому различия, разделяющие такие типы, как упомянутые выше, не являются сами по себе непрерывными, а становятся таковыми лишь в силу особого взгляда на предельный метод, который становится необходимым благодаря определенным требованиям, например, аналитического или геометрического наблюдения, на его месте. Поэтому математический метод пределов, даже там, где он приобретает принципиальное значение, принадлежит к той группе методов, которые Гербарт более удачно охарактеризовал в целом, чем назвал в выражении «случайные представления». Ибо против его общих замечаний следует помнить лишь то, что эти случайные взгляды по своей природе не являются «простым искусством», хотя они могут возникать именно таким образом в контексте математических доказательств методологически отточенной теории. Поэтому различия между параллелями и пересекающимися прямыми, между плоскостью и сферической поверхностью, секущей и касательной, вообще между переменной и ее границей остаются полностью фиксированными, хотя вид границы может установить непрерывную связь между ними в пределах своих задач.

Не входят в сферу нашего рассмотрения и те геометрические отношения, в которых различия форм могут непрерывно трансформироваться друг в друга, но в которых лишь некоторые, твердо определяемые различия обладают видообразующей силой благодаря обилию их корреляций. Так, различия в величине углов в треугольнике могут градироваться до бесконечности в пределах общей суммы двух прав. Специфические различия, однако, предлагаются только тремя эпитомами бесконечного числа случаев самих по себе, которые мы различаем как правильный, остроугольный и тупоугольный треугольники. Все эти отношения оказываются типами пограничных отношений даже в общем наблюдении, которое легко сделать.

Поэтому мы можем с самого начала исключить эти непрерывные связи. Перетекающие отношения, которые мы должны исследовать, это скорее отношения объектов, которые не представляют никаких фиксированных границ для классификации, потому что объекты, во всех возможных наблюдениях, сливаются друг с другом через многочисленные, возможно, огромные количества промежуточных стадий, иногда даже через непрерывные переходы, без возможности найти среди различий этих стадий различия, связанные исключительно с индивидуальными.

III. Схематические классификации перетекающих отношений

Простейшая группа делений перетекающих отношений имеет лишь небольшое логическое значение. В них, как и во всех делениях, которые по праву носят название деления, мы выводим причину из природы предмета; но видообразующие различия в них произвольны, т.е. установлены по каким-то соображениям целесообразности.

Наиболее известные примеры этого встречаются там, где деление на степени становится необходимым. Так, в тепловых шкалах Цельсия или Реомюра, а также в более условной шкале Фаренгейта. Искусственная произвольность этих делений сохранилась бы и в том случае, если бы мы установили термодинамическую температурную шкалу, не зависящую от конкретной природы каких-либо объектов. Логическая процедура аналогична делению степеней твердости на десять в Mohs, а также во многих системах измерения в практической жизни, географии и астрономии. Единицы и константы физики, например, механические единицы скорости, ускорения, силы (dyne), работы (erg) и эффекта, которые определяются их размерными уравнениями, не ведут себя логически иначе. Точно так же и деления времени всех видов; не только общие, но и такие специальные, как деления для расчета процентной ставки, для страхования, для юридических периодов, для появления журналов.

Таким же образом, наконец, подразделяются номиналы монет, формат книг, избирательные и налоговые классы и т.д., вплоть до тонких подразделений поля с их произвольными точками отсчета.

Интересно более подробно рассмотреть особые мотивы этих видовых образований, как это, вероятно, первым сделал Лотце. Но здесь, в отличие от Лотце, достаточно подчеркнуть логическую связь этих классификаций с теми, которые будут обсуждаться позже, и оградить нас от вмешательства логически странного и психологически сомнительного, которое представляет его обсуждение.

Характер произвольной целесообразности явно накладывает отпечаток на все эти построения. Логическая экстернальность их структуры проявляется уже в том, что не вызывает возражений возможность чередования в примерах текучих связей в более узком смысле с непрерывными. Ибо кажущееся невозможным дискретное деление непрерывного становится здесь мыслимым так же, как и деление плавных связей в более узком смысле: а именно, путем произвольного определения определенных членов среди возможных членов, причем столько, сколько целесообразно в конкретной практической или теоретической цели деления.

Если бы название «искусственное деление» не было привычным для других форм деления, мы могли бы выбрать его здесь как наиболее значимое. Таким образом, их можно отличить от других как схематические деления.

IV. Репрезентативные типы

Более богатые логические отношения демонстрируются делениями текучих отношений, которые, используя выражение, введенное Блейнвилем (1816), которое, к сожалению, стало красочным, мы будем обобщать как деления по типам, или кратко, жертвуя его строгостью ради удобства выражения, как деления типов; в результате текучих отношений, в которых эти деления также стоят друг к другу, однако, без надежды, что будет возможно резко отделить все более конкретные формы, в которых они научно или практически значимы.

Первую группу таких типологических подразделений мы находим там, где виды рода образуют ряд, градированный многочисленными переходами, конечные члены которого резче, чем промежуточные, специфически отличаются друг от друга или противопоставляются друг другу, будь то противоположность или состязательность. Даже без более конкретного обоснования будет ясно, что внешне фиксированные формальные отношения дизъюнктивного и адверсивного различия, а также адверсивной и контрарной оппозиции в живом контексте нашей мысли часто охватывают текучие связи.

Типы в таком смысле: моральные и аморальные; безупречные и опозоренные люди; теисты и атеисты. Аналогично: бедность и богатство; детство и старость; жара и холод; белое и черное как конечные члены цветового ряда, названного их именем; материализм и спиритуализм в связи с многообразными формами гилозоизма.

Особенно разнообразные типы такого рода появляются в психологической области. Кроме только что упомянутых типов ощущений, сюда относятся типы статического и динамического фона абстрактных идей, которые были заложены в теории абстрактных идей со времен Беркли. Точно так же тип понимания только через сознательное воспроизведение акустических и оптических слов-образов, в то время как смысловые образы не возникают в сознании, поэтому, согласно механизму ассоциации и данным памяти, должны быть постулированы как бессознательно возбужденные диспозиции, в любом смысле бессознательного; и, с другой стороны, тип понимания через сознательное воспроизведение также смыслов. Ибо правило событий проходит между этими двумя пограничными случаями в виде более или менее полного запоминания или воображения значений наряду с апперцептивными словами-концепциями, воспроизводимыми путем слияния в восприятии. Да, даже идеи в более узком смысле, объекты нашего суждения, могут, с точки зрения психолога, пониматься как высказывания о воображаемом, в смысле типов, в отличие от суждений. Ведь даже абстрактные представления с динамическим фоном различных, но особенно концептуально проработанные представления, т.е. те, которые обоснованно определяются определением и классификацией, дискурсивно перетекают в суждения. С другой стороны, мы можем объективировать каждое суждение, а также каждую связь суждений в умозаключении, выводе, доказательстве, описании, классификации, системе в виде коллективных эпитомов. Кроме того, данные о ходе нашего воображения, о единстве перцепции, памяти, воображаемых и абстрактных идей, а также о суждениях, предикативных версиях тех или иных объектов, показывают, как многообразно эти формы, которые можно строго логически разделить, сливаются в психологические типы. Если это верно, то отсюда, как можно заметить мимоходом, проясняется парадоксальное утверждение Юма, оставшееся незамеченным. Юме заявляет, что акты воображения, суждения и заключения, если рассматривать их в правильном свете, могут быть прослежены до первого, и поэтому являются не чем иным, как особыми видами воображения в более узком смысле. Его логическое обоснование этого утверждения ошибочно, даже в том пункте, на который склонны ссылаться противники предикационных теорий суждения. Само утверждение в его нынешнем виде даже неадекватно настолько, что не могло бы произвести убедительного эффекта. Но психологи могли бы найти в нем плодотворное ядро, если бы их мышление было менее сковано схематизмом традиционных логических делений. То, что типы такого рода играют роль и в психофизиологической области, можно доказать, лишь указав на текучую связь, соединяющую простейшие виды рефлекса с наиболее сложными формами волевого движения.

Если рассмотреть логическую связь всех этих делений, то становится ясно, что конечные члены обобщенного в них ряда видов на самом деле не имеют жестких границ, а остаются подвижными в направлении внутренних членов. Это виды, определение границ которых зависит, с одной стороны, от научного такта, а с другой – от конкретного контекста мышления, из которого они формируются. Это образы-образцы, но не в смысле норм, а в смысле представителей.

Мы приходим ко второй группе типовых классификаций, если отбрасываем ограничение типов конечными членами ряда. Таким образом, мы получаем трихо- и политомические [трехчленные и многочленные – wp] типовые ряды. Может даже оказаться целесообразным классифицировать одну и ту же серию такого рода по разному числу членов, в зависимости от того, приобретает ли та или иная разница, убывающая или убывающая в интервалах, видообразующую силу. Тогда образуются отличные группы, вокруг которых следующие родственные градации, расходясь к обоим концам в середине, сходятся к внутренней стороне на концах.

Простым делением такого рода является троекратное деление агрегатных состояний. Границы только кажутся резкими, если мы говорим, что твердые тела обладают как совершенно определенной формой, так и совершенно определенным объемом, жидкости в более узком смысле – только определенным объемом, газообразные тела – даже этого не имеют. Ведь даже одно и то же тело может «более или менее постоянно» принимать эти различные состояния. В дополнение к этому, однако, мы обнаруживаем, что, даже если мы останемся в той области тела, которая ближе всего к физике, «три определенных таким образом агрегатных состояния» являются «только типами, вокруг которых различные тела, встречающиеся в природе, группируются в непрерывный ряд». Ибо, продолжает превосходный излагатель физики, из которого взяты только что процитированные слова: «Существуют все промежуточные стадии между твердым телом, таким как стекло или сталь, и жидкостью, такой как спирт… Переход между газом и принадлежащей к нему жидкостью также не представляется резко очерченным». Если отбросить гипотезы об эфире, которые находятся в полном разложении и из которых наиболее жизнеспособные позволяют видеть в его состоянии четвертый тип, то мы приходим к тетрахотомическому [4-членному – wp] расположению ряда другим путем. Между твердым и жидким состояниями тел неорганической природы мы помещаем состояние протоплазмы, которая не соответствует ни одному, ни другому из этих состояний. С другой стороны, если мы объединим газы и жидкости трихотомического определения с жидкостями в широком смысле, мы придем к типичному разветвлению. – Политомия такого рода образует обычное деление спектральных цветов на красный, оранжевый, желтый, зеленый, синии индиго, водный синий (Гельмгольц), фиолетовый, который из оттенков содержит только тот синий, полосы которого представляются особенно широкими в наиболее известном распределении в спектре. Восходящая серия типов, трудно поддающаяся разграничению во многих отношениях, обеспечивает классификацию местностей, от самых маленьких, зависимых поселений до такого независимого городского комплекса, как Лондон; серия, которую де Кандоль, не совсем удачно, как его хвалили, использовал для объяснения классификаций развития, которые будут обсуждаться позже. На то, что форма этих серий многообразна, может указывать только ссылка на убывающую серию, которая возникает, как только к физически простым цветам спектра добавляется физически смешанный пурпурный цвет. Аналогичным образом, можно лишь вкратце напомнить, что некоторые из дихотомий, рассмотренных ранее, могут быть преобразованы в трех- или четырехчленные деления данного вида посредством независимого выделения средних членов.

Отношения этих представительных типов становятся более сложными, когда, в-третьих, существует не серия, а совокупность переплетающихся серий, в которых единичные члены поднимаются как типы для окружающих их градаций различных размеров.

Наглядный пример содержится в геометрических построениях цветов, которые учитывают качество, насыщенность и интенсивность свечения; логически аналогичный пример – в построениях дополнительных цветов. Психофизическая область автоматических, рефлекторных и волевых движений, последние два члена которой были упомянуты выше как примеры второй группы классификаций этих типов, при ближайшем рассмотрении также окажется принадлежащей к этой области. Ибо, особенно для второй и третьей из этих групп, такое рассмотрение обнаруживает более сложные задачи организации, чем это обычно предполагается. Более того, кажется неизбежным поместить между ними группу идеомоторных процессов, так как непроизвольные движения, сопровождающие аффекты, как и внимание, не составляют отчасти, подобно движениям воли, опоры на центральные иннервации [нервные импульсы – wp]. Даже часто резкие переходы от судьи и от теоретиков юриспруденции отделяются друг от друга лишь резкими сокращениями из соображений целесообразности. Ибо никакое законодательство не может даже близко подойти к тому, чтобы отдать справедливость переплетенным типам многих таких актов. К сожалению, теоретические, политические и зачастую поспешные физиологические и патолого-психологические изыскания новейшей криминологии все еще мало помогают логику успешно проследить структуру этих типов. Трудности демаркации, которые могут здесь присутствовать, пожалуй, наиболее ярко проявляются, когда мы вспоминаем задачи, с которыми сталкивается психолог в связи с эмоциональной жизнью. Четырехчастное деление так называемых темпераментов, возникшее на основе старых натурфилософских гипотез, представляет собой лишь внешний и скудный схематизм для многообразных, бегло связанных между собой эпитомов индивидуальных привычек психической реакции на внешние и внутренние стимулы. Научно обоснованная попытка классифицировать эти реакции типичным образом отсутствует. Ибо более богатая классификация, которую Гербарт дал темпераментам, основывается на предпосылках, которые стали неадекватными. Также нет никаких перспектив овладеть обилием этих психических форм классификационным способом, пока разделение настроений, аффектов и страстей, которые также относятся к этому типу, не продвинется дальше, чем сейчас. Они, однако, зависят от доктрины элементов чувства, которая остается неясной и для которой, возможно, только недавняя немецкая физиологическая работа призвана создать надежный фундамент.

Но даже предположение о том, что градации текучих связей обязательно приводят к серийной форме, не может быть принято. Ибо даже такие репрезентативные типы, в-четвертых, должны быть распознаны логикой, отношения которой друг к другу и к промежуточным звеньям допускают лишь агрегативное объединение самого слабого рода.

Такие типично структурированные типы мы встречаем даже в астрономии, но только там, где не учитывается математический инструментарий их познания. Так, в классификациях туманностей или комет по их внешнему виду, которые стали возможны к настоящему времени. Так и в спектроскопических «типах» звезд, которые установил Секки, а также в трехкратном делении Вогеля, основанном на этой классификации, и в пятикратном делении Пиккеринга переменных звезд. Все эти классификации, взятые логически, остаются агрегатами без более строгой формы, даже если видообразующие различия ищутся в физических условиях, которые более или менее гипотетически предполагаются частично в состоянии развития звезд, частично в темных спутниках. Здесь не идет речь о характере искусственной классификации, которая присуща делениям Сеччи и Вогеля, поскольку типы односторонне, но удобно разделены по цвету звезд. Возможно, было бы возможно разделить множество известных модификаций внутри отдельных типов Сеччи или Вогеля на импровизированные серии. Но сами эти типы, а также единичные члены, которые, по-видимому, остаются между ними, высмеивают любую форму серии. Деление Пиккеринга на пять типов несколько более четкое.

Нет необходимости объяснять, что эта тетрахотомия делений репрезентативных типов сама является не вполне чистым делением типов второго рода. Но необходимо пояснить, что типовые деления этого четвертого вида не приобретают научного гражданства только как следствия недостаточного знания и внешних стандартов для упорядочения. Есть также случаи, когда природа объектов постоянно исключает любую более строгую форму классификации, даже когда имеются условия для всеобъемлющей классификации.

Поучительным примером этого являются петрографические классификации, логические характеристики которых мы можем взять из описаний Рота и Циркеля.

Хорошо известно, что форма и состав горных пород очень нестабильны. Даже «породы с однородной смесью… несут на себе отпечаток неопределенного, колеблющегося характера часто встречающихся вспомогательных частей смеси …; для пород с неоднородной смесью концепция неизменного фиксированного вида может быть установлена еще менее прочно… Таким образом, ни одна из пород «не обладает самодостаточным, независимым единством вида… они связаны друг с другом в различных направлениях переходами. Эти переходы, однако, происходят не во всех направлениях. … Многочисленные промежуточные переходные породы несут на себе следы двух хорошо охарактеризованных конечных членов таким образом, что не только трудно, но и почти невозможно решить, к какой группе они принадлежат. Чем более общими петрографами делаются такие наблюдения, тем яснее проявляется переплетение этих типов: «Если в простых и смешанных породах есть агрегаты одного и того же вида и разных видов, то среди плутонических пород есть кристаллические, простые и смешанные, а также аморфные, и все они часто находятся в самой тесной геологической ассоциации, очевидно, образовались в одних и тех же условиях и химически составлены одинаково; кроме того, видно, что породы различной структуры образованы одними и теми же, но по-разному связанными частями смеси; породы приобретают различный вид за счет уменьшения или даже отсутствия отдельных частей смеси, а также за счет добавления вспомогательных частей, и это в одной и той же геологически однородной массе породы; если это различие увеличивается при микроскопическом исследовании, то признается трудность группировки». Те же самые тонкости обнаруживаются при детальном описании этих отношений. Сравните, например, обсуждение ортоклазовых пород в «Геологии» Roth и обсуждение более древних полевошпатовых пород в «Учебнике петрографии» Циркеля. Roth справедливо судит: «Трудность систематики пород полностью выражается совокупностью обозначений, и поэтому все ссылки на род и вид», т.е., как мы должны были бы сказать, на фиксированные виды, «исключены. Выбираются общие типы как центральные точки и группируются вокруг них родственники». И точно так же Циркель, целесообразно дополняя суть петрографического типа: «Даже если удалось установить определенные хорошо охарактеризованные нормальные типы», т.е., как мы должны были бы сказать, репрезентативные типы, «как точки отсчета для многочисленных разновидностей, которые группируются вокруг них, новые трудности возникают, как только пытаешься сгруппировать полученные таким образом (типичные) типы пород в систему …; едва ли можно избежать определенных несоответствий то тут, то там».

V. Кажущиеся типы организмов

В цитированных выше словах Roth подразумевается, что петрографические типы существенно отличаются от «фиксированных видов» организмов из-за текучести их связей.

Однако это было бы так, если бы нити самодостаточных постоянных форм, которыми аристотелевская концептуальная метафизика оплела мир, постепенно не рвались. Ведь из истории ботаники и зоологии очевидно, что концепция, систематизированная, в частности, Линнеем, согласно которой мы должны были бы считать, что столько видов, сколько различных форм создано прямым божественным вмешательством в контексте космически реального, восходит к этой идее мира. Если бы эти представления о творении были верны и если бы, кроме того, нам было позволено придерживаться схоластической теоремы о творении вместе с Линнеем, мы должны были бы утверждать, что «виды» реципрокных организмов в техническом смысле ботаники и зоологии «абсолютно постоянны», поскольку их создание является «истинным продолжением». Мы были бы даже столь же оправданы, если бы сочли очевидным перенести эти самые предположения с Линнеем и на технические «роды». Ведь именно в этом смысле, а не в том, который иногда предполагал Дарвин, следует интерпретировать утверждение Линнея, что «не характер составляет род, а род составляет характер, что характер вытекает из рода, а не род из характера, что характер существует не для того, чтобы создать род, а для того, чтобы сделать его узнаваемым». То же самое мы можем утверждать и в отношении высших родов организмов Линнея, порядков и классов. Только разновидности его деления мы могли бы безоговорочно отбросить к делению на типы, поскольку они «изменяются по случайным причинам».

Понятно, что такое разделение организмов на жесткие формы могло продолжать доминировать в умах на протяжении десятилетий. Оно возникло из невидимых метафизических предпосылок, которые на протяжении веков поддерживали рамки классификационного мышления. Более того, он предлагал сугубо описательному состоянию знаний в ботанике и зоологии подходящие, наглядно удобные и, в целом, целесообразные критерии для систематического деления рядов организмов. Поэтому отдельные предварительные мысли Линнея о предполагаемой плавной связности систематически завершенных естественных видов, которые должны были быть установлены в будущем, были оттеснены на задний план под тяжестью этих предпосылок и условий.

Насколько прочно эти предрассудки господствовали и в философских интерпретациях деления организмов на рубеже прошлого века, показывают намеки, с помощью которых Кант в «Критике способности суждения» специализирует логические и трансцендентальные законы систематики живых существ, упомянутые в предисловии. Идея «ступенчатого приближения» одного органического рода к другому, от человека «к мхам и лишайникам и, наконец, … к сырой материи» остается для него без реальной силы. Ибо эта гипотеза о генетической, текучей связи организмов ограничивается философом первыми периодами развития Земли. Организация, которую мы знаем опытным путем, состоит только из «видов, которые не вырождаются в будущем», разнообразие которых остается «таким, каким оно было в конце действия этой плодородной формирующей силы». И даже в этой гипотезе, по мнению Канта, он может охарактеризовать предположение лишь как «смелое приключение разума».

Даже геологическая теория типов Кювье является лишь дальнейшим развитием в сфере влияния этой строгой умозрительной философии. Ведь позднейшие так называемые типы великого зоолога являются, согласно его собственному объяснению, не чем иным, как «основными образованиями, общими чертежами, если можно так выразиться, по которым, как кажется, смоделированы все животные и чьи более отдаленные подразделения… являются не более чем незначительными модификациями, основанными на развитии или добавлении отдельных частей, которые ничего не меняют в сущности основного плана». Поэтому то, что здесь называется типом, не является типом в нашем логическом понимании этого слова. Ибо эти типы – позвоночные, моллюски, членистоногие, лучевые животные – не являются репрезентативными видами с плавными переходами. Скорее, это абстрактные морфологические схемы, которые можно найти как общие для всех конкретных модификаций; а именно, неподвижно закрепленные морфологические роды, которые перетекают друг в друга без переходов, которые являются относительно наиболее общими и которые становятся нормами для классификации благодаря тому, как они реализуются в отдельных группах животных. Они сходны с четвертой, агрегированной формой репрезентативных типов, рассмотренных выше, лишь постольку, поскольку, согласно Кювье, ни они сами, ни даже их подразделения не должны допускать рядоположного расположения. Кювье, однако, представляет себе, что виды животных в техническом смысле были построены во время многочисленных смен одного на другой из многочисленных, внезапных революционных периодов земной поверхности, вызванных неизвестными причинами. Этого требуют палеозоологические данные. Но в пределах каждого периода виды, а следовательно, роды, полы, трибы, семейства, порядки и основные подразделения (отряды, типы) должны быть постоянными. Кроме технических видов, т.е. видов в зоологическом смысле, объединяющих особей, «которые происходят друг от друга или от общих родителей и так же похожи на них, как и они друг на друга», существуют, однако, разновидности, т.е. «более или менее различные расы, которые могли произойти от вида». Но именно их изучение должно показать, что животные обладают свойствами, которые противостоят всем природным, а также человеческим влияниям, и ничто не должно показать, что время действует на них более эффективно, чем климат или одомашнивание. Поэтому только для этих разновидностей, поскольку для них допускаются флюидные различия, классификация типов в нашем логическом смысле может быть поставлена под сомнение.

Для нашей цели нет необходимости прослеживать, как эта классификация на фиксированные виды углубилась после К. Э. фон Бэра, как она приняла идею последовательного порядка внутри отдельных видов и как она в некоторой степени потеряла твердость своих рамок в постоянных родах. Даже гениальная попытка классификации Л. Агассиза (1859) основана на предположении, что все основные роды неизменны, т.е. что они могут быть четко разграничены. Кстати, его классификация отличается от последней, рассмотренной выше, метафизически только тем, что фон аристотелевской концептуальной философии окрашен теоремами физико-телеологического доказательства Бога; и логически только тем, что в реалистический ход мысли «чертежей» Кювье вплетена номиналистическая нить. Ведь, согласно Агазису, (логические) роды организмов являются «откровениями (проявлениями) мыслей Творца». Они «установлены божественным интеллектом как категории природы его мысли, так что «многообразные узы, связывающие всех животных и растения вместе, являются живым выражением гигантской мысли, реализованной в течение времени как дышащий душой эпос». Согласно Агассизу, существуют только индивиды; все роды в логическом смысле являются одинаково идеальными, человеческими копиями божественной творческой мысли. Но «как индивидуумы, существуя, только представляют и не образуют своего вида, так, несомненно, эти же индивидуумы в это самое время представляют свой род, свой порядок, свою семью, свой класс и свой тип, характер которых они содержат в себе так же неизгладимо, как и характер своего вида».

В цитированных выше словах Roth подразумевается, что петрографические типы существенно отличаются от «фиксированных видов» организмов из-за текучести их связей.

Однако это было бы так, если бы нити самодостаточных постоянных форм, которыми аристотелевская умозрительная метафизика оплела мир, не были бы понемногу разорваны. Ведь из истории ботаники и зоологии очевидно, что идея, систематизированная, в частности, Линнеем, согласно которой мы должны были бы считать, что столько видов, сколько различных форм создано прямым божественным вмешательством в контексте космически реального, восходит к этой идее мира. Если бы эти представления о творении были верны и если бы, кроме того, нам было позволено придерживаться схоластической теоремы о творении вместе с Линнеем, мы должны были бы утверждать, что «виды» реципрокных организмов в техническом смысле ботаники и зоологии «абсолютно постоянны», поскольку их создание является «истинным продолжением». Мы были бы даже столь же оправданы, если бы сочли очевидным перенести эти самые предположения с Линнеем и на технические «роды». Ведь именно в этом смысле, а не в том, который иногда предполагал Дарвин, следует толковать утверждение Линнея, что «не характер составляет род, а род составляет характер, что характер вытекает из рода, а не род из характера, что характер существует не для того, чтобы создать род, а для того, чтобы сделать его узнаваемым». То же самое мы можем утверждать и в отношении высших родов организмов Линнея, порядков и классов. Только разновидности его деления мы могли бы безоговорочно отбросить к делению на типы, поскольку они «изменяются по случайным причинам».

Понятно, что такое разделение организмов на строгие формы могло продолжать доминировать в умах на протяжении десятилетий. Оно возникло из невидимых метафизических предпосылок, которые на протяжении веков поддерживали рамки классификационного мышления. Более того, он предлагал сугубо описательному состоянию знаний в ботанике и зоологии подходящие, наглядно удобные и, в целом, целесообразные критерии для систематического деления рядов организмов. Поэтому отдельные предварительные мысли Линнея о предполагаемой текучей связности систематически завершенных естественных видов, которые должны быть установлены в будущем, были оттеснены на задний план под тяжестью этих предпосылок и условий.

Насколько прочно эти предрассудки господствовали и в философских трактовках деления организмов на рубеже прошлого века, показывают намеки, с помощью которых Кант в «Критике способности суждения» специализирует логические и трансцендентальные законы систематики для живых существ, упомянутые в предисловии. Идея «ступенчатого приближения» одного органического рода к другому, от человека «к мхам и лишайникам и, наконец, … к сырой материи» остается для него без реальной силы. Ибо эта гипотеза о генетической, текучей связи организмов ограничивается философом первыми периодами развития Земли. Организация, которую мы знаем опытным путем, состоит только из «видов, которые не вырождаются в будущем», разнообразие которых остается «таким, каким оно было в конце действия этой плодородной формирующей силы». И даже в этой гипотезе, по мнению Канта, он может охарактеризовать предположение лишь как «смелое приключение разума».

Даже геологическая теория типов Кювье является лишь дальнейшим развитием в сфере влияния этой жесткой умозрительной философии. Ведь позднейшие так называемые типы великого зоолога являются, согласно его собственному объяснению, не чем иным, как «основными образованиями, общими чертежами, если можно так выразиться, по которым, как кажется, смоделированы все животные и чьи более отдаленные подразделения… являются не более чем незначительными модификациями, основанными на развитии или добавлении отдельных частей, которые ничего не меняют в сущности основного плана». Поэтому то, что здесь называется типом, не является типом в нашем логическом понимании этого слова. Ибо эти типы – позвоночные, моллюски, членистоногие, лучевые животные – не являются репрезентативными видами с плавными переходами. Скорее, это абстрактные морфологические схемы, которые можно найти как общие для всех конкретных модификаций; а именно, неподвижно закрепленные морфологические роды, которые перетекают друг в друга без переходов, которые являются относительно наиболее общими и которые становятся нормами для классификации благодаря тому, как они реализуются в отдельных группах животных. Они похожи на четвертую, агрегативную форму репрезентативных типов, рассмотренную выше, только тем, что, согласно Кювье, ни они сами, ни даже их подразделения не должны допускать рядоположного расположения. Виды животных в техническом смысле, однако, по мысли Кювье, строятся в ходе многочисленных смен одного за другим многочисленных революционных периодов земной поверхности, которые внезапно врываются и вызываются неизвестными причинами. Этого требуют палеозоологические данные. Но в пределах каждого периода виды и, следовательно, роды, полы, трибы, семейства, порядки и основные подразделения (отряды, типы) должны быть постоянными. Кроме технических видов, т.е. видов в зоологическом смысле, объединяющих особей, «которые произошли друг от друга или от общих родителей и так же похожи на них, как и они друг на друга», существуют, однако, разновидности, т.е. «более или менее различные расы, которые могли произойти от вида». Но именно их изучение должно показать, что животные обладают свойствами, которые противостоят всем природным, а также человеческим влияниям, и ничто не должно показать, что время действует на них более эффективно, чем климат или одомашнивание. Поэтому только для этих разновидностей, поскольку для них допускаются флюидные различия, можно было бы поставить под сомнение классификацию типов в нашем логическом смысле.

Для нашей цели нет необходимости прослеживать, как эта классификация на фиксированные виды фактически углубилась со времен К. Э. фон Бэра, как, в частности, она восприняла идею порядка серий внутри отдельных видов и до некоторой степени утратила твердость обрамления в постоянных родах. Гениальная попытка классификации Л. Агассиза (1859) все еще основана на предположении, что все основные роды неизменны, т.е. что они могут быть твердо разграничены. Кстати, метафизически его классификация отличается от рассмотренных выше только тем, что фон аристотелевской концептуальной философии окрашен теоремами физико-телеологического доказательства Бога, а логически – только тем, что в реалистический ход мысли «чертежей» Кювье вплетена номиналистическая нить. Ведь, согласно Агассизу, (логические) роды организмов являются «откровениями (проявлениями) мыслей Творца». Они «установлены божественным интеллектом как категории природы его мысли, так что «многообразные узы, связывающие всех животных и растения вместе, являются живым выражением гигантской мысли, реализованной в течение времени как дышащий душой эпос». Однако, согласно Агассизу, существуют только индивиды; все роды в логическом смысле являются в равной степени идеальными, человеческими копиями божественной мысли творца. Но «как индивидуумы, существуя, только представляют и не образуют своего вида, так, несомненно, те же самые индивидуумы в течение этого самого времени представляют свой род, свой порядок, свою семью, свой класс и свой тип, характер которых они содержат в себе так же неизменно, как и характер своего вида».

VI Типы развития организмов

Как известно, все только что рассмотренные попытки классификации потерпели неудачу из-за того, что многообразные формы живых и вымерших организмов невозможно загнать в фиксированные рамки мышления.

Ламарк уже доказал на примере этих предположений, насколько многочисленны и многообразны переходы, которые отличают друг от друга не только виды, но и более общие роды организмов, заставляя нас тем самым устанавливать плавные переходы вместо резких различий. Тем же оружием, как это многим знакомо по участию в полемике Гёте, Геофрой Сент-Илер боролся против Кювье после него. На основании фактов, проясненных прежде всего двумя упомянутыми натуралистами, Дарвин получил право утверждать: «Что касается относительной ценности различных групп видов, таких как порядки и подотряды, семейства и подсемейства, роды и т.д., то они представляются, по крайней мере пока, достаточно произвольными». В более резком тоне, также с позиций теории развития, говорит о том же выдающийся оппонент Дарвина – Неджели: «Для прежних систематиков понятие вида коренилось в области убеждений; оно было недоступно научному знанию и проверке фактами; оно было игрой индивидуального убеждения, такта, произвола».

Материал для обсуждения логического содержания органических типов мы в настоящее время должны взять из гипотез развития.

Допустимо дать самую широкую версию предположениям Дарвина, гипотезу отбора которого мы рассмотрим в первую очередь; не потому, что она обладает наибольшей вероятностью, а потому, что она представляет в наибольшей широте текучую связь, которая здесь присутствует.

Итак, мы предполагаем следующее: все организмы возникли из одноклеточных живых существ путем постепенной дифференциации органов и функций, в частности, в условиях естественного отбора в борьбе за существование. Они развились из одного типа клеток простейшего строения, т.е., согласно выражению, введенному Хаеккелем, монофилетического [группа имеет общую основную форму и включает в себя все подгруппы, а также саму основную форму – wp]. Соответственно, мы делаем вывод вместе с Хаеккелем: должно было существовать «конечное число промежуточных форм, объединяющих все виды каждой группы по столь же тонким градациям, как и наши современные разновидности». В настоящее время мы даже будем использовать фикцию, что все ныне живущие и все вымершие виды и разновидности известны нам, ради вышеупомянутой цели.

Не нужно доказывать, что даже при этих условиях задача найти классификацию организмов останется. Тот, кто, как когда-то Бюффон, захочет отвергнуть такую необходимость, будет вынужден в практике своего мышления стать таким же неверным себе, как и Бюффон, если он не обладает наивным мужеством заменить абсурд ментального хаоса научным космосом, к которому следует стремиться.

Однако достаточные основания для классификации не содержатся в только что предположенных условиях трансмутации. Такая классификация оставалась бы произвольной, если бы организмы внутри родов, которые на мгновение представляются постоянными, равномерно изменялись от формы к форме без исключения. К счастью, с фактами дело обстоит иначе. Скорее, опыт предлагает нам группы характеристик разной степени постоянства на территории каждого рода. Не все из них приобретают видовую силу для видов рода. Особенно те признаки, как известно со времен Ламарка, менее всего те, которые, подобно адаптивным признакам концепции Дарвина, имеют особое физиологическое значение. Больше всего, скорее, тех, чьи «возможные незначительные структурные отклонения не были сохранены и накоплены естественным селекционным отбором, который действует только на полезные признаки». Короче говоря, говоря языком Дарвина, речь идет не об адаптационных аналогиях, а о различных гомологиях, индивидуальных и серийных гомологиях.

Если мы добавим к этому различное значение постоянства, то объем рода, который пока еще считается постоянным, можно разделить на группы. Ибо хотя они нигде, возможно, резко не отделены друг от друга и могут стать неравномерными в различных смыслах в результате неравномерности корреляций, в целом они четко выделяются друг от друга благодаря относительной общности структуры из их гомологичных признаков. Если пока не принимать во внимание генетическую значимость гомологий, то при определенных условиях эти типичные типы перетекающих корреляций будут вести себя подобно красочным узорам куска поверхности. А именно, если их цвета и формы должны неравномерно градировать по цвету и форме в разных направлениях от тех или иных центров наибольшей насыщенности, которые не обязательно имеют одинаковый размер, форму и ориентацию, и таким образом сливаться друг с другом, как правило, через разные промежутки времени. Если, кроме того, мы придаем гомологиям генетическое значение в смысле гипотез Дарвина, то образ ветвящейся ветви, в общем, следовательно, семейного дерева, который уже использовал Дарвин, становится наиболее концептуально подходящим. Без образа, вернее, поскольку мы не обладаем языком без образов, с максимально возможным ограничением образов для концептуально существенного: морфологический тип Кювье остается, пока что ограниченный родом в техническом смысле; для типичных видов он преобразуется предпосылкой плавной связи, а также предположением о форме генеалогического ряда этих видов.

Однако было бы очевидной ошибкой судить вместе с Неджели, что эти классификации могут теперь удовлетворить претензии на общую обоснованность. Расположение генеалогических типов, как мы можем продолжать их называть, скорее, в результате запутанности корреляций всегда будет оставлять место для индивидуального усмотрения. Она обязательно всегда будет оставаться, именно потому, что подразделяет типы, не созданием точного ограничения, а скорее научным тактом, т.е. чувством симметрии, руководствующимся знанием дела. В любом случае, логически плодотворное понятие научного такта требует более конкретного определения, поскольку оно обладает типичными типами подобно психологическим процессам, посредством которых в нас реализуются различные логические операции.

Теперь мы можем пойти дальше, отбросив постоянство органических родов, которого придерживались до сих пор. Ясно, что для теории развития генеалогические типы определяют не только виды рода, но и, например, согласно использованию Агассиза, роды семейств, семейства порядков, порядки классов, а также классы ветвей (т.е. разветвлений, Кювье) или типы в использовании Блейнвиля. И, конечно, они не менее компетентны в делении видов на подвиды и подвидов на разновидности.

Эта концептуализация генеалогических типов имела лишь задачу логически конкретизировать предположения Дарвина и трансформистов его школы, которые были обобщены в определенном направлении, а также предположения теоретиков развития до Дарвина, которые были аналогичны им. Приятно признать, что немалая часть этой работы была проделана вскользь перед самим Дарвином. Дарвин заявлял: «Если бы все организмы, жившие на земле, могли внезапно появиться вновь, то действительно было бы совершенно невозможно отделить группы друг от друга определениями» – т.е. для нас здесь: резко ограничить их область применения; «тем не менее, естественная классификация или, – как добавляет Дарвин в ненужной оговорке в угоду логической традиции, – по крайней мере, естественное расположение было бы возможно… Мы могли бы выделить типы или такие формы, которые объединяли бы в себе большинство признаков каждой группы, большой или малой, и таким образом дать общее представление о значении различий между ними».

Однако логический анализ понятия типа в морфологии организмов еще не завершен.

Пока что мы ограничиваем понятие типа абстрактными, схематическими, морфолого-генеалогическими признаками в порядке возрастания логических родов организмов. Постоянство этих признаков, однако, как мы видели, варьирует. Мы обнаружили, что равномерность корреляций, посредством которых видовые различия распространяют свое действие на другие различия типичного вида в логическом смысле, столь же изменчива. Поэтому абстрактный тип логического рода не присутствует одинаково во всех его логических видах. Поэтому среди групп типичного рода любой высоты обычно встречаются те, которые классификационно стоят выше других, поскольку они наиболее четко демонстрируют более абстрактный план рода. Таким образом, эти типичные виды становятся типами своих родов в репрезентативном смысле. Таким образом, понятие типа приобретает двойной смысл. К абстрактному генеалогическому типу добавляется значение, которое мы уже находили в первых типах независимо от идеи развития, а именно значение конкретного представления. Именно то, основные черты которого уже были логически оценены в замечаниях Уэвелла. Ясно, что логика не должна ругать этот двойной смысл, который мы нередко встречаем в трудах морфологов, как это уже случалось, а просто признать его. Даже противоречие, с которым столкнулась эта широко распространенная связь мыслей у NÄGELI, можно было бы оправдать только в том случае, если бы особый смысл, который может получить понятие типа, был классификационно необходимым.

Однако прежде чем перейти к рассмотрению этих особых условий, мы должны, во-вторых, отказаться от фиктивного предположения, что наши знания об органических видах являются полными. Судьба вымерших видов самой разнообразной градации и многообразной высоты бросает свет и тень на классификационные усилия исторических естественных наук. С одной стороны, она облегчает разграничение типов через пробелы в наших знаниях, которые неизбежно возникают. С другой стороны, он усложняет наше понимание генеалогического родства организмов. Таким образом, он способствует тому, чтобы научный такт, о котором мы говорили выше, сохранил свое влияние на этот запас наших знаний.

Затем, однако, мы должны четко включить в сферу органических типов также самые элементарные организмы, из которых строится вся органическая жизнь, где бы она ни принимала более сложную форму, т.е. клетки. Блестящее изложение морфологии и физиологии клеток, которое недавно было дано, показывает, насколько изменчивы различия, разделяющие структуру растительных и животных клеток, как живущих самостоятельно, так и живущих в качестве интегрирующих компонентов собранных организмов. Задача не только представления, но и генеалогизации этих чрезвычайно изменчивых типов находится на первых стадиях решения; это обстоятельство должно в немалой степени способствовать восстановлению поспешных надежд, которые возлагались на недавние гипотезы развития, до той скромной покорности, которая составляет состояние ума благоразумного исследователя. С другой стороны, однако, следует отметить, что даже бесчисленные переходы, существующие между этими низшими, но уже весьма запутанно развивающимися и функционирующими живыми существами, не оправдывают иногда высказываемую, в том числе и Неджели, уступчивость, что разделение на – естественно типичные – виды здесь вообще невозможно.

Наконец, в особых условиях понятие органического типа имеет третье значение, которое, однако, само по себе подвижно связано с понятием репрезентативного и генеалогического типа. Об этом красноречиво свидетельствуют, например, «типы» цветов, из которых в ботанико-морфологических исследованиях, «особенно с помощью аборта, размножения (удвоения, разделения) и смещения, обычно выводят расходящееся поведение родственных растений». Эти типы, как можно напомнить Неджели, не являются просто репрезентативными абстракциями или, если хотите, чертежами. Более того, они являются генеалогическими типами только в соответствии со своей конечной целью. Они могут использоваться и там, где речь идет не о родственных отношениях, а только о формах. Тогда они становятся типами для формального построения, конструктивными типами, как мы хотим их назвать. Эти типы могут в то же время получать конкретное значение, но там, где решающим является интерес простейшей формальной деривации, нет необходимости, чтобы они были реализованы со всей строгостью здесь или там.

Никакой вариации понятия типа, с другой стороны, не произойдет, как кажется, благодаря новейшей науке о развитии, основу которой дал прежде всего Вильгельм Роукс. Она также не сможет в обозримое время обойтись без типичных структур механических причин органических процессов. Ведь плазменные вариации, с которыми она оперирует, допускают только типичные подразделения. Точно так же и корреляции, которые описываются лишь неточным выражением как в целом «per continuitatem [непрерывные – wp] et contiguitatem [перекрывающиеся – wp] опосредованные». «Маленькие изменения», в которых происходит их развитие, помимо больших «скачков», которые, в конце концов, возможны, нигде не являются непрерывными в строгом смысле, но текучими в более узком смысле. «Представления», которые Роукс приписывает организмам, самоассимиляция, самодвижение, самосекреция, саморазделение, саморегуляция, ведут к не чистому ряду от первой группы типов, рассмотренных выше. «Самообразования», которые тот же исследователь предполагает для тех организмов, которые не находятся на низшей стадии жизни, он сам называет «типами», и то в морфологическом смысле. Наконец, механические энергии – ведь именно ими они и являются, – которые Роукс справедливо требует в качестве причинных принципов для механического объяснения биогенетического основного закона, также должны быть логически интерпретированы как типы. И если я прав, мы должны будем предположить, что эти комбинации органически формирующих сил, когда они будут известны более детально, присоединятся к числу репрезентативных типов, рассмотренных ранее.

Нет необходимости уточнять, что логическая форма естественно-исторических типов не меняется, если в рамках теории отбора предположить, что организмы развились из низших форм не моно-, а полифилетически.

Логическое влияние этой гипотезы, однако, иное, если рассматривать ее в контексте, в котором она оказывает более глубокое влияние на вопросы развития. Такое влияние оказала полифилетическая теория совершенствования, представленная Неджели в его большом труде о механико-физиологической теории происхождения.

Неджели вместе с Дарвином полагает, что составные организмы образовались механически из простейших. Он даже логически не вызывает возражений, утверждая этот постулат эволюционных гипотез как «уверенность». Он также согласен с широко распространенным, но гораздо менее определенным обобщением этого постулата, согласно которому простейшие организмы возникли из неорганических тел путем первобытного порождения. Наконец, он с удивительным упорством придерживается мнения, что «первобытное порождение, как и в начале, имело место во все времена и продолжает иметь место в настоящее время»; мнение, которое не было поддержано исследованиями, направленными на эти вопросы, и которое также, без сомнения, не так необходимо с этим обобщенным постулатом, как находит Неджели.

Если говорить более конкретно, то пути Неджели отличаются от путей Дарвина и его последователей, если коснуться только того, что здесь является необходимым, следующим образом. Каждый организм имеет врожденный (несмотря на все объяснения его создателя, механически темный) принцип совершенства. Согласно ему, индивид или род наследует «как механическую необходимость» характеристики родителей с включением «изменения в направлении вверх». В ходе этих предположений организация и адаптация к внешнему миру должны быть строго разделены; таким образом, «расы» как недолговечные продукты скрещивания и болезней, с одной стороны, от долговечных «сортов», которые производятся путем совершенствования и адаптационных изменений идиоплазмы, и, с другой стороны, от «модификаций», чьи специфические характеристики, несмотря на их возможное постоянство в одних и тех же внешних условиях, не являются наследственными, поскольку они возникают только из питательной, а не из идиоплазмы. Не менее конечным является и то, что пространственное постоянство или неизменность можно отделить от временного постоянства. Из этих предположений мы действительно должны заключить, что «механические моменты для образования богатства форм заключаются в совершенствовании и приспособлении, в конкуренции с вытеснением, или, собственно, в дарвинизме, только механическом моменте для образования промежутков в органических царствах». Если далее рассмотреть генетическую связь, вытекающую из взаимопроникновения вышеупомянутых более общих предположений Неджели с этими частными, то становится очевидным, что полифилетическое начало здесь приобретает, однако, иной смысл, чем тот, который оно первоначально имело у Хаеккеля. Ибо отсюда «растительное царство в его исторической совокупности предстает» не как «единый сильно разветвленный филогенетический ствол, и даже не как несколько племен, которые одновременно исходили бы из одинаковых начал и поэтому могли бы рассматриваться, так сказать, как ветви одного и того же ствола». Мы скорее должны были бы сказать:

«Царство растений – и то же самое с царством животных – как воплощение всех растительных форм, которые когда-либо жили, состоит из мириад филогенетических штаммов, которые возникли во все времена и в самых разных местах земной поверхности, достигли неодинаковой продолжительности, высоты развития и ветвления и в большинстве своем вымерли. Ныне живущие растения представляют собой окончания многочисленных линий, которые имеют разные места рождения и возраст, и поэтому не являются генетически родственными друг другу».

Таким образом, глубокое различие между этими предположениями о развитии и предположениями дарвинизма приводит к легко определяемому расхождению представлений о типе.

Однако это происходит не потому, что с точки зрения Неджели возникают какие-то более четкие критерии для разделения логических родов, т.е. тех «родов», которые он обозначает, чей охват меньше, т.е. для вышеупомянутых рас, разновидностей и модификаций. Скорее, они остаются морфолого-генеалогического характера. Не упраздняется и текучая связь родов. Даже Неджели, в причудливом выражении возвращаясь к старому понятию вида, признает, что даже в его способе разновидности «нельзя отличить от настоящего вида опытным путем». Он даже признает в общих чертах:

«Ряды развития органических царств» ведут «от низших и простейших… постепенно… к наиболее совершенным и сложным». Для него также олицетворение организмов состоит из множества «древовидных разветвленных рядов, которые сходятся вниз в общих исходных точках».

Поэтому остается неясным, как Наджели еще мог утверждать во втором издании своего небольшого трактата о происхождении и понятии естественно-исторического вида, что

«понятие вида в будущей систематике будет научной категорией, для которой существуют определенные характеристики, наблюдаемые в природе и проверяемые экспериментом», так что «два наблюдателя должны прийти к одному и тому же результату, если метод исследования будет точным».

В этом отношении, однако, возникает разница в ряде типов, поскольку для теории развития Неджели, в результате непрерывного generatio aequivoca [возникновение органических существ из неорганических веществ без родителей – wp], генеалогический смысл, которым последовательно обладают типы в гипотезе Дарвина, во многих случаях утрачивается. Везде применяются только морфологические типы, репрезентативные в той же степени, что и у Дарвина. Сам Неджели, однако, готов отбросить это различие для практики классификационного мышления, вставив кантианский ход мысли. Он превращает, можно сказать, конституирующий принцип непрерывного родства в теории Дарвина в чисто регулятивный. Ибо он заявляет:

«Универсальное кровосмешение ныне живущих организмов, а также филогенетической системы… могут, в силу простоты закономерного развития, существующего во всем органическом царстве, рассматриваться символически как общие нормы; поскольку организмы, даже если они не связаны генетически, тем не менее в целом относятся друг к другу так, как если бы эти отношения существовали».

VII Идеальность типов развития организмов

В приведенных выше рассуждениях о типичных типах в историческом естествознании вопрос об «идеальности» или «реальности» этих типов специально оставлен без внимания. Ведь он ведет из области логики в область метафизики, или, чтобы избежать названия, которое стало пугающим, хотя и неоправданно, в область эпистемологии.

В ответах на этот вопрос представлены примерно все оттенки метафизических гипотез, от самого крайнего реализма до самого крайнего номинализма.

С одной стороны, утверждается, например, Бюрмейстером, что виды в техническом смысле «действительно существуют как реальные существа», что их «можно увидеть, схватить, собрать и поместить в коллекции». У Линнея даже, менее внешне грубо и в правильном следствии, из аристотелевской концептуальной метафизики, переданной и удерживаемой до невидимости, приписывается та же реальность всем естественно-историческим родам. Так поступает и А. Браун в своих изощренных размышлениях о феномене омоложения в природе. По его словам, «признание природного организма и его подразделений как объективных фактов, выраженных самой природой, является насущной необходимостью для высшего, единого замысла естествознания». Он даже утверждает, что «признание индивида как реально существующего существа при отрицании естественной реальности более всеобъемлющих подразделений природного организма является непоследовательностью». Нигде, даже в самом малом круге, реальность не может быть постигнута непосредственно в разорванном облике, но везде только косвенно, в признании сущности, работающей над обликом в его контексте. Как индивид реализует себя через временную последовательность образований и пространственное деление на подчиненные члены, так и вид реализует себя в структуре более высокого порядка, представленной индивидами, благодаря которой он, как и индивид, проходит через свой круг форм во временной последовательности и пространственном расширении. Таким же образом род реализуется через круг видов, семейство – через роды и т.д.».

Более распространенными являются номиналистические взгляды, с которыми мы уже столкнулись выше, в замечаниях Агассиза. Поэтому здесь достаточно указать, что уже в своем большом морфологическом труде Геккель объявил все естественные роды «произвольными и субъективными абстракциями» за исключением высших, так называемых им типов в соответствии с употреблением, распространенным Блейнвилем, и что позднее, в связи с его обращением к монофилетической гипотезе, он пришел к точке зрения, которая упраздняет и это исключение.

Краткая психологическая дискуссия проложит путь к решению этого вопроса. Два пути приводят нас к родам организмов еще до всякого научного знания. Во-первых, абстрагирование общих характеристик организмов, которые попадают в круг нашего случайного личного опыта. Механизм нашего воображения заставляет их, в той мере, в какой они встречаются в различных сходных объектах, непроизвольно и неизбежно вступать во все более прочную ассоциацию путем многократного воспроизведения в восприятии. Чем прочнее она становится, тем больше ослабевает ассоциативная связь, в которой ее характеристики стоят с несовпадающими характеристиками отдельных, разных объектов восприятия. Но она никогда не растворяется. Мы всегда представляем себе абстрактное общее на фоне конкретного, из которого оно выросло. Это воображение мы разделяем с животными, поскольку механизм их памяти и воспроизведения схож с нашим. Второй, более извилистый путь к этим самым общим, который часто пересекается с первым, предпочтительно свойственен только нам. Он ведет через язык. Многочисленные названия организмов, созданные практическим и теоретическим мышлением, стали языковым достоянием, которым мы рано научились пользоваться. Они связываются с родовыми идеями, сформированными на первом пути, в той мере, в какой они доходят до нас в устной или письменной форме, и помогают их сгустить. Далее они делают возможным расширение нашего ряда идей о жанрах. С помощью описаний, при поддержке и без поддержки всевозможных символов, более или менее схематичных иллюстраций и т.д., мы создаем для себя новые жанры. Мы создаем их для себя, создавая с помощью воображения из символов и слов описания, а там, где первых не хватает, только из вторых, роды никогда непосредственно не воспринимаемых образцов. Какими бы малоразработанными и прочными ни были эти лингвистически переданные роды в результате колебаний почвы воображения, они, в свою очередь, помогают нам прояснить и обогатить наши представления об организмах и выведенные из них представления о родах. Ведь они сообщают нам характеристики, которые мы часто игнорировали. Если описание встречается с объектами более ранних восприятий или даже происходит в процессе восприятия, оно оказывает аналогичные услуги с большей силой. Жанры, сформированные на пути восприятия, также рано, часто сразу же после их появления, преобразуются в суждения, с помощью которых мы представляем в мыслительной манере все их содержание, которое мы приобрели, или отдельные их черты, а также многообразные отношения между ними. Эти суждения в конце концов тысячекратно усложняются суждениями описания.

Если допустить, что вряд ли возможно в настоящее время даже в самых отдаленных культурах так называемых бескультурных народов, что эта языковая абстракция не тронута никакими научными знаниями, то становится ясно, что она строится в каждом человеке, а также в каждом народе на основе этого практического представления и мышления. Существенные логические различия сводятся к двум. Теоретическая идея естественно-исторического вида приобретает свои общие характеристики через научное наблюдение, т.е. через понятийное, оценочное, объективно достоверное определение чувственно воспринимаемого, техника которого выходит далеко за пределы средств практического мышления. Поэтому из него отбрасываются некоторые вещи, которые были там существенны, и добавляется не мало вещей, которые оставались там скрытыми. Научная идея определяет тогда содержание и объем всех без исключения жанров в объективно обоснованных суждениях. Их содержание определяется с помощью определений или, чаще всего, даже там, где определения возможны, с помощью дефинитивных суждений, выделяющих характерные признаки из целого. Кроме того, определение объема родов осуществляется посредством классификации, отдельные члены которой, то есть классификационные суждения, определяют для отдельных родов их логическое место, то есть их положение в ряду организмов, также с претензией на объективную обоснованность.

Естественно-исторические типы, таким образом, являются суждениями, а если к ним отнести определения, то содержательные определения полного и исключительного равенства, как пограничные случаи дефиниционных определений исключительного равенства, в последних – дефиниционные суждения. Логическими субъектами морфологических типов являются, с одной стороны, эпитомы признаков, составляющих содержание рода, с другой – эпитомы вида и, кроме того, экземпляров, соответствующих этому содержанию. В логических субъектах генеалогически интерпретируемых типов к этим признакам добавляются гипотетические отношения. Логическим субъектом репрезентативного типа, наконец, является тот вид рода, который наиболее четко содержит признаки рода. Логическими предикатами дефинитивных суждений, в которых мы осуществляем содержание родов, являются отдельные или все признаки, составляющие это содержание; предикатами классификационных суждений, рассматриваемых сами по себе, т.е. в отрыве от предикативного отношения, в котором мыслится их содержание, являются логические роды, под которые мы подводим. Тот факт, что мы обычно обобщаем эти суждения в терминах идей, репрезентативно, в форме понятий в собственном смысле слова, не меняет ни их логического, ни их психологического содержания суждения. Логическая основа этих предикатов в любом случае состоит из морфологических признаков. В так называемых искусственных классификациях они уже более разнообразны, чем это видно из обычной ссылки на половую систему растений Линнея. В зоологических классификациях, например, согласно K. Мёбиуса в одном из его трактатов о групповых терминах нашей системы животных, это «роговые, хитиновые или известковые образования кожи», вид, количество и расположение зубов, вид, распределение и расположение костей; затем также: «форма мышц, происхождение и ход нервов, строение органов чувств, пищеварительных, дыхательных и брачных органов, форма и размер кровяных телец, яйца и сперматозоиды…. эмбриональные и постэмбриональные формы развития». И, кроме того, при вторичных обстоятельствах, не требующих здесь рассмотрения, не морфологические, а биологические признаки, такие как «период беременности, питание и образ жизни».

Естественно-исторические типы, поскольку их понятия являются суждениями в соответствии с их логическим содержанием и их психологическим содержанием, не могут в то же время иметь в своей научной действительности трансцендентную реальность, независимую от нашего мышления. Тогда мы должны были бы прибегнуть к метафизической гипотезе, что механические процессы и их материальные продукты, оба предполагаемые абсолютно реальными, образуются одним способом и существуют в органических индивидах таким образом, что они в этой своей реальности являются как бы объективными мыслями, т.е. механически-материальными суждениями. И даже если допустить этот абсурд, то можно было бы утверждать, что типы в их научной реальности, в той мере, в какой они определены в совершенной всеобщности, были бы мыслеобразами этих механически-материальных мыслей, которые реальны независимо от нас. Наше мышление не создавало бы типы, а воспроизводило бы их.

Мы можем воздержаться от этого по истине бездумного построения как бы материально застывшего мира мысли, который реализует себя во внешних вещах. Если, с другой стороны, мы сохраним метафизическую предпосылку о реальности механически-материального внешнего мира, независимого от нас, то типы станут суждениями, мысленным воссозданием эпитомов, характеристики которых существуют в них наряду с другими, особыми характеристиками органических индивидов.

Эта мысль также не может быть доведена до конца, даже исходя из метафизических предпосылок, с которыми привыкло держаться наше естествознание. Ведь механический атомизм, как и атомизм Демокрита и метафизический механицизм философии XVII века, оправдан в отрицании абсолютной реальности, независимой от нас, чувственных качеств наших ощущений – хотя, как здесь только намекается, он не в состоянии от них избавиться. Соответственно, если мы встанем на эту точку зрения, то объективная реальность типов также будет исключена их качественным содержанием. Ведь ощущения, из которых это содержание складывается в нашем воображении и мышлении, не могут быть приняты за характеристики самих внешних вещей. Неизбежная основа чувственного восприятия отменяет абсолютную реальность морфологических признаков в предположении такого внешнего мира. Их чувственно-качественное содержание соответствует механически-материальным коррелятам в вещах.

Однако при всем этом молчаливо предполагается, что наши ментальные процессы не являются чисто механическими. Но ясно, что это не вызывает возражений до тех пор, пока признается, что наше восприятие и мышление, как и наше чувство, является своего рода иллюзией, которую мы, как воображающие и чувствующие существа, распространяем на механически-материальный мир. Ибо именно эта иллюзия останется тогда незыблемой основой нашего научного мышления. И отвечать материализму, который отрицал бы даже реальность этой видимости, который не уклонялся бы от того, что наше воображение и чувство раскрывается при анализе его существования как движения материальных частиц, значило бы терять время.

С другой стороны, метафизический быт нашего естествознания предлагает аргументы в пользу идеальности органических типов. Естественная наука в механике и физике с начала семнадцатого века, а с сороковых годов нашего столетия во всех областях, заменила механические энергии формальными понятийными энергиями аристотелевской метафизики. В механике развития, как мы видели, она стремится определить их как формирующие силы. Она приписывает абсолютную реальность только им, а не типичным родам. Последние представляют собой лишь оценочные обобщения характеров, которые вырабатываются в нас этими механическими энергиями и тем самым приобретают перцептивное содержание, субъективное как таковое. Поэтому их ментальный запас отделяет родовые признаки, как и их механически-материальные корреляты в самих организмах, от признаков, которые становятся несущественными для целей классификации. То, что делает их пригодными для этих целей, – это не особый вид их реальности, а характер их логических функций как общих признаков.

Однако таким образом мы не пришли к окончательному решению и даже не смогли предпринять попытку прийти к нему. Ведь мы остались в зависимости от метафизических предположений, которые, несмотря на их широкое распространение в кругах естествоиспытателей, бросают вызов метафизической критике. Однако здесь нет необходимости вступать в эту критику. Ведь как бы существенно ни пришлось переделать эти предположения, результат их рассмотрения должен был бы лишь подтвердить утверждение, что естественно-исторические типы не имеют самостоятельной реальности в вещах. Остается рассмотреть только следующее. Если ограничить научное знание его объектом – миром механически-материальных явлений, который мы конструируем на основе наших чувственных восприятий, то постулат о том, что оно должно объяснять все жизненные процессы в организмах из механически действующих причин, из механических энергий, является строгим следствием концепции этого знания. Конечно, это справедливо лишь постольку, поскольку задача проверяется индуктивно. Отсюда следует, что психические жизненные процессы нигде не могут непосредственно входить в ее сферу. Напротив, в своем психическом запасе они строятся не на данных чувственного восприятия, а, в конечном счете, даже исключительно на данных самовосприятия, самонаблюдения. Поэтому естествоиспытатель способен прийти лишь к механическим коррелятам психических процессов. Однако он вынужден принимать их для всех психических процессов на основании требования, которое менее определенно, чем эти общие постулаты. Тот факт, что через исследование этих коррелятов он уже в настоящее время может оказать праведную помощь обманчивому самонаблюдению и часто косвенную коррекцию и ценное подтверждение психологическим последствиям этого, не меняет необходимости этого разделения. Духовное неизбежно предстает перед ним в образе своего механически-материального коррелята как объект возможного, хотя и едва ли когда-либо реализуемого, чувственного восприятия.

Если это так, то из этого следует, что для естествоиспытателя телеологически действующие причины, как в организмах, так и в их происхождении, никогда не вызывают вопросов. Если он задает себе эти вопросы, то должен понимать, что он занимается не естествознанием, а духовной наукой и – если он также определяет общие материальные условия нашего познания – метафизикой. Для духовно-научного знания, с включением психологического и психофизиологического знания в соответствии с его единым корнем, признание и исследование телеологически действующих причин неизбежно, поскольку оно сталкивается с воображением и чувством и, соответственно, с желанием, которое действует из целей. Метафизика должна включать именно их в свою критику основных понятий нашего знания о мире, где бы это ни вело к гипотезе о целенаправленно взаимосвязанном мировом целом. Поэтому телеологические мысли, которые Агассиз открыто связывает со своим учением об «идеальности» естественно-исторических родов, имеют не большее значение естественнонаучных гипотез, чем те, которые скрыты в обосновании Брауном их реальности. В обоих случаях это даже предположения, заимствованные из невидимой метафизической традиции.

Поэтому выше нам было позволено ограничиться теми метафизическими предпосылками, которые механическая энергетика естественнонаучного знания бесконтрольно, но и без всякой обязанности проверять их, переняла у практического мировоззрения. Не их идеальность, а их характер типичных родов превращает естественно-исторические виды любой высоты в образования с размытым ограничением. Но нигде это ограничение не основано на «произволе». Решения научного такта, из которых, как мы видели, они проистекают, не произвольны по той самой причине, что наша воля, если они иначе научно обоснованы от материи, так же мало участвует в них, как и в наших научных суждениях вообще. Если бы, с другой стороны, наша воля была, как ошибочно утверждается в старых и новых теориях суждения, интегрирующим компонентом наших суждений, она не была бы таковой в большей степени в тех суждениях, которыми мы ограничиваем типичные роды, чем во всех остальных. Если бы сила воли в наших суждениях измерялась, как это, вероятно, было бы неизбежно, уверенностью утверждения, она была бы даже в меньшей степени активна в суждениях о типичных родах. Таким образом, мы приходим к определению естественно-исторического типа по отношению к Геккелю, как это уже отстаивал Агассиз, по вопросу о его реальности.

VIII Типы и языки

Морфолого-генеалогические и репрезентативные типы материального, исторического естествознания, рассмотренные в последних разделах, тесно связаны с делением человеческих рас. Они являются их ответвлением. Несколько более отдаленными от этих типов являются деления народов. Еще более отдаленными от этих типов являются деления на народы и языки.

Поэтому логические вариации, которые получает понятие типа в применении к языкам, требуют отдельного обсуждения.

Классификация типов была использована в лингвистике на четверть века раньше, чем в биологических дисциплинах, и таким образом, что уже Дарвин указал на кажущуюся тесную аналогию между естественной историей и жанрами языка. С тех пор как Шлейхер более подробно обосновал эту кажущуюся аналогию с лингвистической стороны, она стала использоваться как правило сторонниками дарвинизма и неоднократно более подробно обсуждалась лингвистами.

На первый взгляд может показаться, что аналогия действительно является такой основательной, как это обычно утверждается, в том числе и Спенсером, и Шпитцером в его философском вкладе в теорию происхождения.

Здесь, как и там, переходы плавные; в обоих случаях связь носит скорее генетический характер. «Ни один лингвистический организм» – этими словами Уитни-Джолли формулирует известный факт – «не остается неизменным; скорее, каждый находится в состоянии непрерывного изменения, как формального, так и материального. … Ни один живой или мертвый язык не является чем-то, что существовало всегда; каждый из них скорее является дочерью или внучкой более древнего языка, из которого могли прорасти другие живые или мертвые языки». Переходы между языком и диалектом особенно подвижны. Как и в царстве организмов, эти размытые переходы сопровождаются появлением изолированных языков, которые так же трудно определить, например, баскский, этрусский и кавказские языки. Даже такие разные языковые племена, как индоевропейские и семитские, имеют так много общего, что идея о родстве между ними может быть серьезно рассмотрена. Кроме того, как и в случае с организмами, языки продолжают погибать. Поэтому непонятно, почему среди лингвистов существуют «не менее серьезные разногласия, чем среди ботаников и зоологов» относительно логических родов языков. Вопросы о количестве известных языков, даже о количестве более крупных языковых групп, которые, однако, возникают скорее из любопытства, чем из инстинкта познания, соответственно находят совершенно разные ответы. В частности, переходы между формами грамматической структуры языков многообразны, так что Штейнталь мог прийти к выводу о недопустимости классификации языков на основе этих различий.

Поэтому неудивительно, что и лингвисты нашли удобным использовать образ родословного древа, который Шлейхер перенес из круга мысли Дарвина, везде, где можно с определенной уверенностью установить взаимоотношения членов лингвистического племени. Те же аналогии затем породили хромающее уподобление, введенное И. Шмидтом и, по его примеру, О. Шрейдером: образ наклонной плоскости, идущей непрерывной линией от санскрита к кельтскому, которая постепенно превратилась в лестницу «благодаря исчезновению посредствующих разновидностей» (!).

Все эти очевидные аналогии, очевидно, мало затронуты различием в современном состоянии лингвистики по сравнению с ботаникой и зоологией.

Лингвистические исследования, несмотря на всю работу, проделанную ими со времен Вильгельма фон Хамбольдта, а в последнее время особенно благодаря Штейнталю и Паулю, более чужды внутренним, психологическим условиям развития языка, чем теория развития организмов механическим энергиям. Однако не по их вине. Напротив, психология оказывает лингвистике меньшую помощь в этой области духовной жизни, которой она поразительно пренебрегает, чем физика и химия биологическим наукам. Более того, лингвистические исследования осваивают свою область более неравномерно, чем эти науки осваивают свои. Большой ряд сложных языков, многие азиатские, многие африканские и австронезийские, а также американские языки, не были достаточно изучены, чтобы отношения между ними и другими языками стали очевидными. Предположение, что все языки земли сходны в развитии, скажем, с индоевропейскими и семитскими языками, не является проверенной гипотезой, а лишь постулатом, обеспеченным на общих основаниях.

Если, однако, рассмотреть аналогию языковых типов с типами организмов более внимательно, становится очевидным, что она гораздо менее осуществима, чем обычно предполагают даже лингвисты. По всей видимости, вера в эту аналогию широко распространена только потому, что лингвисты в меньшей степени, чем ученые-естественники, ощущают необходимость прояснить логическое значение своих типов.

Чтобы решить эту задачу, мы сначала заменим популярный образ более четким терминологическим определением.

С начала нашего века лингвисты любят говорить о языках как об организмах. Эта аналогия была очевидна для эпохи нашей натурфилософии, уже для братьев Шлегель и для Боппа. Следует признать, что К. Ф. Беккер значительно углубил ее. Позже, когда гипотеза Дарвина возбудила все умы, она невольно навязывалась им повсюду. Но она, как и аналогия внимания с восприятием лица, основана лишь на соблазнительном образе, и было бы бесполезно пытаться втиснуть сущность организма в лаконичную форму определения. Несомненно, однако, что организмы в их истинном значении – это исключительно вещи с качествами, которые в большинстве своем противостоят нам только в чувственном восприятии и даны нам только в нашем собственном опыте, также в соответствии с их духовной стороной, в самовосприятии. Организм, таким образом, есть абстрактное общее живых объектов или вещей со свойствами жизни, которые являются объектами возможного восприятия. Мы можем сказать так, поскольку в нашу задачу не входит рассмотрение здесь загадки жизни, то есть избежание диаллеля [путаницы – wp] в понятиях организма и жизни.

Для нас достаточно ряда следствий, которых не касается этот вопрос. Пока что языки – это, несомненно, не вещи, не индивиды и не понятия вещей, а понятия процессов, происходящих в самых высокоразвитых организмах. Мы придем к более точному определению, если ограничим понятие языка тем, что для нас существенно. Соответственно, подуровень так называемых языков животных можно опустить без лишних слов. Точно так же можно не рассматривать все виды жестовых языков, включая искусно разработанные языки глухонемых. Не менее, наконец, вторичный продукт языкового развития – письменный язык с его оптическими понятиями слов, а также его тактильный коррелят у слепых. Таким образом, воплощения процессов, формирующих язык в более узком смысле, существуют в акустическом языке нормально чувствующего человека, не страдающего афатическими расстройствами.

Акустические речевые процессы протекают на двух уровнях.

На уровне, который в первую очередь волнует лингвиста, язык – это звуковой язык в подлинном смысле слова, воплощение осмысленных звуков, т.е. воплощение акустических перцептивных идей, ассоциативно связанных, переплетенных с их идеями смысла. В этом смысле язык реален лишь постольку, поскольку он произносится вслух, слышится и хотя бы у самого говорящего имеет идеи смысла как точку отправления или назначения репродуктивного возбуждения, т.е. понимается.

Психологически второй этап акустического языка – это внутренняя речь, так сказать, беззвучное мышление, то есть суждение, которое связано с языком, даже если оно беззвучно. Этот этап акустического языка, который еще недостаточно оценен лингвистами и психологами, является логически более значимым. Но не для тех, кто до сих пор умеет находить в языке только «обволакивающие и скрывающие формы» мысли, кто смиряется с имеющимися фактами по глубокомысленному замечанию, что «нельзя узнать строение человеческого тела, глядя на одетое тело». Мы вынуждены рассматривать его как вторую ступень акустического языка, взяв на себя право, на основании данных, которые здесь не будут обсуждаться, пренебречь воспоминаниями об оптических идеях слов, возникших в результате вторичных переплетающихся ассоциаций. Ведь даже в тех немногих случаях, когда они, по-видимому, преобладают, не они, а репродукции акустических перцептивных слов являются направляющими условиями безмолвного мышления. Поэтому мы можем утверждать, что язык на этом уровне реален только в том случае, если акустические слова-идеи восприятия воспроизводятся и понимаются в более или менее полном контексте предложений.

Таким образом, на обоих уровнях язык в более узком смысле является воплощением идей слов на акустико-перцептивной основе, которые ассоциативно связаны с соответствующими им идеями значения. Они способствуют формированию и закреплению ассоциативной связи их значений. Во многих случаях они способны представлять в памяти те значения, знаками которых они становятся. Для предикативного структурирования мысли необходимым условием является их контекст в предложении; более того, этот контекст беззвучной речи является необходимым компонентом мысли.

Язык является воплощением процессов на обоих уровнях, потому что наше лингвистически связанное, предикативно структурированное воображение всегда распадается на процесс воображения; даже когда суждения грамматически объединены в одно слово предложения, или даже когда в сознательном воспроизведении находится только мысленно выделенная часть предложения. Даже при этих обстоятельствах уже возникает образный процесс, поскольку психофизиологическая связь акустических представлений слова с иннервациями [нервными импульсами – wp] речевой мускулатуры эффективна для каждого элементарного звукового образа.

Более того, языки не живут в том смысле, в котором живут организмы. Они просто принадлежат к процессам, посредством которых происходит жизнь в наиболее высокоорганизованных живых существах. Более того, поскольку их словообразование физиологически определяется речевой мускулатурой и другими органами, участвующими в речи, они не обладают морфологическими характеристиками в подлинном смысле этого слова: разговорный язык, конечно, нельзя ни увидеть, ни почувствовать.

Тем не менее, развитие языков является органическим. Но только в том же смысле, что и развитие всех других физиопсихологических жизненных функций человека, а не человека как организма, не говоря уже об организмах вообще. Ибо тот факт, что он является средством всего человеческого культурного сообщества, не вырывает язык из этого естественного органического контекста. Против прямых аналогий его типов с морфологическими выступает, таким образом, его психологический характер. Ибо тот, кто, согласно состоянию наших нынешних знаний, хотел бы заранее думать об аналогиях морфологических субстратов для механических коррелятов их психического запаса с морфологическими субстратами других механических процессов жизни, занимался бы, согласно первому, не лингвистикой, а естествознанием.

Столь же очевидно, что намеренная и ненамеренная передача языка другим психически более или менее развитым особям, называемая размножением, не является аналогом ни одной из форм, обеспечивающих выживание растительных и животных организмов.

Эти рассуждения могут показаться педантичными. Такой вид неизбежно возникает там, где возникает необходимость подменить концептуальные определения популярным образом. То, что они были необходимы, ясно уже из того, что, согласно им, мы можем браться за возможные аналогии языковых типов с естественно-историческими только тогда, когда мы определили эти типы без подобных рассуждений из сущности языка.

Лингвисты учат, что сущность каждого языка состоит из двух рядов определений: субстанции языка или корней языка, т.е. конечных, этимологически неделимых фонетических компонентов слов, и формы языка, т.е. способа, которым эти компоненты соотносятся друг с другом как слова человеческой речи, как части речи.

Приведенные выше определения были выбраны таким образом, чтобы по возможности не затрагивать более конкретные вопросы лингвистических исследований, которые с ними связаны.

Поэтому пока что остается нерешенным вопрос: из каких звуков состоят корни; являются ли их фонетические запасы фиксированными или только типичными, и если последние, то в каком смысле их можно различать; какое количество слогов следует приписывать им в том или ином случае; какие виды следует отделять от них в соответствии с их лингвистическими функциями в контексте речи и возможно ли вообще такое деление; как следует понимать значения корней и т. д. Единственное предположение заключается в том, что корни языка в любом случае могут быть отделены от слов. Это, однако, кажется допустимым и в отношении так называемых корневых языков. Ведь даже там, где корень и слово совпадают в своих фонетических компонентах, последнее может быть отделено от первого абстрактным образом, а именно, путем изъятия из корня олицетворения детерминации, например, позиции или ударения, в мысли, которые свойственны словам как частям речи, то одним, то другим способом. Поэтому корни в любом случае более абстрактны, чем слова, которые к ним относятся. Эта предпосылка, однако, является спорной. По сути, она соответствует мнению Pотта о том, что корень – это «… единство генетически родственных слов и форм», т.е. мнению, которому противоречат не только Макс Мюллер, но и, например, Дельбрюк и фон дер Габеленц. Однако, согласно только что сказанному, вряд ли справедливо. Единственное, от чего следует отказаться, поскольку это психологически несостоятельно, это то, что добавляет Pотт к процитированным словам, а именно, что это единство «было прообразом в уме создателя языка, когда он создавал слова». Но это добавление, к счастью, осталось лишь бессмысленным украшением для лингвистов, принявших точку зрения Pотта.

Приведенное выше определение формы языка является столь же общим. Оно призвано соответствовать прозрению Вильгельма фон Гумбольдта, хотя и несколько мрачновато облеченному:

«Если более несовершенным языкам не хватает истинного единства принципа, равномерно излучающегося через них изнутри, то, несмотря на это, в описанном здесь процессе каждый из них обладает твердой связностью и единством, которое, хотя и не всегда вытекает из природы языка в целом, тем не менее, возникает из его конкретной индивидуальности. Без единства формы вообще немыслим никакой язык».

Со времен Вильгельма фон Гумбольдта форма языка делится на относительно четкий тип, внешнюю форму языка, и непропорционально нечеткий, внутреннюю форму языка. Внешняя форма речи – это воплощение грамматических отношений (порядок слов, сопоставление слов, склонение и т.д.), которые присущи словам как частям речи и поэтому характеризуют грамматическую структуру языка. Согласно процессу Вильгельма фон Гумбольдта, это, соответственно, также называется грамматической формой: «То, что характерно (так, что это всегда повторяется в одном и том же случае) обозначает грамматическое отношение в языке, является его грамматической формой». Внутренняя языковая форма, с другой стороны, возникает из рассмотрения психологических условий внешней, грамматической формы. Она включает в себя, как мы можем сказать, все психологические процессы, которые ведут к внешней форме. Говорить что-либо более определенное в настоящее время представляется сомнительным. Ведь, несмотря на глубокую работу, которую Штейнталь, в частности, посвятил изучению внутренней формы языка, мы все еще находимся в первых зачатках психологического знания об этих процессах. Психология только тогда обретет более прочную основу для решения этих принадлежащих ей проблем, когда попытается детально оценить новейшую технику психопатологической диагностики речевых нарушений, а также психофизиологические гипотезы, которые были разработаны на основе результатов этой техники. Единственное, что пока ясно, так это то, что нет никакой надежды на то, что когда-нибудь удастся чисто отделить внутренние формы речи от внешних. Ведь даже грамматические формы речи, несмотря на их физиологическую обусловленность, по сути своей психологичны. Причинно-следственная связь языковых форм, кроме того, повсюду взаимна, так что каждое эмпирически определяемое следствие является, с одной стороны, причиной, а каждая такая причина, с другой стороны, следствием.

Таким образом, мы получили фактические предпосылки для логического определения языковых типов.

Итак, в первую очередь, типы, используемые лингвистикой, являются формальными, то есть основанными на различиях в языковой форме. «Морфологическими», как их принято называть, они являются лишь в переносном смысле. И этот образ тоже черпает свою чувственную основу не конкретно из сходства языковых форм с органическими тканями, а в более широком смысле из аналогии языковых форм со структурой, которая, подобно этим тканям, а также тысячам других, строится из данного вещества. Сходство с органическими тканями в целом со структурами материально-механической природы проваливается еще быстрее, чем аналогия с искусно построенными материальными структурами. Ведь человеческая речь зависит не только от непроизвольных, но и от телеологически действующих причин, от целей внутреннего, рассудочного представления, а также общения нашей духовной жизни. Уже по одной этой причине интерпретация этих типов как «физиологических» у Pотта столь же неудачна.

Деление языков на формальные типы происходит частично от внешней, частично от внутренней лингвистической формы. Лингвисты предпочитают называть те формальные типы, которые основаны на внешней языковой форме, морфологическими. При этом возникло мнение, что деления по внешней и внутренней языковой форме правильнее разделять как «морфологические» и «психологические». Но очевидно, что в отношении второго члена, после того, что было сказано выше об обоих типах лингвистической формы, эта версия столь же непонятна, как и после того, что только что было сказано в отношении первого. Более того, Фридрих Мюллер, родоначальник этого различия, не мог назвать «непоследовательностью» то, что, начиная с внешней формы языка, «учитывается» уже отношение языка к мышлению. Скорее, такое рассмотрение неизбежно вытекает из контекста вопроса.

Из различий во внешней форме языка были выведены различные типы. Уитни думает о специфическом делении на изолирующие и инфлективные языки. Старое деление на бесфлективные, утвердительные (вместе взятые: неорганические) и инфлективные или органические языки, которое можно проследить до братьев Шлегель, основано на повторяющихся противоречивых дихотомиях. В ней явно прослеживается влияние спекулятивной натурфилософии. Фактически с ним связано троякое деление Уитни на изолирующие и флективные языки, последние – на агглютинативные и флективные языки (1) в более узком смысле. Это тоже производное трехчленное деление, т.е. построенное из дихотомий, но в нем более четкие конкретные двучлены заняли место неясных состязательных. Логически независимые трихотомии Боппа и Шлейхера обязаны своим происхождением этим производным трипартизмам. Первая, разделяя единые в остальном семитские и индоевропейские языки, делит их на моносиллабические, составные и модификационные; вторая дает широко распространенную схему изолирующих, агглютинативных и флективных языков. Из нормативного трехстороннего деления, четырехстороннее деление Pотт выводит на:

1) нормальное, т.е. собственно флективное;

2) изолирующие и

3) агглютинативные, т.е. коллективно интранормативные; и

4) транснормальные, т.е. инкорпорирующие или, как их еще называют, полисинтетические языки.

Логически эти формальные типы характеризуются прежде всего тем, что они должны указывать, как мы можем сказать, на наиболее общие «чертежи», которые могут быть взяты из грамматической структуры неравнозначных больших языковых групп в настоящее время. В этом отношении они родственны рассмотренным выше типам Кювье, но с самого начала с тем ограничением, что мы имеем дело здесь с грамматическими, а не морфологическими конструктивными формами, и в том преобразовании, что вместо фиксированных различий тех типов, здесь существует текучая связь, которая приводит к типам в нашем смысле. Это абстрактные, схематические представления об основных формах внешней, грамматической структуры языков, то есть о тех отношениях, которыми слова языков отличаются от своих гипотетических корней. Морфологические типы Кювье, кроме того, были задуманы их создателем без серийной связи; позднее такая связь была им приписана. Здесь, с другой стороны, возникает спор о том, связаны ли формальные типы, как предполагают некоторые из вышеприведенных делений, в серии, и если да, то как они должны быть упорядочены по возрастанию или убыванию. Вполне вероятно, как мы увидим, что такая связь отсутствует.

Более того, эти формальные типы языка сопровождаются репрезентативными типами подобно тому, как морфологические типы естественных наук. И здесь, как и там, логике остается только признать, что этот вторичный смысл, который делает один или более специальные типы репрезентативными по отношению к более общим, справедливо существует; соответственно, также и привычка называть отдельные черты логических жанров каждого уровня «типичными». Так, китайский язык становится репрезентативным типом для моносиллабических языков. Точно так же урало-алтайские языки становятся типичными представителями тех языков, которые сначала укоризненно назывались агглютинативными. Условия для этого вторичного смысла менее просты в языках с флективным строем. Здесь наиболее известные, индоевропейские, с одной стороны, и семитские, с другой, должны рассматриваться как одинаково превосходные представители, если вообще корректно объединять эти два формально различных языковых племени в один «чертеж». Наконец, среди языков североамериканских индейцев трудно найти типичного представителя полисинтетической языковой структуры.

Однако реализация этих делений в соответствии с внешней языковой формой наталкивается на значительные трудности. Сами создатели этих делений склонны подчеркивать текучую связь между ними, даже описывая те, которые они предпочитают, как не совсем основательные. Слабые стороны каждого из них были более остро освещены их противниками. Против всех них говорят доводы, выведенные из внешней причины разделения. Ибо несомненно, что внутренняя языковая форма, если бы она сама была резко разграничена, могла бы предложить глубокую психологическую рукоятку для разделения. Поэтому понятно, что, несмотря на размытые очертания внутренней лингвистической формы, нет недостатка в попытках связать ее с внешней в основании разделения. Деление Вильгельма фон Гумбольдта, схематизированное Штейнталем, может быть интерпретировано как первая попытка такого рода. Это тетрахотомия [Vierteilung – wp], которая начинается с нормативной, состязательной дихотомии и проходит через два конкретных деления, одно из которых взято из внешней формы языка, а другое близко к области внутреннего. Вильгельм фон Гумбольдт, согласно вышеупомянутой схематизации, сначала различает несовершенные и совершенные языки, затем внутри первой группы частичные и прономинальные языки, и, наконец, внутри последней выделительные и флективные языки. Деление на восемь, которое попытался провести Штейнталь, более сложное. Оно возникает из состязательного деления на бесформенные и форменные языки и более конкретно делится двумя конкретными дихотомиями (сопоставляющие и модифицирующие языки), к которым присоединяются две конкретные трихотомии [три деления – wp]. Действительно ли такие деления превосходят деления, исходящие из внешней формы языка, могут ли они стать превосходящими их при более глубоком понимании внутренней формы языка, чем мы обладаем в настоящее время, возможно ли, наконец, когда-либо наложить печать на внутреннюю форму языка как на исключительное основание деления: все это не поддается логическому суждению. Ясно, однако, что и в этих случаях формальный и репрезентативный характер жанров, равно как и их чисто типовое различие, останутся нетронутыми.

Однако формальный характер типов от внешней языковой формы не сохраняется в дискуссиях лингвистов. Даже в классификациях внутренней лингвистической формы фактически протягиваются нити, которые прядёт существенно иной ход мысли. Несколько раз, особенно Макс Мюллер, а также В. Штней и фон дер Габеленц, утверждали, что типы изолирующей, агглютинативной и флективной языковой структуры также представляют языковые стадии, т.е. периоды развития языка. Согласно этому, «все языки» «естественным образом проходят через эти три стадии, при этом инфлексия» «без исключения предполагает агглютинацию, а агглютинация – просто сопоставление». Остается невыясненным, верна ли эта гипотеза. Вряд ли это так. Однако, если предположить, что эти формальные языковые типы чередуют термины с этими языковыми стадиями, то к формальному типу добавляется новый тип, периодический, который мы должны будем логически объяснить в более позднем контексте. Это, однако, дало бы отношение типов, которое, несмотря на всю аналогию, которую эти периоды представляют с периодами развития организмов, было бы исключительно свойственно языковым типам. Ибо, конечно, только что процитированное утверждение Макса Мюллера не следует принимать на веру. Не «все языки» прошли бы это развитие. Через него прошли бы только языковые племена, и среди них только те, которые поднялись на уровень флексии. И то не как абстрактные языковые племена, а таким образом, что из языков, принадлежащих к ним, если их проследить целиком до самого начала, самые древние окажутся принадлежащими к изолирующей, более поздние – к агглютинативной, самые новые – к флективной стадии. Стебли, принадлежащие к агглютинативному типу, в равной степени представляют первые два. Нет необходимости объяснять, почему аналогии с наиболее общими морфологическими типами организмов не работают здесь во всех существенных аспектах. Также не нужно объяснять, почему те, кто думает здесь о побочном эффекте от часто упоминаемого параллелизма индивидуального и филогенетического развития организмов, просто потворствуют смысловой путанице.

В другом отношении, однако, связь языковых типов с естественно-историческими может быть продолжена еще дальше.

Для этого мы начнем с не очень счастливых так называемых индоевропейских языков. Как известно, языки этого «племени» демонстрируют не только глубокое сходство языковой формы, но и далеко идущую материальную или корневую общность. Эта двойная связь привела к выводу, что все отдельные языки племени могут быть прослежены до первоначального языка, который, согласно гипотетическому существованию, сам был бы продуктом развития исторически неоценимой продолжительности. Поэтому вполне вероятно, что он сам должен быть диалектически разделен. Далее предполагается, что в разное время, т.е. при различных политических и социальных условиях, от него откололись отдельные языковые сообщества, которые затем продолжали развиваться независимо, также в различных географических условиях, а также при более или менее сильной интеграции иноязычных элементов. Таким образом, индоевропейские языки связаны между собой общностью происхождения, которую мы можем рассматривать как генеалогическую общность по аналогии с половой общностью организмов. Но даже эта более тесная родовая связь является изменчивой. То же самое касается еще более тесных связей между некоторыми из этих языков, например, итало-кельтских языков; не менее тесных связей между германскими или романскими языками; и, наконец, самой тесной связи между одновременными диалектическими различиями языка. Поэтому родовое деление этих языков осуществляется через типы, которые в переносном смысле можно также назвать генеалогическими.

Однако только в переносном смысле. Ибо генеалогические типы языков существенно отличаются от генеалогических типов организмов. Первые были морфологическими типами, обогащенными отношениями; вторые – формальными типами, обогащенными корневыми общностями. Последние представляли собой отношения видов органики, в случае высших животных полового размножения. Здесь мы имеем дело с родственными отношениями, возникающими в результате переноса языков одного происхождения в языковые сообщества, ставшие более или менее независимыми, более или менее своеобразно развитыми. Непрерывность в строгом смысле слова не присуща перетекающей связи здесь или там. Насколько лингвистам приятно говорить о ней, они имеют в виду только плавные переходы в более узком смысле. Каждый фонетический сдвиг, как бы он ни был опосредован, происходит, говоря математическим языком, в маленьких дискретных абзацах. Менее, наконец, чем там, сходство с семейным древом, которое, по мнению Шляйхера, возникло как «из старой генеалогической концепции происхождения народов», так и из неясных аналогий с развитием организмов, действительно схватывает суть дела. Счастливый исторический глаз Эдуарда Мейера отметил, что «все попытки доказать существование больших связных групп на основе особых соответствий между отдельными языками и представить их распространение в виде родословного древа – таким образом, что первоначальный народ разделился на два или три народа, а те, в свою очередь, еще дальше – потерпели неудачу». Лестница и волна, которые использовались без учета таких аналогий, конечно, еще более вводят в заблуждение по другим причинам.

Эти различия не уменьшаются, когда мы переходим от индоевропейских языков к другим языковым племенам. Вероятно, однако, что не только семитские языки, но и отдельные языки всех других языковых племен допускают генеалогическую структуру, которая не слишком сильно отклоняется от типичной генеалогии индоевропейских языков. Соответственно, лингвистическим исследованиям, вероятно, придется постулировать наличие нескольких первоначальных языков. Однако еще ничего не решено относительно того, можно ли объединить членов этой серии в несколько или даже в генеалогически связанную группу, т.е. станет ли более вероятным происхождение одного или большинства языков. Пока все гипотезы о, как можно сказать по аналогии, монофилетической [группа имеет общую корневую форму и включает в себя все подгруппы, а также саму корневую форму – wp]. Происхождение языка, построенного на воздухе. Неоднозначность, которая преобладает в предположениях Макса Мюллера о таком происхождении, может проиллюстрировать это в деталях. Но следует также помнить, что более осторожное мнение о полифилетическом происхождении, распространенное, в частности, Pотт, соответствует лишь современному состоянию лингвистических исследований. Для решения вопроса, если его стоит обсуждать всерьез, предоставят материал не только лингвистические, но и психологические и этнологические данные, более того, доводы из области предыстории, наконец, и, возможно, не в последнюю очередь, выводы из теории развития животных.

Аналогия генеалогических типов языков с генеалогическими типами организмов стала бы более близкой, если бы мы могли привести в фиксированное соотношение отношения языков к расам животных. Фридрих Мюллер действительно утверждал, что,

«Поскольку для языков… необходимо предположить несколько независимых языковых истоков…, то для того, чтобы рассмотреть эти [последние] разделения по более высокому принципу, необходимо вернуться назад за язык. Поэтому необходимо вернуться к тем типам, которые существовали до образования языковых типов (!) – то есть к расовым типам. Они образуют… отправную точку генеалогической системы».

Но кажущиеся выводы из этих рассуждений на самом деле являются скачками мысли. В нынешнем контексте мысли полифилетическая гипотеза происхождения языков просто приводит к вопросу: как можно разделить гипотетические исходные языки, которые должны быть предположены как независимые? Ответ может быть только один: В той мере, в какой между отдельными языками существует сходство между корнями и соответствующими значениями или сходство в языковой форме. Ибо там, где оба языка были бы едины, мы должны были бы ввести генеалогические отношения. Единственный путь назад за пределы запаса языка ведет к психофизическим и социальным условиям происхождения языка. Если мы хотим выйти за пределы языка, и особенно к расам, мы должны быть в состоянии показать, что в этих первобытных сообществах языковая и племенная общность совпадали, или что, по крайней мере, между ними существовали несравненно более прочные отношения, чем можно утверждать для исторических времен. Будет трудно найти убедительные причины для этих предпосылок. Пока мы будем зависеть от таких неадекватных расовых типов, какие мы имеем в настоящее время, и пока расы и языки будут сталкиваться друг с другом таким образом, как можно заключить в настоящее время по аналогии исторических наблюдений, даже для доисторических времен, разделение рас не может внести ничего существенного в решение о языках, или наоборот. Там, где дискуссия может быть сфокусирована более остро, как в случае с индоевропейскими языками, этот факт очевиден. Замечания Шрейдера показывают это в деталях. Если эти дискуссии формулируются в более общем виде, то они становятся жертвой судьбы экспозиции Уитни, не являясь настоящим центром и, следовательно, оставаясь неокончательными.

Мы могли бы столкнуться с последней аналогией с естественно-историческими типами, если бы попытались выяснить, допускают ли формальные типы языковых стволов, или, по крайней мере, генеалогические типы внутри отдельных языковых стволов, определенный порядок следования. Например, в соответствии с силой, с которой решаются задачи языка для мышления и передачи мыслей в, казалось бы, разных по корню языках или родственных по корню языках племени. Такое «возвеличивание языка» было бы возможно в пределах внешней формы языка, если бы мы имели право, оспариваемое выше, рассматривать общие формальные типы изолирующих, агглютинативных и флективных языков или любые другие такого рода одновременно как типы языковой градации. Ведь тогда можно было бы сделать вывод, что это дальнейшее образование, осуществляемое в благоприятных случаях, приведет к восходящему ряду. Если отбросить это предположение, то ответ на более общий вопрос должен будет также учитывать, помимо грамматического запаса в узком смысле, внутреннюю языковую форму, а также богатство корней. Но кажется, что этот вопрос не допускает твердого ответа ни в общем, ни в частных случаях; еще меньше, чем в случае животных и – согласно замечаниям Неджели – даже в случае растений. Факты языкового развития скорее указывают на то, что идея о постепенном развитии «языковой идеи», которую Штейнталь записал после процесса Вильгельма фон Гумбольдта, вряд ли оправдана. По всей видимости, очень разные способы формирования языка могут примерно одинаково соответствовать языковым функциям в мышлении и общении. Поэтому важность дискуссий по этому вопросу, которые обычно ведутся в общих работах по лингвистике, состоит главным образом в том, что они могут сориентировать нас относительно этих различных путей и тем самым расширить наш интеллектуальный горизонт – задача, с которой исследование Вильгельма фон Гумбольдта о разнообразии языковой структуры человека до сих пор справляется непревзойденным образом.

Примечания

1) Агглютинативные языки – это языки, в которых слова присоединяются к другим словам для выражения отношений, без фиксированного слияния, как в инфлективных языках. Разумеется, нельзя провести четкую границу между этими двумя языковыми жанрами. [Meyers Großes Konversationslexikon, Vol. 1. Leipzig 1905, page 168 / wp].

IX. Типы периодов

При трактовке формальных типов внешней языковой формы как языковых стадий мы столкнулись с типичными типами, которые незначительно отклоняются от периферии рассмотренных до сих пор типов. Такая трактовка, однако, мало вероятна. Но ясно, что каждое деление развития языка на периоды пытается разделить текучую связь, что периоды, которые мы можем выделить в каждом развитии языка, сами являются типичными членами. Типы этой группы, типы периодов, даже намного старше, чем морфологические, генеалогические и репрезентативные типы организмов и формальные, формально-материальные и репрезентативные типы языков. Более того, они свойственны всем этапам развития. Они обнаруживаются не только в лингвистике, но и в космогонии, которая в определенной степени научно сжата, в геологии, в науке об органическом развитии, в политической истории, в истории экономических и социальных отношений, в истории всей человеческой культуры, включая науки, искусства и религию. Во всех этих науках о развитии изменчивая взаимосвязь процессов, которые они призваны изучать, обнаруживает ряд единообразия. Соответственно, наши логические рассуждения должны проводиться по отношению ко всем им, и полученные нами типы должны логически раскрывать в основном одну и ту же структуру.

Достаточно обсудить логические моменты, которые здесь рассматриваются, с преимущественным отношением к истории в самом узком смысле, к политической истории.

Следует сразу же отметить, что эти деления, не в результате изменчивых отношений их членов, а в силу своеобразия деления в целом, делают необходимым уход с почвы традиционной теории в другую сторону. Что касается взаимосвязи определения и деления, то логика утверждает, что только общее, род, может терпеть деление, поскольку только в нем реализуется понятие протяженности как олицетворение вида, более того, особи. Теперь приписывать отдельным объектам объем, аналогичный общему, конечно, столь же фактически абсурдно, сколь и формально допустимо. Тем не менее, хотя отдельных вещей не существует, есть концепции изменяющихся отношений и представления о развивающихся процессах в отдельных вещах, которые допускают, более того, требуют разделительного расчленения. Особенно развитие отдельных процессов, которое нас здесь интересует, требует разделения на периоды развития, или стадии, или фазы, или, при особых условиях, на эпохи развития; точно так же, как и развитие общих понятий процессов. Там, как и здесь, мы находим объективные импульсы к систематическому разделению всего развития отдельного объекта, будь то историческая личность, государство, продукт гуманитарных искусств или техники, наука, религия, участок земной поверхности, сама наша Земля, наша солнечная система или космос в целом. Здесь, как и там, члены охватывают область целого; там – объем в логическом смысле, здесь – общая теория процессов и их отношений. Здесь также необходимо основание для деления; и оно тоже в конечном счете восходит к содержанию делимого целого, т.е. здесь к ходу развития, если деление является концептуально определенным, классификацией. И здесь также это основание деления является родовым для тех видов различий, которые отделяют друг от друга отдельные члены, т.е. периоды развития. И здесь, наконец, могут быть применены все виды деления, которые допускает всегда текучая связь членов: Два, три и много делений, кроме того, схематические, диагностические или так называемые искусственные и так называемые естественные классификации.

Типы в этом смысле, т.е. не типы родов, а специализации общих идей, и действительно типы развития, т.е. каузальные типы контекста развития, являются также периодами истории в самом узком смысле, «поле деятельности» которых мы должны мыслить как сосредоточенное повсюду вокруг государства в смысле Ранке и Дитриха Шедфера. Типы вида и рода, с другой стороны, являются периодами политической истории нашей расы в целом, экономического, религиозного, научного, художественного развития человеческого рода в целом.

Утверждение, что типы развития отдельных предметов совпадают с этими типами рода по своему характеру классификации, может быть легко проверено. Поэтому здесь достаточно рассмотреть только последние.

Любая попытка разделить политическую историю на периоды наталкивается на почти непреодолимые препятствия. Если отбросить более древние деления на библейскую и церковную точки зрения, которые были предприняты еще во времена патристики, то остается, прежде всего, тройное деление на древнюю, среднюю и современную историю, которое стало общепринятым с XVII века. Оно четко смоделировано на практическом делении человеческого развития на молодость, средний возраст и зрелый возраст. Его типичный характер очевиден. Даже внешние связи пространства, на котором или во времени которого происходит история, не позволяют провести фиксированное разграничение. Даже текучая связь этих отношений является строго непрерывной. Но даже различия рас, народов или государств, экономических или религиозных факторов, а также языковых сообществ, обусловливающие развитие, не дают резких границ. Более того, несомненно, что это деление столь же неформальное, сколь и внешнее, не только в отношении Средневековья, но и в отношении каждого из двух других периодов. Но на его место мы могли бы выбрать любое другое деление: нередкое четырехчастное деление на древнюю, среднюю, современную и новейшую историю, предпочитаемое из практических соображений, с его непропорционально укорачивающимися конечностями; или причудливую идею деления на три поколения или века, которая, вероятно, только в тумане уходящего века кажется серьезным мнением. Всегда и везде будет невозможно провести чистые границы, не считая того, что все эти разделения, в сущности, не в меньшей степени привносятся в историю извне, чем старые, которые теперь справедливо порицаются. Изменения, которые приводят к новому политическому состоянию, как правило, нарастают медленно; отдельные из них в то же время происходят с разной скоростью и в разной степени. В то же время политически старое медленно отмирает при аналогичных различиях в движении. Во многих случаях, кроме того, стойкое связано с обеими сериями изменений; и это во всех формах – от самой внешней связи до самого интимного слияния. Наступательное и регрессивное движение, с одной стороны, действие и реакция в самом общем смысле – с другой, образуют плотно переплетенную паутину, в которой значительные действующие личности одновременно являются толкающими и толкаемыми узлами особого напряжения. Каждый из них – и молот, и наковальня. И здесь крайности соприкасаются друг с другом, и здесь пути идут вверх и вниз, рядом, внутри и сквозь друг друга.

Такое положение вещей не становится для историка иным, когда он «смотрит глубже и воспринимает выше» то, что передает структура истории; когда он таким образом делает попытку придерживаться «руководящих идей», а не «преходящего в видимости». Руководящие идеи могут быть поняты как всегда: в метафизико-телеологическом смысле немецкой спекуляции с конца прошлого века; в смысле последовательности теологического, метафизического и позитивного образа мысли в понимании Комте; в том темном смысле, который придает им Ранке, когда он говорит, еще более непонятным образом ограничивая время, о «преобладающих тенденциях в каждом веке». Они никогда не приводят к чистому уравниванию периодов развития, в которых они проявляются. Ранке, однако, заявляет:

«В каждой эпохе человечества выражается определенная великая тенденция, и прогресс основан на том, что в каждом периоде представлено определенное движение человеческого духа, которое иногда подчеркивает одну, иногда другую тенденцию, а в последней проявляется особым образом».

Теперь никто не сможет не признать великую черту, заложенную в таких мыслях. Поэтому для нашей цели мы можем, по крайней мере, смириться с неясным смыслом, который скрывается за «определенными тенденциями», и с неопределенным смыслом, который заключен в «определенных движениях». Далее мы можем смириться с тем, что эти тенденции «могут быть только описаны, но не в последней инстанции сведены в понятие». Нам даже не нужно исследовать, в какой степени такие описания могут быть прочитаны, пусть даже только косвенно, из рассказов великого историка. Можно даже предположить, что эти идеи развивающегося сообщества людей, если бы они рассматривались сами по себе, были бы постоянными, как, скажем, законы природы. Наконец, мы могли бы даже осмелиться сделать шаткое метафизическое утверждение, что эти постоянные идеи истории, несмотря на их действенность в мире явлений, имеют замкнутое, абстрактно говоря, изолированное существование по отношению к этому миру, что они образуют мир себе подобных, подобно платоновским идеям, или обладают трансцендентной реальностью в абсолютном духе Бога, который пишет эпос истории.

Кто, несмотря на все это, захочет утверждать, что идеи, в этой их независимости, имманентны явлениям, олицетворением которых остается объект нашей классификации? Ибо какой непредвзятый человек захочет в кругах теорий развития вдохнуть жизнь в мертвую аристотелевскую мысль, что идеи, зарождающиеся во внутреннем мире, являются фактическим содержанием явлений, да еще таким, что из их содержания можно вывести фиксированные границы периодов истории? Даже если бы мы склонили эти мнения по образцу кооперативной идеи к тому, что субстратом для реальности идей являются не духи индивидов, а дух коллаборативного воплощения высшей реальности, доминирующей над индивидами: Фактом истории, который должен быть усвоен в периодическом делении, всегда оставалось бы то, что власть идей над духами и в духах постепенно возрастает и убывает, что поэтому уходящие со сцены идеи, распадаясь в этой своей роли, еще присутствуют и тем самым действуют, тогда как восходящие уже действуют. Столь же нетронутым остался бы факт такой текучей связи, где крайность этого реализма перешла бы в индивидуалистическую, что вся глубокая деятельность в истории исходила бы только от избранных среди призванных. Ибо даже эта мысль не должна быть преувеличена до такой степени, чтобы дать право разорвать нити исторической связи даже в одном месте, например, для того, чтобы связать их непосредственно и исключительно с Духом Божьим.

Перетекающая связь проявляется наиболее четко именно там, где существование таких руководящих идей в сознании членов сообщества не подвергается сомнению, а их значение может быть относительно твердо определено: в истории наук. Здесь мы также находим перетекающие друг в друга периоды, с одной стороны, преобладающего, возможно, эпохального строительства, с другой стороны, преобладающей разработки идей, ставших ведущими в математике, и преобладающей проверки в других науках; а также эпохи, не обязательно соответствующие этим объективно разделенным периодам, с одной стороны, преобладающего нового строительства, с другой стороны, преобладающего разложения или подавления методов и результатов, которые были ведущими и, очевидно, определенными. С теми и другими, кроме того, пересекаются периоды действия господствующих масс мысли и реакции тех, кто им противостоит; кроме того, через все это протекает поток традиции, отчасти нетронутый, отчасти лишь внешне преобразованный.

Типы такого рода, даже естественнонаучные, в целом гораздо более сложно устроены, чем даже генеалогические из рассмотренных ранее. Они являются воплощениями процессов развития индивидуальных или коллективных объектов. Они остаются таковыми не только при индивидуальном рассмотрении, но и при общем рассмотрении, т.е. при группировке по сходству. Процессы, объединенные в эти типы периодов, находятся в непрерывной причинной общности. В той мере, в какой развитая духовная жизнь присутствует в их членах, эти сообщества в то же время телеологически связаны.

В каждом из этих типов можно найти группы преобладающих причин, как в случае, когда причины являются чисто механическими, так и в случае, когда к ним присоединяются телеологические причины. Выделить эти группы чисто мысленно невозможно; невозможно также одновременно ясно и полно изложить их существование. Они являются репрезентативными типами причинно связанных членов. Сомнительно называть эти преобладающие, формирующие силы идеями даже там, где развитие не происходит через действующие лица. Если же связь сообщества телеологически обусловлена, как в истории человеческого рода, то ее необходимо строить в терминах таких идей. Только через них проявляется глубинная связь событий. Они скрывают ее только тогда, когда сгущаются в самостоятельные реальности.

Причинная связь типов периодов, а также преобладающих в них сил является, пока речь идет только о механических энергиях, строго непрерывной. В тех группах, развитие которых происходит через взаимодействие и противодействие одушевленных и неодушевленных существ, связь, как в причинных членах идей, так и в самом разделяемом развитии, ближе к непрерывности в строгом смысле, чем в морфолого-генеалогических типах организмов и формально-материальных языках. Однако она тем более удаляется от этой преемственности во всех периодических типах, чем более в их содержание входят, помимо энергетических моментов, преобладающие черты, т.е. эпитомы состояний, форм и вещей, порождаемых развитием: Подшипники земных колец, распределение суши и воды, окаменелости, господствующие группы флоры и фауны, национальные характеры, социальные институты всякого рода. Ибо эти материальные признаки, свойственные типам периода, как их можно назвать в отличие от морфологических признаков организмов и формальных языков, логически находятся на одном уровне с двумя последними.

Эти материальные символы переплетаются с каузальными в различном изобилии. Они везде находятся на переднем плане описания. В палеонтологии Земли и ее органических обитателей они занимают такое положение потому, что постулатом естественных исследований стало предположение о том, что во всех пространствах и временах действуют те самые механические энергии, которые мы считаем эффективными в настоящее время. Аналогичные предпосылки в последнее время определяют и лингвистику. Наконец, науки о развитии интеллектуальной жизни нуждаются в таких материальных символах по нескольким причинам: во-первых, потому что они в особой степени образуют отправную точку для построения причинно-следственных связей; во-вторых, потому что они позволяют прежде всего нарисовать яркую общую картину для воображения; наконец, потому что построение активных условий не может быть осуществлено вне ведущих идей, именно потому, что они бесконечно фрагментируются для каждого периода. Ведь они, именно в силу своей сложной структуры, как правило, скорее набросаны, чем разработаны. Поэтому индивидуальное изображение должно создавать материал именно в тех чертах, которые делают эти идеи яркими для воспроизводящего понимания. Таким образом, типы развития являются материально-причинными. Временные и пространственные явления обеспечивают лишь внешнюю поддержку и индивидуализирующую детерминацию. Первые тоже лишь постольку, поскольку они материально связаны, в телеологически чередующихся событиях, например, связаны с ведущими личностями или народами, или центральными местностями, со значительными событиями или поступками. Любое кажущееся замкнутым обрамление такого рода является лишь приближением; оно дает данные не для понимания, а для памяти. Наконец, после всего сказанного, типы периодов не могут быть четко отделены от тех, которые обсуждались ранее.

Наследственное родство полов, органическое репродуктивное родство каждого вида устанавливает отношения с генеалогическими типами. Даутер неорганического действует аналогичным образом. Синтетическая и аналитическая стадии языка, которые Вильгельм фон Шлегель впервые выделил в инфлективных языках, носят одновременно и формальный характер. Материальные признаки четко выделяются из морфологических и формальных, несмотря на все различия, только при скрупулезном логическом освещении.

X. Критические замечания

Это запущенная область методологии логики, из которой мы попытались извлечь некоторую пользу с помощью приведенной выше классификации основных типов нашего научного знания.

Джон Стюарт Милл был, вероятно, первым после Уэвелла, кто с некоторым вниманием рассмотрел особенности этих делений. Но его рассуждения, полемическую сторону которых мы можем не принимать во внимание, не дотягивают до изложений его предшественника. Его взгляд не выходит за пределы области организмов. Более того, даже в более поздних изданиях он не может преодолеть двусмысленность понятия вида, предложенного Дарвином. Для него остается истиной, что

«каждый род или семейство формируется с четкой ссылкой на определенные признаки и состоит в первую очередь и преимущественно из видов, которые согласны в этих самых признаках».

Он помогает себе уклонением:

«К этим видам добавляются, как своего рода приложение, другие, обычно немногочисленные, которые обладают почти всеми этими признаками».

Да, он не уклоняется от шаблона плохого определения:

«Класс может быть определен как те вещи, которые либо обладают определенным набором признаков, либо более похожи на вещи, обладающие ими, чем на любые другие».

Замечательно, что Джевонс сталкивается с «классификацией по типам» в своем кратком рассуждении, взятом из той же области. Он заявляет:

«Понятие классификации по типам, строго говоря, ошибочно с точки зрения логики. Натуралист всегда пытается разграничить фиксированные группы живых существ, хотя в очень многих случаях организмы не допускают такого строгого разграничения. Отсюда проистекает некоторая расхлябанность логического метода, которую можно смягчить только откровенным признанием, что, согласно теории происхождения по наследству, градация признаков, возможно, является правилом, а точное разграничение между группами – исключением».

Сколько утверждений, столько ошибок или косных мыслей. Вундт видел и получше. Но и он не видит всепроникающего значения этих разделений. Более того, он не занимается логической структурой типов, позволяя себе соблазн следовать часто неправильному языковому употреблению естествоиспытателей вместо логической структуры.

Ведь не везде, где естествоиспытатели привыкли говорить о типах, есть типы в смысле типов текучей связности; так же мало, наоборот, где бы ни присутствовали типы в этом смысле, языковое выражение адаптировано к их сути.

В частности, несмотря на отдельные аналогии, породившие использование языка, «типы» старых химических гипотез, как и кристаллографические «типы», не вписываются в логические рамки текучих связей.

Химические типы», теорию которых Ж. Б. Дюма развивал с 1839 года, следуя гипотезе замещения Лорана, следует пока отделить от «механических типов» того же автора. Последние можно здесь оставить в стороне, так как они не смогли достичь того классификационного значения, которое обещал их создатель. Химические типы Дюма представляли собой прежде всего ряды химических соединений со сходными основными свойствами, в которых предполагалось одинаковое число эквивалентов, объединенных одинаковым способом. Соединения такого типа Дюма сравнивал с планетарными системами. Атомы удерживаются вместе благодаря их сродству.

«Если атом одной материи заменить другим, то останется та же система. Простой атом может быть заменен сложным атомом без изменения общей структуры. Если замена производится в соответствии с тем же числом видов и взаимное расположение атомов остается тем же, новое соединение сохраняет тот же тип».

Видно, что аналогия, которая приводит к обозначению типа, заключается в идее абстрактного чертежа в смысле Кювье-Бленвиля, который, хотя и дал название бегло связанным видам, тем не менее, уже должен был быть определен выше из области этих самых видов. Затем Герхардт в своей систематической разработке придал этому абстрактному так называемому типу более конкретное, репрезентативное значение. В этом смысле представителями этих серий «типов» стали: вода (H2O), соляная кислота (HCl), аммиак (NH3) и водород (H2); или, согласно другому расположению «основных типов»: водород (HH), вода (H2O), аммиак (NH3) и, кроме того, рудничный газ (NH4). Позже были добавлены пятый и шестой типы. Но в то же время, в отличие от морфологических CUVIER, эти химические типы превратились из типов химической конституции в типы групп химических процессов. Уже Герхардт подчеркивал, что абстрактные типы – это не символы внутреннего строения, рассеяния атомов, а формулы преобразования, аналогии метаморфоз:

«Тип – это просто единица сравнения для всех тех тел, которые демонстрируют аналогичные разложения, как и он, или которые являются продуктом аналогичных разложений».

Эти виды преобразования усложнились, когда Уильямсон ввел «конденсированные», а Кекуле – «смешанные типы», а реализация неполного насыщения потребовала создания «остатков» или «неполных молекул». Но даже эти тонкости ничего не изменили в логической структуре этих типов, так же мало, как и споры, возникшие в связи с попытками свести четвертый тип к третьему, а также в связи с изменяемостью рациональных формул. Ведь химические соединения, представленные формулами, не сливаются плавно друг с другом, а следуют закону постоянных пропорций. Конечно, некоторые явления, которые химик привлекает в свою область, демонстрируют плавные связи. Например, рассмотренные ранее агрегатные состояния, сплавы и так далее. Но именно те виды соединений, которые химик знает как типы, имеют общий логический характер с некоторыми логическими типами. В остальном же они даже логически не находятся на одном уровне с надуманными типами организмов, которые относятся примерно к тому же периоду развития науки. Ведь только там, где они ошибочно интерпретируются как конститутивные формулы, они предстают, как мы видели, как абстрактные или конкретные символы молекулярного строения химических соединений. С другой стороны, они связаны более тесно, чем эти «чертежи», поскольку связаны количественно. По всей видимости, те же отношения сохраняются и тогда, когда наш логический вопрос ставится перед гипотезами фон Гоффа и Вислиценуса о механических условиях валентности и молекулярном строении соединений.

Столь же фиксированные типы в конечном итоге присутствуют и в подразделениях кристаллов. Однако внутри отдельных кристаллографических систем, которые могут быть жестко разделены теоретическим выведением, из «типичных» основных и наиболее общих форм путем строго непрерывных переходов могут быть выведены другие формы. Но, согласно обсуждениям второго раздела выше, это предельное рассмотрение смещает фиксированную структуру форм, которые оно приводит в плавную связь, так же мало, как предельное рассмотрение в геометрии и анализе. Биквадратичная призма остается строго отделенной от биквадратичной двойной пирамиды, хотя она получается из этой наиболее общей формы квадратичной системы, когда главной оси позволено пересекаться на бесконечном расстоянии; точно так же «тип» гексакисоктаэдра, наиболее общей формы регулярной системы, от «типа» октаэдра, простейшей базовой формы системы. Мотив для представления этих форм как типов снова заключается исключительно в их репрезентативном значении. Они не способны к преобразованию, которое превратило бы репрезентативный член фиксированных типов в логический тип текучей связности.

XI. Резюме

Общие результаты вышеприведенного исследования заключаются в следующем:

1) Помимо тех делений, члены которых могут быть строго отделены друг от друга, логика должна признавать и те, члены которых сливаются друг с другом через множество промежуточных ступеней, и члены которых находятся, таким образом, в текучей связи.

2) Текучая связь не обязательно является непрерывной. Скорее, во многих случаях она обусловлена неравномерностью корреляций коллективного эпитома, которые остаются со всеми возможными причинами для разделения.

3) Подлежащее делению целое, члены которого имеют непрерывную связь, не обязательно является родом, но может быть и индивидуальным объектом, развитием индивидуального эпитома.

4) Область классификации понятий, члены которых бегло связаны, простирается не только на естественные науки, но и на наше практическое и теоретическое познание в целом.

5) Слово «тип», которое в практическом познании имеет в основном значение репрезентативного члена, а в научном познании было первоначально использовано Блейнвилем по отношению к группам организмов в таком смысле, постепенно натурализовалось в научном употреблении как обозначение видов, находящихся в свободной связи.

6) Классификации объектов, члены которых находятся в плавной связи, поэтому уместно называть классификациями типов.

7) Существуют различные типы:

a) схематические типы (III)

б) Репрезентативные типы (IV)

в) Типы развития организмов (VI)

d) Типы языков (VIII)

д) типы периодов (IX)

8) Логическая классификация типов сама является типологическим делением коллективного эпитома, члены которого находятся в сложной текучей связи, а именно типологическим делением на репрезентативные типы.

9) Первоначально (Бленвиль-Кювье) так называемые типы зоологии и ботаники были не типами текучей связности, а просто репрезентативными родами фиксированной ограниченности (V). Химические и кристаллографические так называемые типы также не являются типами в логическом смысле этого слова (X).

10) Непрерывная текучая связь, которую математический пограничный взгляд устанавливает между типами с фиксированным ограничением, не делает эти типы типичными в логическом смысле слова (II).

LITERATUR – Benno Erdmann, Theorie der Typen-Einteilungen, Philosophische Monatshefte, Bd. 30, Berlin 1894.